16
На поиски Хасана в Хазараджат в 1986 году я отправился по целому ряду причин, главной из которых, да простит меня Аллах, было одиночество. К тому времени большинство моих друзей и знакомых либо были убиты, либо бежали из страны в Пакистан и Иран. В городе, в котором я прожил всю жизнь, мне не с кем стало словом перекинуться. Дойду до Карте-Парвана, до того места, где в старые времена собирались торговцы дынями, – помнишь? – и ни одного знакомого лица. Никто тебе не поклонится, не с кем выпить чаю, не с кем поболтать – одни русские патрули. В конце концов я перестал выходить из дома, сидел в кабинете, читал книги твоей матушки, слушал новости, смотрел коммунистическую пропаганду по телевизору, совершал намаз, готовил, ел, опять молился и ложился спать. И так изо дня в день.
А вот работать по дому с моим артритом становилось все тяжелее. Боль в коленях и пояснице не утихала ни на минуту, по утрам я с трудом мог пошевелиться, особенно зимой. А я не мог допустить, Амир-джан, чтобы особняк твоего отца, который он сам проектировал, пришел в упадок. Столько приятных воспоминаний было связано с этим домом! К тому же перед вашим бегством в Пакистан я обещал, что буду содержать все в порядке. Но когда я оказался один… Правда, я старался: поливал цветы, постригал лужайку, иногда приходилось просто лезть из кожи вон – и все равно не мог уследить за всем. Молодость-то моя давно миновала.
Все– таки я худо-бедно держался – пока не пришло известие, что твой отец умер. Тут мне стало ужасно одиноко в этом доме и невыносимо пусто на душе.
И в один прекрасный день я заправил свой «бьюик» и отправился в Хазараджат. Когда Али уволился, твой отец сказал мне, что они с Хасаном уехали к двоюродному брату Али в какую-то деревушку у самого Бамиана. Я понятия не имел, где мне искать Хасана, кого расспрашивать. Ведь десять лет прошло с тех пор, как они ушли от вас, Хасан уже взрослый, двадцать два – двадцать три года, не меньше. Да и жив ли он еще? Шурави – да сгорят они в аду за все, что сделали с нашей родиной, – перебили столько наших молодых парней, сам знаешь.
Но Аллах милостив – я разыскал его, и очень скоро. Пара вопросов – и люди в Бамиане показали мне, где деревушка Хасана. Даже не помню, как она называлась. Да и было ли у нее название? Знойным летним днем моя машина едва ползла по изрезанной колеями грунтовке, окрест только сожженные солнцем кусты, искривленные стволы деревьев и какая-то солома вместо травы. Дохлый осел у дороги, очередной поворот – и глазам моим предстала кучка глинобитных домиков. Вокруг них ничего – только бесплодная земля, и жаркое небо, и зубчатая гряда гор невдалеке.
В Бамиане мне сказали, что я легко найду Хасана: у него единственного сад обнесен забором. Низенькая саманная стена с проломами окружала крошечную хижину – назвать ее домом значило бы оказать почести не по чину. Босые ребятишки, игравшие на улице, – они палками катали по пыли старый теннисный мячик – так и уставились на меня. Я остановился, выключил мотор, постучал в деревянную дверь и ступил во двор. Ни сада, ни огорода – высохшая грядка земляники да лимонное дерево без единого плода, вот и все. У тандыра в тени акации сидел на корточках мужчина, брал деревянной лопаткой шматы теста из кадки и нашлепывал на глиняные бока печи. Завидев меня, он выронил лопатку и кинулся целовать мне руки.
– Перестань немедленно, – рассердился я, – и дай-ка я на тебя посмотрю.
Хасан отступил на два шага. Он был такой высокий – чуть не на две головы выше меня. Под солнцем Бамиана кожа у него задубела и потемнела. Нескольких передних зубов нет, зато обзавелся жидкой бороденкой. А вот узкие зеленые глаза – все те же, и шрам над верхней губой, и круглое лицо, и радостная улыбка. Ты бы узнал его, Амир-джан, я уверен.
Мы прошли в дом. В углу светлокожая хазареянка подшивала платок, явно поджидая нас.
– Это моя жена, Фарзана-джан, – с гордостью представил ее Хасан.
Очень скромная и застенчивая, она говорила чуть слышным шепотом и не поднимала на меня своих карих глаз. Но зато с какой любовью она поглядывала на Хасана!
– Когда ждете ребенка? – спросил я, как только все расположились по своим местам.
Старенький ковер, пара тюфяков, фонарь и несколько тарелок – больше ничего в комнате не было.
– Иншалла, этой зимой, – ответил Хасан. – Молю Господа, чтобы был мальчик. Назову его в честь отца.
– А кстати, что с Али?
Хасан потупил глаза. Али и его двоюродный брат – которому и принадлежал этот дом – подорвались на мине два года назад, у самого Бамиана. Так теперь погибает большинство афганцев, можешь себе представить, Амир-джан? Мне почему-то кажется, что Али подвела его правая нога, искалеченная полиомиелитом, он оступился и угодил прямо на минное поле. Известие о его смерти глубоко опечалило меня. Как ты знаешь, мы с твоим отцом росли вместе, и Али был рядом, сколько я себя помню. Когда Али заболел и чуть не умер, мы еще были детьми, и плакали.
Фарзана приготовила нам шорву из бобов, репы и картошки. Мы помыли руки и погрузили куски лепешки, испеченной на тандыре, в шорву – давненько не едал ничего вкуснее! За едой я предложил Хасану уехать в Кабул вместе со мной, рассказал ему о доме, о том, что у меня не хватает сил содержать его в порядке, и особо подчеркнул, что щедро заплачу ему и что ему с ханум будет очень удобно. Они промолчали, только обменялись взглядами. Позже, когда мы помыли после обеда руки и Фарзана подала нам виноград, Хасан сказал, что прижился в деревне и что здесь теперь их с женой дом.
– И Бамиан совсем близко. У нас там много знакомых. Прости меня, Рахим-хан. Прошу, пойми меня.
– Тебе не за что извиняться, – ответил я. – Я тебя очень хорошо понимаю.
Мы пили чай, когда Хасан заговорил про тебя. Я сказал, что ты в Америке и что я мало что о тебе знаю. А Хасан все спрашивал и спрашивал. Женился ли ты? Есть ли у тебя дети? Какого ты теперь роста? Запускаешь ли ты воздушных змеев и любишь ли ходить в кино? Счастливая ли у тебя жизнь? Еще он сказал, что подружился в Бамиане со старым учителем фарси и тот научил его читать и писать. Если он напишет письмо, я его тебе передам? Я сказал, что только пару раз говорил по телефону с твоим отцом и не могу толком ответить на большинство его вопросов. Узнав, что твой отец умер, Хасан закрыл лицо руками и залился слезами. Проплакал он до самого утра.
По настоянию Хасана я переночевал у них. Фарзана постелила мне на тюфяке и поставила рядом кружку воды на тот случай, если мне вдруг захочется пить. Всю ночь до меня доносились всхлипывания и шепот.
Утром Хасан объявил, что они с Фарзаной решили уехать со мной в Кабул.
– Мне не надо было приезжать, – расстроился я. – Ты прав, Хасан, у тебя здесь своя жизнь. Я не вправе просить тебя бросить все. Лучше забудь обо мне.
– Нас здесь ничего особенно не держит, Рахим-хан. – Глаза у Хасана были красные и опухшие. – Мы поедем с тобой. Мы поможем тебе содержать дом в порядке.
– Ты окончательно решил? Хасан печально кивнул в ответ.
– Ага-сагиб был мне как второй отец, да покоится он с миром.
Все свои пожитки они увязали в старые ковры и погрузили в «бьюик». На пороге дома Хасан остановился с Кораном в руках и подержал у нас над головами, и все мы поцеловали священную книгу и прошли под ней. А потом мы уехали в Кабул. Хасан все оборачивался и смотрел на свой деревенский дом, пока тот* не скрылся из виду.
В Кабуле Хасан поселился в своей старой хижине. О господском доме он и слышать не хотел.
– Хасан-джан, да ведь комнаты все равно стоят пустые, – убеждал я его. – В них никто не живет.
Но Хасан сказал, что для него это вопрос чести, и они с Фарзаной быстренько перенесли вещи в саманный домик, где Хасан родился. Я умолял его поселиться в гостевых комнатах на втором этаже, но Хасан решительно отказался.
– Что подумает Амир-ага? – спросил он у меня. – Что он подумает, когда вернется в Кабул после войны и обнаружит, что я занял его место в доме?
В знак траура по твоему отцу Хасан сорок дней одевался в черное.
Вся стряпня и уборка были теперь на Хасане и Фарзане, даже вопреки моему желанию. К тому же Хасан очень любил ухаживать за цветами, поливал их, обрезал желтые листья, засадил целую клумбу розами. Словно готовясь к возвращению хозяев, он заново покрасил дом, навел порядок в комнатах и ванных, где годами не ступала нога человека. Помнишь «стену чахлой кукурузы»? В нее угодила ракета и произвела немалые разрушения. Хасан собственными руками по кирпичику отстроил ее заново. Не знаю, что я бы делал без него.
Поздней осенью Фарзана родила мертвую девочку. Хасан поцеловал безжизненное личико, и мы похоронили трупик во дворе рядом с кустом шиповника и прикрыли могилку тополиными листьями. Я прочел молитву, а Фарзана целый день оплакивала ребенка у себя в хижине. Причитания матери рвут сердце, Амир-джан, не дай тебе Аллах когда-нибудь их услышать.
За забором свирепствовала война, но в доме твоего отца было тихо. Под конец восьмидесятых годов зрение у меня резко упало, и Хасан стал читать мне книги из библиотеки твоей матушки. Мы садились в вестибюле у печи, и он читал мне Маснави или Хайяма, а Фарзана готовила в кухне еду. И каждое утро Хасан клал цветок на небольшой холмик у куста шиповника.
В начале девяностого года Фарзана снова забеременела. А летом у наших ворот появилась женщина, закутанная с ног до головы в голубую бурку, – пришла, опустилась на колени, да так и застыла. Я спросил, что ей надо, но она не ответила. Казалось, у нее нет сил подняться.
– Кто вы? – спросил я.
И тут неизвестная рухнула без чувств.
Я кликнул Хасана, и мы вдвоем отнесли ее в гостиную, положили на диван и развернули бурку. Перед нами оказалась беззубая седовласая женщина с руками, покрытыми язвами, изможденная и изголодавшаяся. А ее лицо… какая жуткая маска! Оно все было изрезано ножом снизу доверху, вдоль и поперек. Один шрам бежал от подбородка до корней волос, прямо через левый глаз!
– Где Хасан? – прошептала женщина.
– Я здесь, – ответил тот и взял ее за руку. Уцелевший глаз смотрел прямо на Хасана.
– Я пришла издалека, чтобы увидеть тебя. Во плоти ты ничуть не хуже, чем я себе воображала. Даже лучше.
Она поцеловала ему руку.
– Улыбнись мне. Прошу тебя. Хасан улыбнулся. Женщина заплакала.
– У тебя моя улыбка, тебе кто-нибудь говорил об этом? А я ведь даже ни разу не держала тебя на руках. Да простит меня Аллах, и на руки-то ни разу не взяла!
Никто не встречал Санаубар после того, как она сбежала в 1964 году, сразу после рождения Хасана. Тебе не довелось ее видеть, Амир, но поверь, в молодости она была редкая красавица. Ее улыбка и походка сводили мужчин с ума. Стоило ей показаться на улице, как все прохожие оборачивались – и мужчины, и женщины. А сейчас…
Хасан отбросил ее руку и стремглав кинулся вон из дома. Я побежал было за ним, но не догнал, только увидел, как его фигура мелькнула на склоне холма, где вы любили играть вдвоем.
Я просидел с Санаубар весь день. Солнце закатилось, стемнело, на небе показалась луна, а Хасан все не появлялся.
– Зря я вернулась, – плакала Санаубар, порываясь уйти, – все равно сделанного не воротишь. Убежала – плохо, а вернулась – еще хуже.
Но я удержал ее, потому что был уверен: Хасан никуда не денется.
Он пришел на следующее утро, уставший, словно не спал всю ночь, взял ладонь Санаубар в обе свои руки и сказал ей, что плакать не надо, она дома, у своих, здесь ее семья. И все гладил ее по лицу и по волосам.
Хасан и Фарзана выходили Санаубар. Она поселилась в одной из гостевых комнат. Теперь они с сыном частенько работали в саду вместе, собирали помидоры или подрезали розы, и никак не могли наговориться. Насколько я знаю, он никогда не спрашивал ее, где она была и почему сбежала, а Санаубар не рассказывала. Кое о чем и говорить-то не стоит. Никогда.
В декабре 1990 года Санаубар приняла новорожденного. Снег еще не выпал, но ветра уже дули вовсю, сухая листва так и металась по саду. Помню, как Санаубар вышла из хижины с внуком, завернутым в шерстяное одеяло. Слезы текли у нее по щекам, по небу неслись тучи, ледяной ветер трепал ей волосы, и она прижимала к себе младенца, будто слившись с ним. Потом она передала живой сверток Хасану, а тот мне, и я пропел в маленькое ушко молитву «Аят-уль-курси».
В честь любимого героя Хасана из «Шахнаме» (известного и тебе, Амир) мальчика назвали Сохрабом. Он был милый и красивый ребенок, характером – вылитый отец. Жаль, ты не видел Санаубар с внуком, Амир-джан. Он стал для нее поистине центром вселенной. Она обшивала его, делала игрушки из щепок, тряпочек и сухой травы. Когда ребенок простудился, она сутками напролет сидела рядом с ним, целых три дня постилась и жгла на сковородке исфанд, особое пахучее зелье против сглаза. В два годика Сохраб стал называть ее Саса, и они были неразлучны.
Но вот однажды утром (Сохрабу исполнилось четыре) Санаубар взяла и не проснулась. Лицо у нее было счастливое, спокойное, словно она и не собиралась умирать. Мы похоронили ее под гранатовым деревом на старом кладбище, и я помолился за нее. Это был тяжелый удар для Хасана – обрести и вновь потерять всегда больнее, чем не иметь вовсе. А какое это было горе для Сохраба… Целыми днями он искал Сасу по всему дому и не мог найти. Счастье, что дети быстро забывают.
Тем временем – это, пожалуй, был уже год 1995-й – шурави ушли, и через некоторое время Кабул заняли Масуд, Раббани и моджахеды. Жестокая борьба между группировками не утихала, и никто не знал с утра, доживет ли до вечера. Наши уши привыкли к свисту пуль и грохоту перестрелок, глаза – к трупам и руинам. Кабул в те дни, Амир-джан, превратился в сущий ад на земле. Но Аллах милостив. Наш Вазир-Акбар-Хан война затронула в меньшей степени, в нем было не так страшно, как в других районах.
В дни, когда вой реактивных снарядов стихал и вместо густой перестрелки слышались только отдельные выстрелы, Хасан ходил с Сохрабом в зоопарк посмотреть на льва Марджана или в кино. Отец учил сына обращаться с рогаткой, и к восьми годам Сохраб был уже настоящий снайпер – с крыльца попадал в сосновую шишку на другом конце двора. Хасан научил его читать и писать, чтобы не рос невеждой. Я очень привязался к малышу – ведь я был свидетелем его первых шагов и первых произнесенных слов, – покупал для него детские книжки в лавке у «Кино-парка» (теперь и он в развалинах), и Сохраб проглатывал их с удивительной быстротой. Этим он напоминал тебя, Амир-джан. Иногда по вечерам я читал ему, загадывал загадки, учил карточным фокусам. Я ужасно скучаю по нему.
Зимой Хасан с сыном запускали змеев. Конечно, таких турниров, как в старые времена, уже не было, но какие-то соревнования проходили, и Хасан, взяв Сохраба на плечи, носился по улицам за змеями и, если надо, даже лазал по деревьям. Помнишь, Амир-джан, как здорово умел Хасан угадывать, куда приземлится змей? Этот его талант никуда не делся. Под конец зимы Хасан и Сохраб развесили свои трофеи в вестибюле. Их оказалось немало.
Я уже говорил тебе, какая радость охватила всех, когда в город вошел Талибан и положил конец дневным перестрелкам. Когда я тем вечером вернулся домой, Хасан слушал в кухне радио. Вид у него был печальный.
– Да смилостивится Аллах над хазарейцами, Рахим-хан-сагиб, – сказал он мне.
– С войной покончено, Хасан, – успокаивал я его. – Иншалла, настанет мир, спокойствие и счастье. Прочь ракеты, прочь убийства, прочь похороны!
Но Хасан только выключил радио и спросил, не нужно ли мне чего перед сном.
Через несколько недель Талибан запретил сражения воздушных змеев. А через два года, в 1998 году, талибы вырезали хазарейцев в Мазари-Шарифе.
