К изумлению Дмитрия Ивановича ответы пришли из обоих пединститутов. Как ближний, так и дальний выразили готовность зачислить его в штат. Вот она, драма Буриданова осла, усмехнулся он. И ведь быстро ответили – месяца не прошло!

Впрочем, неизвестно, как все сложится, если всплывет история с машинкой. В любом случае выходило, что нужно поехать самому и сориентироваться на месте.

Поражаясь собственной решительности, созвонился с институтами и поехал, отменив репетиторство и выбрав дни, когда не было уроков в школе.

Заняла вся суета, как Присуха снисходительно называл это сам с собой, две недели. Оставалось решить. И ведь что интересно: теперь, после долгого – девять с лишним лет – перерыва, когда стало можно вернуться к настоящей работе, принять решение оказалось очень трудно и страшновато.

Ворочаясь в постели без сна, он сдавался: включал свет и раскрывал книгу. Не читалось; приходилось вставать, закуривать и шагать по квартире, словно ходьба помогала думать.

В конце концов Дмитрий Иванович, применив совершенно бухгалтерский подход, хладнокровно подсчитал плюсы и минусы каждого института. Предположим, бормотал он себе под нос, совершая который уже рейс по квартире, там дают спецкурс – мой спецкурс – прямо с первого семестра, а здесь еще бабушка надвое сказала, дадут ли вообще. Зато там «Труды» выходят через пень-колоду, а здесь – как часы. Вот и думай, Митенька. При этом здесь обещали дополнительные часы, которые можно использовать для Голсуорси… Не замена спецкурсу, но хоть что-то. Нельзя было не принимать в расчет и расстояние: ближний институт позволял обойтись без обмена квартиры, потому что ездить туда можно было на поезде. Черт возьми, если он все эти годы катается в вечернюю школу на автобусе, что стоит привыкнуть к поезду, да и не каждый день ведь ездить? Расписание можно будет согласовать, а в «Труды» предложить небольшой безопасный фрагмент из монографии.

Поехал еще раз, теперь уже поговорить о публикации.

Присухе сопутствовала удача. Сборник готовится к печати, статью брали с энтузиазмом. Проректор пожал руку: «Оформляйтесь, Дмитрий Иванович».

Дорого яичко да ко Христову дню.

Присуха заполнил анкету для отдела кадров – пускай они теперь страдают бессонницей – и купил расписание поездов.

Если здесь ничего не получится, то не получится и там, в дальнем. Тогда, Митенька, спокойно доживешь отставным доцентом и будешь по-прежнему готовить будущих студентов, а кто-то более удачливый станет читать лекции студентам настоящим. Скучно, да; зато верный кусок хлеба, спасибо покойному Патриарху. Через годик можно будет выйти на пенсию и покончить с поездками в школу.

Словосочетания «шестьдесят лет» Дмитрий Иванович не пугался: шестьдесят так шестьдесят. Сомс прожил семьдесят и был готов жить дальше. С каким мастерством описаны его последние шаги в жизни! Главное достоинство – это отсутствие мысли о смерти, о собственной смерти. Нет ни страха перед нею, ни ее предчувствия. И вместе с тем Сомс торопится сделать то, что – он знает – никто, кроме него, никогда не сделает. Ибо поиск «Большого Форсайта» – итоговый поступок его жизни. Что его подгоняет? Ведь впереди, он уверен, времени более чем достаточно. Тем не менее, он скрупулезно приводит в порядок все дела, связанные с завещанием и наследством: спешит. Всю свою жизнь человек долга, он его выполняет – и вовремя. Что бы сказал, интересно, старый Джолион, если бы мог видеть, как Сомс, этот «собственник», гибнет, спасая картины?

Не свои – принадлежащие Англии, по его завещанию.

Англии, которой он так предан.

Англии, воздух, трава и вода которой для него бесконечно дороги.

Что бы сказал он сам, случись ему услышать слово «патриот» в свой адрес? «Rubbish», наверное; «вздор». Только никто этого слова не произнес.

Глава, посвященная Сомсу и Англии, у Присухи называлась «Соль земли». Конечно, для «Ученых записок» пединститута не годится, надо подобрать какой-нибудь более безобидный фрагмент.

Жизнь, казалось, обрела дополнительное измерение. Монография была извлечена из книжного шкафа, и Присуха начал придирчиво перелистывать текст, знакомый, как альбом с семейными фотографиями. Кстати, куда подевался этот альбом – неужто загнал на антресоли? Давно не попадался на глаза, а тут вдруг очень захотелось перелистать плотные картонные страницы. Потом, потом; сначала отправить статью. Дмитрий Иванович перебирал главу за главой и поймал себя на том, что улыбается. В памяти всплывали начальные тезисы, вычеркнутые куски, даже черновые фразы. Работа разрослась, но это только закономерно – теперь она охватывала не только «Сагу», но и «Современную комедию».

Жизнь менялась, и Дмитрий Иванович не уставал удивляться ощутимости этих перемен. Когда окончательно подтвердили его новую должность на новой кафедре, родилась дерзкая мысль: а не купить ли костюм? И не в том дело, что заведовала кафедрой дама, и не в ее солидном возрасте дело: будь она хоть чаровницей Ирэн, Дмитрий Иванович одичал и отвык от общения с прекрасным полом, да-с. Костюм захотелось купить, потому что он попытался увидеть себя со стороны, как вскоре увидят его новые коллеги и студенты. Ну и дамы, разумеется; как же.

Волосы не сильно поредели, зато седины хватает. Эспаньолка – он подумал было, не расстаться ли с ней, но отмел вздорную мысль. Привык, да и седина не мешает – скорее наоборот, хотя бес в ребро, пожалуй, не грозит. А вот единственный костюм в свете последних перемен едва ли можно было назвать костюмом: он тоже «поседел» на швах, и брюки обтрепаны до неприличия. Для вечерней школы, впрочем, годился: каков поп, таков и приход. Отдавая должное справедливости, «поп» в подметки не годился «приходу»: молодые люди являются на занятия не в спецовках и не в промасленных комбинезонах, а в модных джинсах, с которыми, на взгляд старомодного Присухи, плохо сочетаются элегантные пиджаки.

Костюм, однако, может подождать до начала семестра. Теперь, когда все определилось, нужно было уволиться из школы; дело нехитрое. Написал заявление и, подумав, решительно поставил внизу сегодняшнее число. Расписался на листке и сунул в портфель, непривычно легкий.

Дмитрий Иванович недолюбливал весну. Беспардонно яркое солнце отчетливо высвечивало новые морщины, бледную, парниковую какую-то, кожу рук и уже замеченную раньше седину. Иными словами, весна бестактно напоминала о возрасте.

Стало тепло, но плащ… Плащ провел зиму не на вешалке, а на штыре в кладовке, и, надев его, Дмитрий Иванович выглядел так, словно у него вырос горб. К черту, в химчистку. Однако надев пальто, сразу почувствовал себя неуклюжим и громоздким.

Кое-как разгладил спинку плаща и затянул потуже пояс.

Ветра не было. Шарф он оставил дома – и правильно сделал.

От яркого солнца стали четко видны грязные подтеки на трамвайных вагонах, трещины на асфальте и пыльные, в разводах, стекла. Все требовало ремонта: тротуар, собственный Присухин плащ с разорванной подкладкой, бакалейный магазин, витрина которого уже обещала: «РЕМОНТ».

Кончились папиросы, и Присуха направился к газетному киоску на следующем углу.

Весна символизирует обновление природы – не символизирует даже, а попросту осуществляет это обновление. Но ремонт и есть обновление – не случайно как раз весной люди начинают ремонтировать квартиры. Присуха с виноватой тоской подумал о своей квартире, едва ли помнившей, что такое ремонт… Он и сам забыл. Однако представить в своем хорошо организованном хаосе ведра с краской или пятнистую стремянку рядом с книжным шкафом отказывался. Мне же не жениться. Да и весна ни при чем, всему виной моя стариковская брюзгливость. Сам с собой Дмитрий Иванович называл себя стариком, отлично сознавая собственное кокетство. Для окружающих я просто пожилой мужчина, даже лысеть почти не начал. Вот и Сомс в конце жизни был известен немногословной ворчливостью – впрочем, Сомс и не знал, что его жизнь так скоро оборвется.

Что до брюзгливости, так ведь у пожилых, это правда, недовольные лица. Потому и запомнилась ему в том зимнем автобусе женщина приветливым и спокойным лицом, без озлобленности, без раздражения.

…Можно было бы перед школой – он мельком глянул на часы – заехать в универмаг. И представил, как поднимается по лестнице в толпе раздраженных, недовольных людей… Нет.

А вот и ремонт, удовлетворенно отметил Присуха при виде белых меловых следов на асфальте. И там тоже: стекла забрызганы. Обновляются квартиры, природа; а больше ничего, ровным счетом ничего не происходит. Каждую весну газеты шелушатся одними и теми же фразами: труженики села радостно (или с гордостью) рапортуют партии и правительству – и лично, лично текущему Ильичу – интересно, как он реагирует на эти «личные» признания? – о необъятных засеянных площадях: столько-то гектаров, потом вдвое столько да еще полстолько… И все – в едином порыве, и все – как один. И те же газеты с возмущением осуждают «потребительские тенденции у некоторой части нашей молодежи». Дескать, затесались в ряды нашей молодежи (непременно «в ряды») и такие, которые не берут пример со своих ровесников, строящих БАМ, а глядят в другую сторону – в сторону гнилого Запада.

Дмитрия Ивановича давно веселила поразительная жизнестойкость этой части света: много лет Запад был «загнивающим», потом стал «гнилым» и, в соответствии с непреложными законами природы, вот-вот должен был бы распасться на атомы; однако поди ж ты… Речь по поводу вручения очередного ордена главе правительства… Статья «В ДОБРЫЙ ЧАС!» – о весеннем севе; как же без нее, хотя Присуха, как и все граждане («как один…»), хорошо знает, что с наступлением осени начнутся «неблагоприятные погодные условия» и разверзнутся библейские хляби, которые, конечно же, подкосят снятые урожаи на стыдливо умалчиваемых площадях. И никакой ремонт здесь не поможет, даже и капитальный. Зато ремонт поможет квартирам, которые хозяева любовно приводят в порядок, пусть и не в едином порыве, но совершенствуя по мере сил свой маленький, самый главный мир.

Купил две пачки «Любительских» и, дойдя до остановки, закурил. Женщина с коляской на противоположном тротуаре шла, отвернувшись и глядя не на ребенка, а сюда – и вверх. Ее обогнали школьники и тоже остановились, уставившись в ту же сторону. Стоявшие рядом с Присухой люди стали вертеть головами и подняли головы.

Автобуса видно не было. С наслаждением затянувшись, Дмитрий Иванович тоже посмотрел вверх. Ого! На верхнем этаже, похоже, капитальный ремонт – меняют рамы. Снизу были видны пустые темные проемы на месте окон. В проемах то появлялись, то исчезали головы ремонтников, ожесточенно и громко переругивавшихся. Кто они, плотники? Стекольщики? Выглянул и скрылся качающийся угол новой рамы. Светлое дерево казалось белым по контрасту с темным проемом.

Прохожие замедляли шаг, поднимали головы; потом шли дальше.

Автобуса не было. Сверху несся мат.

Кстати, не так уж это и невозможно, расхрабрился Присуха, ремонт. Уголком сознания понимал, что все равно никогда не решится на это, но… Почему они так орут – неужели русский человек не может работать без мата?

Женщина с коляской уже несколько минут стояла, подняв голову. Другие замедляли шаги.

А моя книга будет жить. Присуха улыбнулся. Он уже решил, какую главу публиковать, осталось только…

Громко закричала женщина с коляской, протягивая руку прямо к нему, и Дмитрий Иванович удивленно обернулся как раз в ту секунду, когда отпрянули стоявшие вокруг, и тяжелая рама повергла его на землю.

Лунканс К. Г. оказался никудышным свидетелем. Во время происшествия (так записали в протоколе) он выходил из парадного дома №…

Что-то громоздкое пронеслось сверху прямо перед ним, и Карл невольно сделал шаг назад. Брызнули стекла. Отлетел в сторону тощий портфель, к самым его ногам. Он нагнулся и поднял. Оттуда высыпалось несколько библиотечных карточек, которые он подобрал, и только тогда увидел поверженного человека.

Подошел автобус и остановился, не доехав до остановки. Люди заторопились к раскрытым дверям, часто оглядываясь.

Лежащий человек не шевелился.

Откуда-то несся громкий женский крик.

Автобус отошел, медленно объехав разбитые стекла.

Кто-то произнес красивым авторитетным баритоном: «Тело нельзя трогать. Милицию надо». После этого заговорили все разом:

– «Скорую» надо, «скорую»!

– Пьяный, не иначе.

– Прямо в голову, надо же…

– С окна выпал! С окна, сверху!

– Да вызовите кто-нибудь «скорую», «скорую» надо!

– Не выпал, а выбросился.

– Столкнули. Я вот в газете недавно…

– Выпивши, конечно; сидел и вывалился.

– Что вы меня прямо на стекла толкаете, смотреть же надо!

– «Скорую»!

– Да вызвали уже, вызвали… Умные какие. Скоро приедут.

– Без милиции тело трогать нельзя.

– Да-а-а… Такая «дура» долбанет, так…

– Это сверху, там ремонт.

Как раз в этот момент по лестнице загрохотали шаги, и двое мужчин в заляпанных спецовках выбежали из парадного. Растолкав народ, подбежали – и попятились.

«Скорая помощь» остановилась прямо у тротуара. Подошли санитары с носилками и остановились, переглянувшись. Врач присел на корточки, потрогал шею лежавшего и встал, ни на кого не глядя.

Прав оказался обладатель авторитетного баритона, потому что через несколько минут рядом со «скорой» появилась милицейская машина. Врач о чем-то спорил с милиционерами, повторяя: «Куда я это повезу, куда?!». У человека, которого санитары переложили на носилки, была точно такая же бородка, как у врача, но Карл отметил это как-то машинально: слово «это» прозвучало страшней, чем «тело».

– Тут вещи… портфель его, – сказал он.

Пришлось ехать в милицию, где долго выясняли, как портфель оказался у него, а сам он, Лунканс Карл Германович, на месте происшествия.

На место происшествия Карлушка приехал, чтобы посмотреть еще одну квартиру. Кто знает, твердил он себе, как все сложится у инициативной Марии с остальными звеньями обменной цепочки, вдруг что-то сорвется?

Квартира показалась Карлу темной и неприветливой. Хозяева, пожилая пара, жались друг к другу, словно им самим здесь тоже было неуютно. За окнами виднелся тесный двор. Карлушка поблагодарил и с облегчением закрыл за собой дверь, а еще через час расписался под протоколом и вышел из отделения милиции, оставив на столе портфель «пострадавшего», как опять-таки было записано в протоколе.

Мощная энергия Марии Михайловны (и, вероятно, неизвестных «тех»), его собственная беготня со справками сделали свое дело: обмен состоялся.

В выходные начал и закончил переезд, благо вещей было не много. Квартира, так понравившаяся с самого начала, теперь была в полном его распоряжении – с «моющими» обоями, которыми Мария гордилась не меньше, чем «сместителем», и, что самое главное, телефоном.

В горячке переезда и возни с вещами Карл больше всего боялся пропустить телефонный звонок. А телефон молчал, хотя он сразу послал Насте телеграмму с новым номером и специально просил Марию Антуанетту сообщать ему о звонках. Несколько раз он сам пробовал соединиться с Москвой, но получал один и тот же ответ: «Ваш абонент не отвечает».

Все понятно, говорил он себе. Выходной день: они пошли в кино, например, или в театр; в гости, наконец. Или, что вероятнее всего, уехали за город. Однако завтра последний день учебы, двадцать девятое мая; наверное, Ростику уже купили билет на поезд…

Утром следующего дня, когда он не спеша брился – первый день отпуска, торопиться некуда, – позвонили в дверь.

Телеграмма состояла из одной фразы: «СВЯЗИ ПЕРЕВОДОМ РАБОТУ ГДР СРОЧНО ВЫЕЗЖАЕМ МОСКВЫ = БАЕВЫ».

Действительно, уехали за город. Далеко за город.

Очень похоже на Настю: ни о чем не предупредить, а сообщить уже после того как решение принято. Потому и телеграмму дала так поздно. Карл уверен был, что не новый муж, а Настя сама это сделала и подписалась новой фамилией тоже нарочно, полностью отстранившись от их прошлой жизни.

Впереди был отпуск, самый длинный в жизни.