Глава 23. Маша
Нет, она не останется в этой дурацкой стране, пусть и не думают! От одной жары можно сойти с ума, в любимых джинсах ноги и попа горят, как в печке, вчера еле дотерпела до конца уроков. Маме что! «Надень юбочку». Очень приятно ходить в юбке, когда все здешние мужики только и делают, что пялятся на твои ноги, чуть из машин своих не выпадают!
В школе то же самое. Придурки! Скачут, кривляются, толкаются на переменках. Еще этот козел в скверике: «Три шекель дам!» Да Маша за три миллиона с ним разговаривать не станет, пусть и не мечтает! Глупые восточные обезьяны.
Нет, что говорить, есть и классные ребята. Вот Ави Толедано из 12 «В», местный мажор, ничего себе – такой длиннющий красавчик, даже выше Машиного папы, капитан баскетбольной команды. И на гитаре обалденно играет, и отличник по всем предметам, но он вообще Машу не замечает, проходит как мимо столба. Дожидайтесь, станет коренной израильтянин разговаривать с какой-то русской! Расисты проклятые.
По вечерам ребята из класса собираются и все вместе куда-то едут, кажется в бар. Или в паб. Интересно, в чем разница? Так хотелось бы посмотреть, послушать музыку, потусоваться как нормальный человек, но разве пешком доберешься? Этим что, берут себе папину машину! А от Машиных родителей помощи ждать не приходится. Отец и раньше на нее внимания не обращал, только про свою операционную может думать. Однажды, еще в Москве, забыл, в каком Маша классе! Говорит, в шестом, а она уже в середине седьмого! А здесь и подавно: или работает, или спит. Мама, наоборот, с утра до вечера занималась Машиным воспитанием, не продохнуть: балет, музыка, рисование, Третьяковская галерея. А что толку?! Лучше вообще не упоминать, все равно никто из местных не поймет.
Нет, она уедет обратно! Вот окончит школу и уедет. В крайнем случае, после университета. Тяпа только и пишет: «Приезжай, мы тебя ждем!».
Одну вещь мама когда-то правильно сделала, отдала ее в математическую школу. Девчонок мало, зато какие! Три ее вечные Ирки, три лучшие подружки: Тяпкина, Левина и Смирнова. Тяпа – самая добрая, но ужасно смешная и шумная и каждый раз увлекается чем-нибудь до потери сознания – то театр, то стихи, то соло на гитаре.
А эти в театры вообще не ходят, даже рассказывать им бесполезно ни про Большой, ни про «Современник».
У Левиной родители тоже в Израиль собирались, но вовремя остановились. Теперь занимаются квартирным бизнесом, Ирке ни о чем заботиться не надо – летом даже ездила в Париж, в самый настоящий Париж! А Маша, чтобы минимальную финансовую свободу обрести и не просить у бабушки шекель на жвачку, второй месяц таскает по лестницам тяжеленное ведро с цветами: «Купите букетик!»
Почему, почему никто ничего не понимает?! Мама, например, решила, что Маше теперь пятьдесят лет и она сама все должна решать – какие предметы выбрать для аттестата, где раздобыть денег на экскурсию, что сказать учителю английского. Главное, все вокруг восторгаются: «Ах, невозможно поверить, ах, какая мама молодая, просто две сестрички!» Конечно, мама с раннего утра тоже напяливает джинсы (у них даже размер одинаковый) и мчится в свою музыкальную школу – видите ли, скоро первый классный концерт! Можно подумать, она их на конкурс Чайковского готовит, своих ненаглядных учеников, только про учеников и говорит – этот гениальный, тот страшно одаренный. Местные толстые мамаши просто млеют от восторга. А Маша не гениальная, на нее можно вообще не обращать внимания.
Если бы на самом деле иметь сестру. А еще лучше брата! У всех местных ребят по трое или четверо детей в семье, не слоняются целыми днями в полном одиночестве. Но русские родители на такие подвиги не способны. С мамой даже заикнуться нельзя ни про каких братьев, сразу злится и меняет тему.
Но в любом случае никому не объяснишь, что если бы Маша и хотела сестру, то в дополнение к маме, а не вместо, вот в чем дело.
Есть, конечно, бабушка. Но ей лишь бы кушала хорошо. Мало того что Маша самая длинная в классе, нужно, чтобы стала и самая толстая! Дед того лучше, вчера заявил: «Ты самая красивая во всей школе!» Ха-ха, лучше не спорить! Даже если у нее завтра вырастет третье ухо, дедушка станет всех уверять, что с тремя ушами – особенная редкая красота. И имя, нет сомнений, тоже дед придумал! Якобы в память о своей любимой маме. Но маму звали Мира Абрамовна, нормальное человеческое имя, а не это уродство! Как они произносят противно: Мар-рыя. И еще смеются, лишь бы в душу наплевать!
В московской школе все Машу любили, толпа мальчишек провожала после уроков. А здесь даже не позвали участвовать в школьном празднике. Праздник, кстати, очень классный получился, с карнавальными костюмами и масками, в их классе даже настоящий фильм сняли, с пародиями на учителей и родителей. Главное, никто из учителей не ругался, а наоборот, все умирали со смеху.
А Маша сидела в зале с бабушками как чужая. Самая чужая на всем белом свете.
Нет, она не вынесет этой жизни, она уедет, уедет обратно в свою родную Москву! Вот окончит школу и сразу уедет!
* * *
Вечерами мне кажется, что я не вынесу этой жизни – чужого языка, конкуренции, тупого начальства. И ужасно хочется плакать. Особенно когда после двенадцати часов работы ложусь в свою холодную одинокую кровать. Вы думаете, Саша меня бросил? Не дождетесь, как говорит старый еврей, когда его спрашивают про здоровье. Просто Саша дежурит.
Саша дежурит в понедельник, потому что в начале недели много больных, и в среду, подменяя коллегу, уехавшего на свадьбу (если в семье восемь братьев и сестер, жизнь плавно переходит от свадеб к похоронам и обратно, можно и домой не заходить!). Саша дежурит в четверг, потому что не будет начальства и его обещали поставить ассистентом, ну и, конечно, в субботу. Кто же дежурит в субботу, кроме врачей-эмигрантов!
Если вы думаете, что наш дом ломится от заработанных Сашей миллионов, то отнюдь нет! Саша работает, как Ванька Жуков, – за харчи и науку. Обеды в больнице и правда очень дешевые.
– Тебе не кажется, что они тебя просто используют? Ни один самый захудалый местный врач не согласился бы работать на таких условиях.
– В принципе, – говорит Саша, – в принципе, я всегда очень мало зарабатывал. Просто там, в мире уравниловки, это было не так ощутимо. А здесь – рынок.
– Бывает рынок экономический, а бывает рабовладельческий!
– Да, – Саша улыбается, – иногда я себя и вправду негром ощущаю. Вчера один стажер, пацан сопливый, подходит и заявляет: «Каминский, сбегай-ка в рентген за снимками, а то мне некогда». Некогда ему, представляешь?! У меня в отделении такие стучались, прежде чем в дверь войти!
– Ты его послал, надеюсь?
– Понимаешь, чтобы послать, надо как минимум знать язык. Пока я пытался фразу покрепче составить, успел и в рентген сходить, и вернуться! Смех один! А в принципе, все нормально. Пока я не освою местный язык и особенности, я не конкурентоспособен. Или ты думаешь, кто-то добровольно уступит свою частную практику?
– Но зато, Соня, – Сашины глаза загораются неведомым мне прежде огнем, – какие возможности! Если бы ты только знала, какие возможности! Любые антибиотики, диуретики, стероиды внутривенные. И назначай что хочешь, были бы показания. А лапароскоп! Да если бы у меня был такой лапароскоп и такие антибиотики, мой Ванечкин никогда бы не умер от сепсиса!
– Какой Ванечкин? – испуганно спрашиваю я.
– Ну Ванечкин. Я же с ним два месяца бился. Разве я тебе не рассказывал?
– Ты мне никогда ничего не рассказывал.
– Да, правда, извини. Ты ведь, собственно, не интересовалась.
Саша кладет голову на спинку дивана и мгновенно засыпает.
Я не знала, что Саша бился два месяца. И что ему не хватило антибиотиков. И что Ванечкин все-таки умер. Я совсем не знала никакого Ванечкина и понятия не имею, что такое лапароскоп.
Но ведь я, собственно, и не интересовалась.
* * *
Если, входя в класс, ученик говорит «здрасте», если у него вымыты руки и завязаны шнурки на кроссовках – это ребенок эмигрантов.
Я с облегчением перехожу на русский язык:
– Ну как? Все получилось?
– Получилось, – отвечает он, вежливо шмыгая носом. – Аваль, бе перек а-шени аккомпанемент непонятный. Там три раза стучать или маспик штаим?
Уже почти год я преподаю фортепиано в консерватории. Консерватория – это районная музыкальная школа для детей, желающих учиться музыке, и родителей, имеющих возможность платить за это довольно большие деньги. Великая страна и величественный язык. Здесь даже туалетный бачок называется ниагара. А что, он ведь тоже своего рода водопад!
А где же учатся взрослые, спросите вы. Что за вопрос! Взрослые учатся в академиях. Музыкальная академия, Академия естественных наук, Академия языка иврит, Академия парикмахерского искусства… Каждый народ имеет право на своих академиков!
За дверью раздается выразительное пыхтенье, и в щелку пролезает палец. За пальцем появляется круглый черный глаз, потом длинная прядь смоляных волос, прикрывающая второй глаз, и вскоре весь персонаж деликатно протискивается и усаживается на пол, разложив вокруг себя тетрадки, ноты и надкусанный бутерброд с шоколадным маслом. Он преданно ест меня единственным функционирующим глазом – разве госпоже учительнице непонятно, что пора прогнать этого нудного предыдущего ученика и только к нему обратить свое внимание и любовь?
Израильские дети обожают учиться музыке. Слух у них потрясающий и такая же степень свободы. Разноцветные кудрявые головы и загорелые тонкие пальчики с упоением подхватывают любые мелодии и ритмы, вариации и композиции. Потому что музыка – это и есть слух и свобода.
Но не приведи бог намекнуть на домашнее задание! Вся любовь тут же заканчивается. Потому что еврейский ребенок должен быть счастлив, не переутомляться, хорошо кушать и делать только то, что ему хочется. А если у госпожи учительницы нет подхода к современным детям, то никто и не настаивает. Учителей, слава богу, хватает. Самый распространенный анекдот про нашу алию: «Если по трапу самолета спускается российский репатриант и в руках у него нет скрипки, что это значит? Это значит, что он играет на пианино».
Я ищу подход. Мы играем на двух роялях, мы сочиняем слова к этюдам Черни (и подписываем их справа налево навстречу нотам), мы танцуем парами и дружно хромаем при каждой ошибке… Видела бы моя незабвенная Катерина!
Кстати, она недавно прислала письмо: открыли с Валериком ларек по продаже пирожков и напитков, устают страшно, но все-таки появился шанс выжить и оплатить Ленке учебу в университете.
Господа, товарищи, только бы не сглазить, процесс пошел! К весне (при чем здесь начало учебного года, если ребенку захотелось учиться в марте!) мой класс насчитывает шестнадцать человек. Это почти треть всего фортепьянного отдела консерватории. Я выдвигаю Пашу Когана на концерт для фортепьяно с оркестром. Паша не подведет, он у меня учился еще в Москве, в классе для одаренных детей, и оркестр из местных любителей духовых и струнных инструментов ему не помеха – никаким самым старательным пилением и дудением Пашу им не заглушить! Через месяц у меня еще пять претендентов на соло с оркестром, и я, вспомнив былые подвиги, сажусь за второй рояль и адаптирую под себя оркестровую партию – пусть ребенок получит ощущение простора и полета! На заключительном экзамене мой бодрый разномастный коллектив прочно занимает все ведущие места, а две совершенно местные девочки под названием сабры являются на экзамен не в безразмерных футболках и шлепанцах на босу ногу, а в нарядных платьях с оборками. Можете не верить, но одна из мам даже принесла букет цветов, настоящий букет, перевязанный розовыми лентами!
К осени ко мне в класс записались еще двадцать человек, из них семнадцать сабр.