13

Церемония обручения лафц была назначена на следующий вечер. Когда мы подъехали к дому Тахери, я вынужден был припарковать свой «форд» на другой стороне улицы, потому что весь двор и подъезды к нему были забиты машинами. На мне был темно-синий костюм – я купил его накануне, когда отвез Бабу домой после сватовства.

Я посмотрел в зеркало заднего вида – проверил, правильно ли у меня завязан галстук.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – сказал Баба.

– Спасибо, отец. А сам-то ты как? Выдержишь?

– Ты еще спрашиваешь? Да сегодня счастливейший день моей жизни! – утомленно улыбнулся Баба.

Из дома доносился гомон множества голосов, смех, негромкая афганская музыка – по-моему, классический газель в исполнении Устада Сараханга. Я нажал кнопку звонка. В окне прихожей шевельнулась занавеска, мелькнуло чье-то лицо и скрылось. «Это они!» – произнес женский голос. Шум стих. Музыка смолкла.

Дверь открыла ханум Тахери в элегантном черном платье ниже колен. Волосы завиты, на лице радость.

– Салям алейкум, – пролепетала она и тут же всхлипнула. – Видишь, Амир-джан, ты впервые в моем доме, а я уже плачу.

Я поцеловал ей руку – накануне Баба подробно наставлял меня, как себя вести.

Через ярко освещенную прихожую ханум провела меня в гостиную – мимо висящих на стенах фотографий людей, которые отныне будут мне родственниками. Юная ханум Тахери с пышной прической и генерал на фоне Ниагарского водопада. Ханум Тахери в легком платье и генерал в пиджаке с узкими лацканами. Сорая на американских горках, она смеется и машет рукой, от серебряных скобок на зубах расходятся лучики. Генерал при полном параде пожимает руку королю Иордании Хусейну. Портрет Захир-шаха.

Гостиная была битком – человек тридцать сидело на стульях, расставленных вдоль стен. Когда вошел Баба, все встали. Отец медленно двинулся по кругу, пожимая руки и приветствуя каждого гостя в отдельности; я следовал за ним. Баба и генерал – все в том же сером костюме – обнялись и похлопали друг друга по спине. «Салям» прозвучало негромко и с особым уважением.

Генерал подпустил меня на расстояние вытянутой руки и тонко улыбнулся, как бы желая сказать мне: вот теперь, бачем, все как полагается у добрых людей. Мы троекратно расцеловались.

Я и Баба сели рядом. Напротив расположились генерал с женой. Дыхание у Бабы участилось, то и дело он доставал носовой платок и вытирал пот со лба. Заметив мой беспокойный взгляд, Баба вымученно улыбнулся и чуть слышно прошептал: «Со мной все хорошо».

В соответствии с традицией, Сорая отсутствовала.

Пара вежливых фраз – и вот уже генерал откашливается. Все затихают. Генерал кивает Бабе.

Отец начинает говорить. Дыхания ему не хватает, и приходится прерываться посреди фразы, чтобы набрать в грудь воздуха.

– Гёнерал-сагиб, ханум Джамиля-джан… мы с сыном сегодня смиренно… прибыли под ваш кров. Вы… достойнейшие люди… выходцы из выдающихся и прославленных семейств… для которых честь всегда была превыше всего. Выражаю… свое глубочайшее почтение… ихтирам… лично вам, членам… ваших семей и… вашим предкам. – Отец перевел дыхание и вытер лоб. – Амир – мой единственный ребенок… и он был мне хорошим сыном. Надеюсь, он покажет себя достойным… вашей доброты. Окажите честь Амир-джану и мне… примите его в свою семью.

Генерал вежливо наклонил голову.

– Это большая честь для нас – выдать дочь за сына такого человека, как вы, со столь безупречной репутацией. В Кабуле я был вашим горячим поклонником и остаюсь им по сей день.

Соединение наших семей – великая радость для нас.

Что касается тебя, Амир-джан, супруг моей дочери, светоча моих очей, ты будешь мне сыном. Твоя боль да будет нашей болью, твоя радость да будет нашей радостью. Да будем мы, Хала Джамиля и я, вторыми родителями в твоих глазах и да будет ваша с Сораей жизнь исполнена счастья. Благословляем вас.

Все захлопали в ладоши и как по команде повернулись к двери. Долгожданная минута настала.

В традиционном афганском темно-красном платье с золотой отделкой Сорая появилась в гостиной. Баба сжал мне руку. Ханум Тахери заплакала. Сорая медленно подошла к нам, сопровождаемая целой свитой родственниц, поцеловала руку моему отцу и села, потупив глаза.

Грянули аплодисменты.

Пир в связи с помолвкой – Ширини-хори, Сладкую трапезу, – как принято, должна была дать семья Сораи. Через несколько месяцев следовала свадьба. Тут уж все расходы ложились на Бабу.

От Ширини-хори мы с Сораей сразу отказались, и все понимали почему, хоть и не высказывались на этот счет. Тянуть было нельзя, до свадьбы в положенные сроки Баба мог и не дожить.

Сорая и я никуда не выходили вдвоем, пока шли приготовления к свадьбе: мы ведь еще не были женаты, да и церемония обручения была смазана – Сладкая трапеза-то не состоялась.

Все, что мне оставалось, – приходить в гости вместе с Бабой, сидеть за обеденным столом напротив Сораи и воображать, как она кладет голову мне на грудь, как я вдыхаю запах ее волос, целую и ласкаю ее.

Баба потратил на свадьбу целых тридцать пять тысяч долларов, сбережения чуть ли не всей жизни. Он снял во Фримонте огромный банкетный зал, принадлежащий одному афганцу, разумеется знакомому по Кабулу. Хозяин предоставил значительную скидку. Баба заплатил за обручальные кольца и за выбранное мною колечко с бриллиантом, купил мне смокинг и традиционный зеленый наряд для ники – обряда принесения клятвы брачующимися.

Из всех свадебных событий и хлопот – к счастью, организовывала все по большей части ханум Тахери с друзьями – память удержала немногое.

Помню нашу нику. Мы сидим за столом – оба в зеленом, цвет Корана, но также цвет весны и новых начинаний. На мне костюм, на Сорае (единственной женщине из присутствующих) – вуаль. С нами Баба, генерал (на этот раз в смокинге) и несколько дядюшек Сораи. Вид у всех самый что ни на есть торжественный. Мулла задает вопросы свидетелям и читает Коран. Мы произносим слова клятвы, подписываем бумаги. Дядюшка Сораи из Вирджинии, Шариф-джан, брат ханум Тахери, поднимается и прочищает горло. Сорая говорила мне, что он живет в США уже более двадцати лет, женат на американке и работает в службе иммиграции. К тому же он еще и поэт. Маленький человечек с птичьим лицом и пухом на голове читает длиннейшее стихотворение, посвященное Сорае. Почему-то оно написано на фирменной бумаге какой-то гостиницы.

– Вах, вах, Шариф-джан, – восклицают все, когда он заканчивает.

Помню, как мы медленно идем к сцене, сцепив руки. На этот раз я в смокинге, Сорая – в белом платье с вуалью. Рядом со мной мелкими шажками семенит Баба, генерал с женой следуют за своей дочерью. В зале полно дядюшек, тетушек и кузенов, они расступаются перед нами, бьют в ладоши, щелкают фотоаппаратами. Вспышки ослепляют нас. Сын Шариф-джана держит у нас над головами Коран. Из динамиков несется старинная «Аэста боро» – эту песенку распевал русский солдат на блокпосту в Магипаре, когда мы с Бабой бежали из Кабула:

Помню, как мы, держась за руки, сидим на сцене на диване, словно на троне, и триста человек не сводят с нас глаз. Обряд именовался Аена Масшаф. Нам дали зеркало и набросили на нас покрывало, и мы остались как бы одни и смотрели на свои отражения, и никто нам не мешал. В зеркале мне улыбалась Сорая, и я, воспользовавшись символическим уединением, впервые шепнул, что люблю ее. Щеки ее вспыхнули.

Помню живописные блюда с кебабом чопан и оранжевым диким рисом. Помню Бабу, он сидит, улыбаясь, на диване между нами. Помню, как залитые потом мужчины танцевали традиционный атан – собравшись в круг, взявшись за руки, они скакали, и бежали, и вертелись все быстрее и быстрее, крутились все стремительнее, пока почти все не повалились на пол от изнеможения. Помню, как мне было жалко, что Рахим-хана нет с нами.

Интересно, а Хасан женился? Тогда чье лицо он созерцал в зеркале под покрывалом? Чьи выкрашенные хной руки касались его?

Около двух часов ночи гости покинули банкетный зал и отправились к нам на квартиру. Чай лился рекой и музыка гремела, пока соседи не вызвали полицию. До рассвета оставалось меньше часа, когда все наконец разошлись по домам.

Сорая и я впервые легли вместе. Всю мою жизнь я пребывал среди мужчин. В эту ночь я открыл для себя нежность женщины.

Сорая сама пожелала переехать к нам с Бабой.

– Я-то думал, ты будешь настаивать, чтобы мы с тобой жили вдвоем, – удивился я.

– И оставить Кэку-джана одного? Такого больного? – В глазах у Сораи плескалось возмущение.

Я поцеловал ее.

– Благодарю тебя.

Теперь все заботы о Бабе взяла на себя моя жена. Она поила его чаем по утрам, помогала лечь и встать, давала обезболивающее, стирала белье, регулярно читала вслух газеты (международный раздел). Она готовила ему его любимое блюдо – картофельную шорву (несколько ложек Баба еще мог проглотить) – и каждый день выводила на прогулку вокруг дома. Когда болезнь окончательно приковала отца к постели, Сорая сама переворачивала его с боку на бок, дабы не образовались пролежни.

Как– то я пришел домой пораньше – и успел заметить, как Сорая быстро спрятала что-то отцу под одеяло.

– А я все видел. Что это вы там вдвоем затеяли? – закричал я с порога.

– Ничего, – смущенно улыбнулась Сорая.

– Вруша. – Сунув руку в постель, я нашарил какой-то прямоугольный предмет. – Что это?

Но я уже и сам догадался. В руках у меня был блокнот в коричневой кожаной обложке, подаренный мне Рахим-ханом на тринадцатилетие.

Перед глазами встало ночное кабульское небо, разрываемое разноцветными сполохами фейерверка.

– Я и не знала, что ты так хорошо пишешь, – пролепетала Сорая.

Баба приподнял голову от подушки.

– Это я ей подсказал. Ты, надеюсь, не против? Я сунул блокнот Сорае и пулей выскочил из комнаты. Ведь Баба терпеть не мог, когда я плакал.

Где– то через месяц после свадьбы тесть и теща, Шариф, его жена Сьюзи и пара-другая Сораиных тетушек наведались к нам в гости.

Сорая приготовила сабзи чалав – белый рис с бараниной и шпинатом. После обеда мы пили зеленый чай и, разделившись на четверки, играли в карты. Сорая и я играли с Шарифом и Сьюзи за кофейным столиком. Баба лежал рядом на диване, следил за игрой, смотрел, как мы с Сораей сцепляем пальцы, как я поправляю ей непослушный завиток волос, и довольно улыбался про себя. Афганская ночь обнимала его, и тополя склонялись над ним, и звенели в саду сверчки.

Около полуночи отец попросил отвести его в постель. Мы с Сораей подставили с двух сторон плечи и сплели наши руки у него за спиной. Уже лежа в кровати, он попросил нас обоих нагнуться и по очереди поцеловал.

– Я сейчас принесу тебе таблетки и воду, – сказала Сорая.

– Сегодня не надо, – отозвался Баба. – Сегодня у меня ничего не болит.

– Хорошо, – согласилась она и поправила ему одеяло. – Спокойной ночи.

И Баба уснул. И не проснулся.

Перед мечетью в Хэйворде все свободное пространство оказалось забито машинами – ближе чем за три квартала было не припарковаться.

У входа в мужскую часть храма – большую квадратную комнату, устланную афганскими коврами, – громоздилась целая гора обуви. Сотни людей сидели на тюфяках скрестив ноги и внимали мулле, нараспев читавшему в микрофон суры из Корана. Я сидел у самой двери, как и полагается родственнику усопшего. Генерал Тахери расположился рядом со мной.

Через открытую дверь я видел подъезжающие машины. Из них выходили мужчины в темных костюмах, женщины в черных платьях, с головами, закутанными в традиционные белые хиджабы, и направлялись к мечети.

Под торжественные слова мне вспоминалась старая история, как Баба в Белуджистане боролся с гималайским медведем. Да и вся его жизнь была борьба, превратности судьбы наваливались на него зверем. Умерла обожаемая жена – изволь сам воспитывать сына. Покинул ватан, родину, – изволь сражаться с бедностью и унижаться. А тут еще и болезнь – вот противник не по силам. Только он и здесь поставил свои условия.

После каждой череды молитв все новые и новые люди выстраивались в очередь и приносили мне свои соболезнования. Я, как велит обычай, пожимал им руки (хотя многие лица были мне едва знакомы), печально улыбался, благодарил. Все они говорили о Бабе добрые слова:

– Он помог мне построить дом в Таймани…

– Да будет благословенна память о нем…

– Только он дал мне в долг…

– Он устроил на работу меня, чужого ему человека…

– Он был мне как брат…

В их глазах я был сын своего отца, не более. Ему, ему были обязаны люди, не мне. И вот он скончался. Кто теперь наставит меня на путь истинный? Как мне теперь жить без него?

Ужас проник мне в душу.

Казалось, погребение состоялось только что. Когда Бабу опускали в могилу на мусульманской части кладбища, мулла и какой-то другой человек затеяли яростный спор, какой именно аят из Корана полагается читать в этом случае, и, если бы не вмешался генерал Тахери, неизвестно, чем бы дело кончилось. Бросая яростные взгляды на противника, мулла прочел нужный стих. В могилу полетели первые комья земли. Не выдержав, я отошел в сторону и присел на скамейку под кленом.

И вот уже последний из явившихся почтить память покойного кланяется мне и выходит. Мечеть пуста. Мулла отсоединяет микрофон, накидывает на Коран зеленый покров. Генерал и я под палящими лучами солнца спускаемся по ступенькам. Разбившись на группы, люди курят, до меня долетают обрывки разговоров. На следующей неделе в Юнион-Сити состоится футбольный матч, в Санта-Кларе открылся новый афганский ресторан. Жизнь идет своим чередом. Только Бабы среди живых нет.

– Ну как ты, бачем? – заботливо осведомляется генерал.

Сжимаю зубы, стараясь сдержать слезы. Весь день душу рыдания, которые так и рвутся из груди.

– Мне бы увидеть Сораю, – выдавливаю с трудом.

– Хорошо.

Моя жена стоит на ступеньках женской части мечети. Рядом с ней теща и несколько дам, которых я вроде бы видел на свадьбе. Направляюсь к Сорае. Заметив меня, она что-то говорит матери и идет мне навстречу.

– Удобно будет, если мы отойдем? – спрашиваю я.

– Конечно. – Она берет меня за руку.

Мы в молчании проходим по посыпанной гравием извилистой дорожке вдоль кустов и садимся на скамейку. Невдалеке от нас пожилая пара опускается на колени и возлагает к надгробию букет маргариток.

– Сорая?

– Да?

– Как же я буду без него?

Она кладет свою ладонь мне на руку. Обручальное кольцо, купленное Бабой, блестит у нее на пальце.

Люди начинают разъезжаться. Скоро и мы уедем. Баба впервые останется один-одинешенек.

Сорая обнимает меня.

Наконец-то я могу выплакаться.

Очень многое в образе жизни семьи Тахери мне пришлось узнавать «на ходу», после свадьбы. Будь у нас за плечами долгие месяцы помолвки, кое о чем я был бы уже наслышан. Так, оказалось, генерал страдает ужасными мигренями и порой на целую неделю запирается в своей комнате, где лежит без света, пока боль не минует. Беспокоить его, даже стучать в дверь при этом нельзя ни под каким видом. Когда приступ утихает, заспанный генерал с налитыми кровью глазами выходит к домашним в сером костюме. Сорая шепнула мне, что, сколько она себя помнит, ханум Тахери и генерал спят в разных комнатах. За столом генерал иногда капризничает: ковырнет кусок курмы, поставленной перед ним женой, вздохнет и отодвинет. «Тебе приготовить что-нибудь другое?» – спрашивает ханум Тахери, но генерал уже угрюмо ест хлеб с луком и не удостаивает ее ответом. Сорая сердится, а теща плачет. По словам Сораи, генерал принимает антидепрессанты, а семью содержит на пособие. В США он даже не пытался трудоустроиться – ведь работу, соответствующую его прежней высокой должности, найти было заведомо невозможно. Блошиный рынок для генерала только хобби и возможность пообщаться с приятелями-афганцами. Тесть свято верит, что рано или поздно Афганистан будет освобожден, монархия восстановлена и его опять призовут на службу. И вот каждый день он надевает серый костюм и, посматривая на карманные часы, ждет своей минуты.

Оказалось, ханум Тахери – которую я теперь называл Хала Джамиля – некогда была знаменита на весь Кабул своим прекрасным голосом. Хотя на сцене она и не выступала, но у нее был подлинный дар – она исполняла народные песни, газели, даже рага, которые обычно поют исключительно мужчины. Однако генерал (даром что любил музыку и собрал целую коллекцию дисков с афганскими и индийскими газелями) придерживался мнения, что пение – занятие если и не низкое, то уж во всяком случае недостойное его высокого чина, и в свое время взял с невесты слово, что на людях она выступать никогда не будет. Сорая сказала мне, что мать хотела спеть на нашей свадьбе хотя бы один раз, но генерал так на нее глянул, что охота сразу прошла. Раз в неделю Хала Джамиля играет в лотерею, каждый вечер смотрит по телевизору шоу Джонни Карсона и целые дни проводит в саду, ухаживая за розами, геранью, вьюнками и орхидеями.

Как только я женился на Сорае, цветы и Джонни Карсон отошли на задний план. Подлинной радостью ее жизни сделался я. Тестя-то я по-прежнему титуловал «генерал-сагиб» (он и не протестовал), а вот теща была со мной запросто и не делала тайны из того, как она меня обожает. Кому еще могла она поведать о своих недомоганиях, перечень которых был весьма обширен? Генерал-то просто пропускал мимо ушей все ее жалобы. Как говорила Сорая, после кровоизлияния в мозг легкое сердцебиение представлялось матери инфарктом, небольшое покалывание в суставах – началом ревматоидного артрита, а подергивание века – предвестником еще одного инсульта. Помню, теща впервые упомянула при мне, что у нее на шее выросла опухоль.

– Я не пойду завтра на занятия и отвезу вас к врачу, – предложил я.

Генерал сухо усмехнулся:

– Тогда освободи побольше места на своих книжных полках, бачем. История болезни твоей Халы вроде сочинений Руми: такая же многотомная.

Но дело было не только в том, что Хала Джамиля наконец обрела слушателя. Даже если бы я с ружьем в руках еженощно отправлялся на разбой, теща сохранила бы ко мне всю свою любовь. Ведь я снял камень у нее с души, пролил бальзам на раны: ее дочка вышла замуж за молодого человека из достойной семьи. Все большие огорчения остались в прошлом, у ее девочки есть муж и будут детишки.

Кстати, насчет прошлого. Сорая мне подробно рассказала, что случилось в Вирджинии.

Мы с ней были на свадьбе – дядя Шариф, который работал в службе иммиграции, выдавал сына за афганку из Ньюарка. Все происходило в том самом зале, где полгода назад мы играли нашу свадьбу. Из толпы гостей мы с Сораей смотрели, как невеста принимает кольца от родителей жениха. Перед нами стояли две дамочки средних лет.

– Как мила невеста, – сказала одна из них другой. – Настоящая луна.

– Правда, – ответила ей подруга. – И чистая. Добродетельная. Никаких мужчин.

– Знаю. Этот юноша правильно сделал, что не женился на своей двоюродной.

По дороге домой Сорая разрыдалась. Я свернул к бордюру и остановился.

– Ну что ты, – гладил я жену по голове. – Кому какое дело?

– Какая ужасная несправедливость! – всхлипывала Сорая.

– Забудь.

– Их сыновья таскаются по бабам, имеют внебрачных детей, и все помалкивают, будто так и надо. Пусть мальчики развлекутся! А я… Стоило мне один раз оступиться, как у всех на языках уже нанг и намус, и я замарана до конца жизни.

Я смахнул слезинку у нее со щеки, чуть выше родинки.

– Я тебе не говорила… В тот вечер отец явился к нам с винтовкой в руках. Он сказал… тому парню… что в винтовке два патрона: один для любовника, а второй – для отца. Я кричала, обзывала отца всеми мыслимыми словами, вопила, что он не сможет меня запереть навсегда, что лучше бы он умер. – Слезы опять показались у нее на глазах. – Я так и выразилась: лучше бы он умер… Когда он привел меня домой, мама заплакала, обняла меня и все пыталась что-то сказать, только я никак не могла ее понять. После удара у нее плохо выговаривались слова. А отец отвел меня в мою спальню, усадил перед зеркалом, вручил ножницы и велел остричь волосы. И проследил, чтобы я выполнила приказание. Я несколько недель не выходила из дома. А когда вышла, меня повсюду сопровождал шепоток за спиной. Это было три года назад и за три тысячи миль отсюда. Но этот шепот по-прежнему меня преследует.

– Да черт с ними со всеми. Сорая улыбнулась сквозь слезы.

– Рассказывая тебе обо всем этом по телефону в день, когда ты посватался ко мне, я была уверена, что ты откажешься от такой жены.

– Как ты могла подумать? Сорая взяла меня за руку.

– Я так счастлива, что ты со мной. Ты совсем не такой, как другие афганцы.

– Давай не будем больше говорить на эту тему, ладно?

– Ладно.

Я поцеловал ее в щеку.

Почему это я другой, интересно? Может, потому, что в юности меня воспитывали мужчины и я не успел столкнуться с характерным порой для афганцев лицемерием по отношению к женщинам? А может, дело было в том, что Баба со своим свободомыслием и неприятием общепризнанных предрассудков был не похож на других отцов?

Да ведь и сам я пережил достаточно и прекрасно знал, что такое угрызения совести, – вот и не придавал прошлому Сораи большого значения.

Вскоре после смерти Бабы мы с Сораей переехали в квартиру с одной ванной всего в паре кварталов от дома генерала и Халы Джамили. Для вящего уюта родители Сораи купили нам коричневый кожаный диван и набор фарфоровой посуды. От себя лично генерал подарил мне новенькую пишущую машинку «Ай-Би-Эм». В коробку с подарком была вложена записка на фарси.

Отцовский микроавтобус я продал и больше ни разу не появился на толкучке. Зато каждую пятницу я ездил на кладбище. Частенько на могиле уже лежал свежий букет – от Сораи.

Мы наслаждались размеренной семейной жизнью и ее маленькими радостями, уступали друг другу в мелочах. Она спала с правой стороны кровати, я – с левой. Она любила пышные подушки, я – жесткие. На завтрак она ела хлопья с молоком.

Летом меня приняли в университет штата в Сан-Хосе, специальность – английский язык. Я нанялся в охранники во вторую смену в мебельный магазин в Саннивейле. Работа была скучнейшая, но экономила массу времени. Когда в шесть часов вечера все отправлялись домой и штабеля упакованных в полиэтилен диванов окутывала тень, я брался за книги и занимался. Свой первый роман я тоже начал писать там.

На следующий год Сорая тоже поступила в университет Сан-Хосе, выбрав, к досаде отца, педагогику.

– Ты могла найти своим талантам лучшее применение, – сказал как-то за ужином генерал. – В школе она была круглая отличница, Амир-джан. Из такой умной девушки вышел бы отличный юрист или политолог. Иншалла, когда Афганистан обретет свободу, кому сочинять для страны новую Конституцию, как не тебе? Молодые, талантливые и образованные будут нарасхват. Тебе даже могут предложить министерский пост, учитывая, из какой ты семьи.

– Я уже не девушка, падар, – сдержанно произнесла Сорая. – Я – замужняя женщина. К тому же учителя тоже понадобятся нашей стране.

– Учителем может стать любой.

– Положи мне риса, мадар, – попросила Сорая.

Генерал с извинениями встал из-за стола:

– Вынужден вас покинуть. У меня в Хэйворде встреча с друзьями.

Когда тесть удалился, Хала Джамиля принялась урезонивать дочь:

– Он ведь хочет, как лучше. Хорошее образование – верный путь к успеху.

– Он просто хочет похвастаться перед друзьями дочерью-адвокатом. Вот, дескать, какой молодец у нас генерал!

– Что за ерунда!

– Успех! – прошипела Сорая. – Я – не то что он, я не сижу сложа руки, предоставив другим сражаться с шурави, и не жду, когда все успокоится, чтобы занять удобное правительственное кресло. Учителям, может быть, не так много платят, но это мое призвание. И кстати, работать в школе куда лучше, чем жить на пособие!

– Услышь он тебя сейчас, слова бы с тобой не вымолвил во всю оставшуюся жизнь.

– Не волнуйся. – Сорая нервно комкала салфетку. – Его самолюбие не пострадает.

Летом 1988 года, за полгода до вывода советских войск из Афганистана, я закончил свой первый роман. Действие его происходило в Кабуле, сюжет вертелся вокруг взаимоотношений отца и сына. Пишущая машинка – подарок генерала – очень мне пригодилась. Я разослал заявки в десяток литературных агентств и был просто ошеломлен, когда в августе получил ответ. Одно агентство из Нью-Йорка просило прислать полный текст. Рукопись я отправил на следующий же день, Сорая поцеловала заботливо упакованные страницы, а Хала Джамиля настояла на том, чтобы возложить на них Коран, и дала обет совершить назр в мою честь (то есть заколоть барана и раздать мясо бедным), если книгу издадут.

– Только не назр, прошу вас, Хала-джан. – Я поцеловал ее в щеку. – Хватит и закята. Можно просто дать деньги нуждающимся. Не надо убивать овцу.

Через шесть недель мне позвонил из Нью-Йорка человек по имени Мартин Гринволт и сообщил, что берется представлять мои интересы. Об этом я рассказал только Сорае.

– Только учти: хотя у меня теперь есть свой литературный агент, это еще не значит, что меня опубликуют. Мартин продаст роман, вот тогда и отпразднуем.

Через месяц позвонил Мартин с известием, что публикация не за горами. Сорая чуть не заплакала от восторга, когда узнала об этом.

Мы пригласили на торжественный ужин тестя и тещу. Хала Джамиля приготовила кофта – мясные шарики с рисом – и ферни. Генерал со слезами на глазах сказал, что гордится мной. Когда родители жены удалились, мы откупорили бутылку дорогого мерло. Генерал не одобрял, когда женщины пили вино, и Сорая никогда не пила в его присутствии.

– Я так рада за тебя, – подняла свой бокал Сорая. – Кэка тоже бы порадовался.

– Знаю, – сказал я.

Как мне хотелось, чтобы отец был сейчас с нами!

Сорая уснула – вино всегда нагоняло на нее сонливость, а я вышел на балкон подышать холодным осенним воздухом. Мне припомнились теплые ободряющие слова, которые написал мне Рахим-хан, когда прочел мой первый рассказ. Мне вспомнился Хасан: «Когда-нибудь, Иншалла, ты будешь великим писателем, твои рассказы будут читать люди во всем мире».

Как великодушна ко мне судьба, подарившая такое счастье! Только вот заслуживаю ли я его?

Книга вышла летом следующего, 1989, года, и издательство отправило меня в рекламную поездку по пяти городам. Среди американских афганцев я сделался чуть ли не знаменитостью. В том же году шурави окончательно вывели свои войска из Афганистана. Но время славы для моей родины не настало – война разгорелась с новой силой, на этот раз между моджахедами и марионеточным правительством Наджибуллы. Поток беженцев в Пакистан не уменьшился. В этот же год закончилась холодная война, пала Берлинская стена и пролилась кровь на площади Тянанмынь. На фоне таких событий Афганистан как-то отошел на второй план, возродившиеся было надежды генерала Тахери угасли, и карманные часы опять явились на сцену.

А мы с Сораей начали всерьез подумывать о ребенке.

Сама мысль о том, что я когда-нибудь стану отцом, вызывала во мне целый вихрь чувств. Здесь были страх и воодушевление, уныние и радость, все вместе. Что за отец из меня получится? Такой, как Баба? Хорошо бы. Хотя нет, не дай бог.

Прошел год, а Сорая не беременела. Каждый месяц нес с собой очередные ожидания, а вслед за ними неизменно наступало разочарование. Сорая впадала в уныние, становилась нетерпеливой и раздражительной. Тонкие намеки Халы Джамили давно уже канули в прошлое. Теперь теща спрашивала открыто: «Ну так что? Когда я смогу возблагодарить Господа за своего маленького внука?» Генерал подобных вопросов – с его точки зрения, неприличных – никогда не задавал, но и его глаза как-то оживлялись, стоило Хале Джамиле завести разговор насчет ребенка.

– Дай срок, и все получится, – сказал я как-то Сорае.

– Срок? Целый год прошел, Амир! – Голос у моей жены дрожал. – Что-то у нас с тобой не так, я знаю.

– Тогда идем к доктору.

Доктор Розен, пухлый человек с меленькими ровными зубками, говорил по-английски с легким акцентом, в котором проскальзывало нечто восточноевропейское, пожалуй славянское. Его страстью были поезда – полки в кабинете были забиты книгами по истории железных дорог, всюду расставлены модели паровозов, на стенах висели картины, где составы мчались вдаль по высоким мостам мимо зеленых склонов, а над столом красовался девиз: ЖИЗНЬ – ЭТО ПОЕЗД, ЗАЙМИ СВОЕ МЕСТО.

Перед нами он развернул целый план действий. Сперва обследование пройду я.

– Мужчины проще устроены, – заявил доктор, барабаня пальцами по столешнице красного дерева. – У мужчины что мочеполовая, что голова… Все понятно, никаких тебе закавык. А вот дамы – другое дело. Господь Бог немножко перемудрил с вашим организмом.

Интересно, он всем своим пациентам вворачивает насчет этой самой «мочеполовой»?

– Как нам, оказывается, повезло! – саркастически произнесла Сорая.

Доктор неестественно засмеялся и вручил мне пластиковую банку, а Сорае – направление на стандартный анализ крови. Мы обменялись рукопожатием.

– Занимайте свои места, – напутствовал нас врач.

Все обследования я прошел «на ура».

А вот на Сораю обрушилась целая лавина разных лабораторных мучений: базальная температура тела, моча на все что угодно, кровь на все мыслимые гормоны, нечто, именуемое «мазок из шейки матки», и опять кровь, и снова моча. Сорае пришлось пройти «гистероскопию»: доктор Розен вставил ей в матку телескоп и все тщательно осмотрел.

– Мочеполовая чистая, – констатировал он, сдирая с рук резиновые перчатки.

Провалиться тебе с твоей «мочеполовой»!

Долго ли, коротко, но все исследования были проделаны, процедуры соблюдены, и доктор объяснил нам, что ребенка-то мы зачать не можем, а почему – непонятно. И это довольно-таки распространенное явление. «Необъяснимое бесплодие» называется.

И к нам стали применять разные терапевтические методы. Лекарство называлось «Кломифен», мы пили его на пару. Сорая прошла курс инъекций пролана «А». Когда это не помогло, доктор Розен порекомендовал нам искусственное оплодотворение. На этот счет мы получили вежливое письмо из местной «Организации поддержки здравоохранения», которая желала нам всего наилучшего и печально констатировала, что не в состоянии оплатить расходы.

Тогда на экстракорпоральное оплодотворение был потрачен аванс, который я получил за роман. Процесс оказался длительным, сложным, нудным и ни к чему не привел. Убив многие месяцы на высиживание в приемных и чтение журналов вроде «Домашнего очага» и «Ридерс дайджест», на снимание-надевание бумажных одноразовых Халатов и долгое пребывание в ледяных смотровых кабинетах под ярким светом неоновых ламп, на унизительно подробные разговоры с совершенно посторонними людьми о нашей сексуальной жизни, на уколы, мазки и баночки для мочи, мы вернулись к доктору Розену с его поездами.

Дело было в марте 1991 года.

Доктор побарабанил пальцами по столу и в первый раз произнес слово «усыновление».

Всю дорогу домой Сорая проплакала.

В конце недели мы отправились в гости к родителям жены и рассказали им последние новости.

Разговор происходил на заднем дворе. Мы сидели на раскладных стульях и в ожидании, пока на решетке зажарится форель, попивали йогурт дуг. Хала Джамиля только что полила свои розы и недавно посаженную жимолость, аромат цветов смешивался с чадом рыбы. Теща то и дело наклонялась к Сорае, гладила дочь по голове и повторяла:

– Все в руках Господа, бачем. Может быть, все еще уложится.

Сорая даже не поднимала на нее глаза. Вид у жены был измученный.

– Врач сказал, мы можем усыновить ребенка, – пробормотал я.

При этих словах генерал беспокойно пошевелился и прикрыл гриль крышкой.

– Это доктор так выразился?

– Он сказал, это один из вариантов, – пояснила Сорая.

Мы с ней уже говорили об усыновлении и дома, и в машине по пути сюда.

– Знаю, это глупо и без смысла, – сказала мне Сорая, – но я ничего не могу с собой поделать. Я всегда мечтала, как возьму на руки существо, в жилах которого девять месяцев текла моя кровь, и однажды с удивлением и испугом узнаю в его глазах, в его улыбке себя или тебя. А без этого… я не права, да?

– Нет, все верно.

– Это очень эгоистично с моей стороны?

– Вовсе нет.

– Потому что если ты настаиваешь…

– Даже не собираюсь. Какое может быть усыновление, если мы сами сомневаемся? Разве мы сможем полюбить чужого ребенка?

Сорая прижалась щекой к боковому стеклу и молчала до самого дома родителей. Теперь за дело взялся генерал.

– Бачем… это усыновление… не для нас, афганцев.

Сорая устало посмотрела на меня и вздохнула.

– Во-первых, ребенок вырастет и захочет узнать, кто его настоящие родители, – продолжал тесть. – И нельзя его за это осуждать. Порой они уходят из дома, где их вырастили, на поиски тех, кто дал им жизнь. Голос крови – страшная сила, бачем, не надо об этом забывать.

– Я не хочу больше об этом говорить, – сухо произнесла Сорая.

– Я буду краток. – Судя по взволнованному тону, генерал нацелился на небольшую речь. – Вот возьми хотя бы Амир-джана. Все мы прекрасно знали его отца, я был наслышан про его деда и прадеда, да что там, вся его родословная налицо. Потому-то, когда его отец – да покоится он с миром – пришел сватать сына, я не колебался ни секунды. И, поверь мне, его отец не стал бы просить твоей руки, если бы не знал, кто были твои предки. Кровь – могучая сила, сила, бачем, и вы не знаете, чью кровь принесет в ваш дом усыновленный. Для американцев все это неважно – они женятся по любви и не принимают в расчет ни доброго имени семьи, ни происхождения. Им легко брать в семью чужих детей. Ребенок здоров – и слава богу. Но мы-то не американцы, бачем.

– Наверное, рыба уже готова, – сказала Сорая.

Генерал остановил на ней свой взор и потрепал по коленке:

– Радуйся, что у тебя хорошее здоровье и хороший муж.

– А ты что скажешь, Амир-джан? – спросила Хала Джамиля.

Я поставил свой стакан на оконный карниз к горшкам с геранью.

– Я, пожалуй, соглашусь с генерал-сагибом. Тесть величественно наклонил голову и направился к грилю.

И Сорая, и генерал высказывались против усыновления. Мне тоже был не по душе приемный ребенок, хотя и по своим причинам. Как видно, судьба надумала лишить меня радости отцовства за прегрешения. Как я мог противиться справедливому приговору?

– Может быть, все еще утрясется, – говорила Хала Джамиля.

А может, уже утряслось. Только не в мою пользу.

Через несколько месяцев весь мой аванс за второй роман ушел на первый взнос за дом. Хоромы с двумя спальнями, возведенные еще в викторианские времена, находились в Сан-Франциско (район Бернал-Хайтс). Остроконечная крыша, паркетный пол, крошечный дворик с деревянным помостом и пожарным колодцем… Генерал помог мне покрыть лаком помост и покрасить стены. Хала Джамиля причитала, что до нас теперь добираться больше часа, а ведь ее любовь и поддержка так нужны Сорае. Ей и в голову не приходило, что чрезмерная материнская любовь и опека и заставили дочь поселиться подальше.

Ночью, лежа с открытыми глазами рядом с мирно посапывающей Сораей, я слушал, как поскрипывает на сквозняке входная дверь, как стрекочут во дворе сверчки, и остро чувствовал всю пустоту бездетности. Она теперь всегда была с нами, в грусти и в веселье, даже любовные ласки были пропитаны ею. А уж поздней ночью она просто лежала между нами.

Совсем как грудной младенец.