Что в имени тебе моем

Да, имя ему досталось непростое, специально для насмешников – Матвей Леонардович Шапиров. В детдоме ребята дразнили Мотей и даже Марусей, в университете – Аполлонычем. Попробуй поспорить! И фамилия непонятного назначения – то ли русская, то ли азербайджанская. В результате оказалось, что еврейская! Еще в деревенской школе последнюю букву приписали зачем-то. Перед отправкой в детдом. Но букву Матвей потом убрал, конечно.

Маму он хорошо помнил, особенно в последний год их общей жизни, когда сидели в обнимку вечерами в чужой сырой избе и она рассказывала обо всем на свете, все торопилась рассказать, все спешила, словно знала свой срок, свой час назначенный. А он, восьмилетний, рано повзрослевший пацан с непривычными среди деревенских темными тугими вихрами, слушал и слушал. Про голодное несчастливое детство – как безобразничал и буянил ее отец, Васька Косой. Да, так и звали до самой смерти, не Василий Митрофанович, а только Васька или еще Васька-пьяница. И ее в детстве звали не иначе как Васькина дочка. Да, так и бедствовали, жили подачками да стиркой, даже своей скотины не смогли завести. Потом в селе появились незнакомые люди в городской одежде, революционеры. Маленькая Надька их хорошо запомнила, потому что в первый раз тогда получила настоящую конфету, большую конфету в золотой бумажке. Отец было подружился с чужаками, шумел, бил себя в грудь, водил по зажиточным дворам показать, где спрятано зерно. Но ни к чему хорошему эта дружба не привела – городские забрали зерно и уехали, а отца глухой осенней ночью прибили свои же односельчане. Правда, только слухи ходили, что свои, никто убийцу особенно не искал. А приезжие милиционеры написали, что Косой по пьянке помер – мол, свалился в овраг и пробил голову об камни.

Матвей не все понимал – какое зерно, почему убили, но молчал, не спрашивал. А мать все бормотала скороговоркой, как ненужное и давно забытое – да, бедствовали с маменькой, да, работали от темна до темна по чужим дворам. Потом и маменька померла, и сама Надька, наверное, сгинула бы в одночасье, если б не началось на селе новое дело – коллективные хозяйства. Колхозы значит. Такое великое новое дело, чтобы и скотина, и посевы стали общие, а народ трудился коллективно и урожай делил поровну.

Вот отсюда начиналось интересное! Матвей уже знал, что сейчас мама расскажет про его отца.

Колхозы, конечно, не всем глянулись, крепкие хозяева кричали, что ничего сдавать не станут и никого знать не знают. И тогда появился на селе комиссар, председатель колхоза! Это уже потом узнала Надька такое слово «комиссар», а тогда только глазела на решительного человека с немыслимо прекрасным именем Леонард и нездешней фамилией Шапиро. Чем-то чудесным веяло от его фамилии – то ли воздушными шарами, то ли цирком шапито – Надька так и не успела придумать, потому что начались совсем сказочные дела! Не прошло и недели, как именно ей, девчонке и недоучке, строгий немолодой (наверное, за тридцать перевалило!) комиссар предложил участвовать в большом государственном деле – борьбе с кулаками и врагами социализма! Потому что сам великий Сталин на всю страну объявил – колхозы должны опираться на бедноту!

Так и началась история маминой любви. Не ходила, а летала по родной деревне, парила, как птица! Хоть и уставала с непривычки от заседаний и незнакомых слов, хоть и томилась над списками кулаков – всё ж свои, знакомые люди, но не хотелось ни думать, ни горевать! По ночам обнимала она измученного от непривычной колхозной работы поседевшего Леонарда, плакала над его стертыми в кровь руками, а волна восторга, незнакомого, немыслимого счастья и восторга уже несла ее прочь от родных берегов, от одиночества и неприкаянности, в другую, прекрасную жизнь!

Нет, она не испугалась, даже когда живот полез на глаза. Не обидел ее комиссар Леонард, не опозорил перед соседями, а на глазах всего мира повел расписываться в сельсовет! Так и превратилась сирота и нищенка Надька Косая в Надежду Васильевну Шапиро, законную жену самого председателя колхоза и мать маленького богатыря Матвейки.

Они переехали в Москву летом тридцать шестого, комиссара отозвали на важную работу – парторгом большого завода. Конечно они радовались! Хоть и жаль было покидать крепнувший колхоз, но Надя видела, как манит мужа городская жизнь. Он и раньше мечтал отдать сына в настоящую городскую школу. И Надя тоже собралась учиться! Стыдно жить малограмотной рядом с образованным мужем и его товарищами по партии. Сначала она решила завершить семилетку, а потом и в техникум подать! Только все выбрать не могла – на учительницу или на медсестру.

Они получили хорошую большую комнату на Трубной улице, купили шифоньер и трюмо, а для Матвейки – настоящий кожаный диванчик. Каждые выходные Леонард теперь водил жену и сына в музеи и театры и даже в оперу, где люди вместо обычных разговоров пели на разные голоса. Надежда иногда скучала на таких представлениях, а Матвей, даром что маленький, радостно смеялся и бил в ладоши. Однажды мирным солнечным утром муж вдруг рассказал онемевшей Надежде о своей семье – отце, почтенном профессоре медицины, величавой строгой маме, старинном доме в центре Киева. Когда-то родители прокляли его за разгильдяйство, участие в студенческих волнениях и отчисление из университета. Но теперь-то можно с чистой совестью посмотреть в глаза отцу! Их непутевый Лёнчик – уважаемый человек, парторг завода, муж и отец. Вот наступит лето, и они все втроем поедут в старый добрый Киев!

Беда грянула той же весной. Хотя уже в феврале начались волнения, арестовали директора завода и даже его жену, чудесную красавицу и певицу Ариадну Андреевну. Но все равно Надежда ничего не поняла и просто окаменела от ужаса, когда в скверике за домом ее окликнул давний друг и соратник мужа. Они, как обычно, гуляли, уже проступила трава на проталинах, маленький Матвей радостно шлепал по лужам.

– Слушай и не оборачивайся. Леонарда арестовали час назад, на рабочем месте. Скоро должны прийти домой с обыском. Короче, – иди на станцию! Прямо отсюда, не заходя домой. Возьмешь билет себе и ребенку – и уезжайте. Куда-нибудь подальше, в деревню. Только не в колхоз, в колхозе скоро узнают. Вот, тут сало с хлебом, картошка. Денег много не собрать сейчас, но на дорогу хватит!

Друг казался совершенно спокойным, объяснял, совал в руки узелок, и только глаза выдавали – неподвижные темные глаза, как у мертвого человека. И поэтому Надежда поверила и послушалась.

Это Матвей уже помнил сам, – как садились в поезд, а потом долго плелись по полю к серой унылой деревне, где жила мамина тетка, сестра покойного Васьки. Мать рассказала людям, что муж попал под поезд, многие верили и жалели, а кто-то и усмехался злорадно. Сама тетка в том же году умерла от водянки, ее замужняя дочка уехала в областной город. Изба так и так оставалась бесхозной, никто их не прогонял.

Вскоре мама устроилась работать на ферму. В деревне тоже свой колхоз создали, но слабый и бедный, а за ферму вовсе никто не хотел отвечать – грязь непролазная, ведра худые, из щелей дует. Поэтому взяли ее охотно и документов особо не спрашивали. Знала ли она, что скоро надорвется, не потянет непосильной ноши? Нет, кто ж про это знает заранее. Радовалась, что сын на молоке растет, одна только радость и оставалась ей посреди горя и тоски по мужу и прежней, не успевшей расцвести прекрасной жизни.

Потом Матвей подрос, его записали в местную школу, но учеба оказалась неинтересной и даже глупой – столбики да палочки. Он уже давно знал все буквы и умел читать настоящие книжки, а цифры складывал даже лучше мамы.

Так и сидели они вечерами, никому не нужные сироты, гудел за окном ветер, дуло из щелей, а мать все вспоминала, все твердила лихорадочно непонятные чужие слова – райком, парторг, – все мечтала, как соберутся они да и поедут в теплый прекрасный город Киев.

– Такая чудная фамилия, небось, одна на весь город! Они нас сразу признают, сыночек, вот увидишь! Ты же весь в отца уродился, красивый, кудрявый, настоящий Шапиро.

Она умерла в феврале 41-го, за четыре месяца до начала войны. Сельсовет еще успел отправить девятилетнего Матвея в областной детский дом. Уже с фамилией Шапиров, букву приписала сердобольная директорша школы – куда ребенку мучиться с такой-то кличкой!

Матвей старался никогда не вспоминать первые месяцы детдомовской жизни, звериную невыносимую тоску по матери, ее теплу и голосу, рукам, нескончаемой и неценимой любви. Непонятно, как выжил. А может быть, и не выжил бы, не возьми его Семен под свою опеку.

Семен появился с началом войны, когда при эвакуации соединили несколько детдомов. Он уже успел поскитаться по детприемникам и каким-то специальным интернатам и прекрасно освоил непростую науку выживания. Родителей своих Семен не помнил вовсе, только тщательно берег карточку, где два забавных толстячка в одинаковых белых панамках радостно смеялись на фоне моря и пальм. За руки они крепко держали совсем маленького кудрявого толстячка, в котором Матвей не сразу узнал тощего белобрысого Семена.

От нового товарища Матвей научился многим важным вещам – хранить хлеб, чтобы сухари не ломались и не обрастали плесенью, находить окурки-бычки, получать вторую порцию каши. С кашей вся хитрость заключалась во времени. За первой порцией нужно было прорваться как можно раньше, плотно затесаться в толпу ребят и, главное, не смотреть в глаза дежурной. А потом тщательно вылизать миску, терпеливо подождать и подходить опять – в открытую и спокойно, будто тебя здесь раньше никогда не стояло. Не сразу, но Матвей научился и спать при любом шуме, накрыв голову подушкой, и высекать из камней искру для раскурки, и различать почти полные бычки от сгоревших пустышек. Но, главное, немного отступили тоска и ужасное чувство пустоты и сиротства. Про отца-комиссара он никогда никому не рассказывал, и не хотелось, и все равно не поверили бы – в новой выписанной в деревне метрике вместо отца стояла черная жирная черта.

Семен никогда не дрался. И с ним не дрались. Потому что ничего его не злило и не огорчало. В самый голодный 42-й год он травил байки про свой прежний детдом и уверял, что никто из здешних ребят не ценит и не понимает своего счастья. Ну холодно, ну хлеба мало дают, зато половину уроков отменили, спи-отдыхай! Им бы в специнтернате пожить годик-два, тогда б узнали, почем фунт изюма. Вся группа покатывалась, лежа на кроватях и слушая его очередную историю про свирепых воспитателей и хитрых пацанов.

Кстати, лежать все свободное время – тоже была наука Семена, так меньше кружилась голова от голода. Позже Матвей узнал, что специнтернатами называли детдома для детей врагов народа. Смешные веселые толстячки на фотографии – враги народа? А его собственный отец? Комиссар, революционер, председатель колхоза? Допустим, отца подставили какие-то предатели. Да, наверняка подставили, может, там был настоящий заговор. Но почему не разобрались до самой войны? Мама, бедная мама! Получается, ее тоже могли арестовать, как мать Семена? А его, Матвея, отправили бы в специнтернат?! Нужно самому искать отца, вот что! Но как искать, если ничего не сохранилось – ни фотографий, ни документов, ни адреса в Москве?

Только один раз Матвей увидел, как дерется его друг. Ожесточенно и страшно дерется, раздавая направо и налево точные тяжелые удары. Но все-таки избегая бить в лицо. Не мог Семен бить в лицо, никогда не мог, вот в чем штука.

Незадолго до этого ужасного дня к ним привезли новую девчонку, Валю Краснову. Она, как и Семен, была на год старше Матвея, попала в другую группу, поэтому самого Матвея, слава богу, не позвали участвовать в расправе.

Нет, и раньше поступали новенькие, но там все было просто – либо родители умерли, либо погибли в бомбежку, а про Валю сразу заговорили, что она – дочь предателя. Врача-предателя, который работал на немцев. И сама все три года спокойно прожила под фашистами, пока наши не освободили город и не расстреляли этого позорного отца.

И сразу возникла идея – устроить новенькой темную. Конечно, Матвей в душе ужаснулся, но и ребят понимал – как можно прощать предателей! Странно, что Семен не узнал заранее. Или ребята нарочно скрыли, зная его добрый характер?

Семен успел ворваться в спальню, когда Валя, накрытая с головой одеялом, почти не дышала:

– Фашисты! Вы все фашисты, едрена мать!.. Козлы! Козлы хреновы!

Нет, слова, были покруче, многих Матвей и не слыхал раньше, даже в деревне. Мстители разлетелись в разные стороны, как щенки. Свет погасили, и никто не увидел, как Семен, сдерживая рыдания, блюет в уборной.

Случай, конечно, замяли. У Вали оказались сломаны четыре ребра и нос, но постепенно все зажило, даже страшные синяки вокруг глаз сошли, и открылась круглая курносая мордашка, вся в веснушках, как перепелиное яйцо. Она ни на шаг не отходила от Семена, что выглядело очень смешно: длинный, тощий, как палка, парень и рядом – вполовину от него – курносый шарик с косичками.

Валя сама рассказала, как ее отец, главврач районной больницы, осенью 41-го года отказался уходить с отступающими войсками. Потому что не хватило транспорта, чтобы вывезти тяжелобольных и раненых. С ним остались Валина мама, детский врач той же больницы, две санитарки, около двадцати больных и, конечно, десятилетняя Валя. И сначала все было почти нормально, немцы их не тронули, несколько человек выздоровело, стали поступать новые пациенты из окрестных сел, в основном старики и роженицы. А после того как папа удалил аппендицит немецкому офицеру, в больнице появились свежее молоко и другие продукты. Никто даже не узнал про раненых, родители сумели отправить их в лес с подводами для дров.

Но потом в городке объявили сбор евреев, все страшно испугались, потому что уже доходили слухи об их массовом уничтожении, и когда в больницу пришли за молодой еврейкой и ее только что родившимся ребенком, мама вдруг бросилась на полицая и стала вырывать у него из рук младенца. Тут подбежала санитарка и уволокла Валю в подвал, и она только ночью узнала, что мама убита.

Потом прошли еще два года, Валя не ходила в школу, но папа где-то раздобыл учебники за пятый и шестой класс и постоянно следил, чтобы она занималась, даже диктовал диктанты по книжке Тургенева. Она научилась стерилизовать инструменты и делать перевязки, а в последний год самостоятельно ассистировала на операциях. Конечно, у них лечились не только жители, но и немецкие солдаты, один совсем мальчишка пролежал почти полгода, папа говорил, что он – везунчик и что нигде в литературе не описано такой сложной и успешной операции на грудной клетке. И когда наши наконец освободили район, именного этого солдата папа не отправил к пленным, а велел переодеть в местную одежду и выдать за работника кухни. Но другие больные донесли, и папу вместе с его везунчиком расстреляли прямо во дворе госпиталя.

Валя и Семен поженились сразу после окончания школы, они уехали в большой областной город, Валя поступила в медучилище, а Семен – на курсы водителей грузовиков. Потом, уже в армии, Матвей получил карточку крошечной курносой девчонки с улыбкой Семена и Валиной россыпью веснушек на щеках. На обороте аккуратным Валиным почерком было выведено: «Дорогому дяде Матвею от Аленки. 20.05.1952». Он ужасно обрадовался всему сразу – их любви, настоящей маленькой дочке, чувству навечного взаимного родства и братства. Только опять накатили одиночество и тоска.

Конечно, в армии он еще не знал и подумать не мог, какая замечательная новая дружба ждет впереди!

Все началось с кружка математики в седьмом классе. Матвей сразу записался, он и раньше любил алгебру и, особенно, геометрию – за стройность и логику. Не то что какая-нибудь нудная литература или история с вырванными страницами и вычеркнутыми абзацами. Новый учитель математики, недавно вернувшийся с фронта, сразу стал давать Матвею отдельные задачи. Было ужасно интересно, хотя и нелегко. И пацаны смеялись и дразнили «профессором». Но в старших классах смеяться перестали, даже списывать не просили – никто уже не понимал, чем именно он занимается и на каком уровне. Тот же учитель написал прекрасную характеристику в МГУ.

Это уже после армии он решился, после смерти Сталина. Не было никаких денег, никаких знакомых в Москве, но столица и университет манили до умопомрачения! Просто дыхание перехватывало при одной мысли, что он может стать полноправным студентом МГУ, жить в огромном городе. И еще грела тайная давняя мечта отыскать следы отца.

Экзамены оказались вполне проходимыми, в документах значилось: русский, мать – Надежда Васильевна Шапирова, крестьянка, умерла в 1941, других родственников нет… Короче, приняли без проблем. К тому же в армии Матвей вступил в партию. Почему-то казалось, что отец бы его одобрил и поддержал.

Он страстно рванулся в новую жизнь, участвовал и в агитбригаде, и в походах, самозабвенно пел, научился играть на гитаре. Но главное – учеба! Матвей поступил не на мехмат, как советовал когда-то любимый учитель, а на физфак – хотелось реальной работы, стране требовались ученые для развития космонавтики, обороны, производства. Особенно притягивала атомная физика, уже всерьез заговорили об использовании «мирного атома», там ожидался потрясающий потенциал, даже самые большие гидроэлектростанции выглядели на этом фоне детскими игрушками.

Но учиться оказалось страшно тяжело. Однокурсники, наглые блистательные вундеркинды на много лет моложе Матвея, только посмеивались. Он очень скоро понял свое место, свою тупость и отсталость. Особенно тяжело шла теоретическая физика, еле вытягивал один хвост, как возникал другой. Это вам не детдомовская школа, где так легко казаться умником! Но Матвей не собирался сдаваться. Да и отступать было некуда.

Смешно представить, как он тогда выглядел! Восторженный и вечно голодный студент-переросток в солдатской застиранной форме без погон. Продукт коммунистического воспитания и постоянного промывания мозгов! Кто мог объяснить, что именно физфак МГУ не самое удачное место для образования и что декана факультета, Василия Степановича Фурсова, в кулуарах называют «любимым комсоргом Курчатова»? И ведь ему все казалась нормой – партийная дисциплина, жуткая секретность, строгая пропускная система, как будто ты заходишь не в учебный корпус, а как минимум в Институт атомной энергии. Если бы не дружба с Сашей, так и остался бы на многие годы социалистическим идиотом!

Нет, это был не просто случай, а потрясающее непостижимое везение! Преподаватель теоретической физики Александр Ильич Гальперин, недоступный молодой гений, предложил Матвею дополнительно заниматься, причем у него дома! Ходили слухи, что Саша Гальперин в свои двадцать шесть лет заканчивает докторскую и ходит в любимчиках у самого Ландау. Почему он выбрал Матвея – из жалости, из уважения к его упорству и трудолюбию? Разве можно спросить!

Гальперин жил с бабушкой Фридой Марковной, врачом-психиатром. Строгая старорежимная старуха, кажется, сама немного ненормальная, почему-то полюбила Матвея, подкармливала, зазывала приходить запросто, «без всякой физики». Еще более странным и чудесным оказалось, что Саша – нормальный парень, азартный читатель и спорщик. Вся жизнь Гальперина строилась на книжных знаниях, он нигде толком не бывал, кроме Москвы, и постоянно расспрашивал Матвея обо всем подряд – детдоме, друзьях, отношениях в армии, командирах, парторгах. Но он не просто спрашивал, он рассуждал, оценивал. Например, в истории с Валей его больше всего заинтересовал Валин отец, они долго спорили с бабушкой – где кончается клятва Гиппократа и начинается предательство, правильнее ли вступиться за жену и погибнуть или промолчать и продолжать работать, возможно ли любить Родину и спасать вражеского солдата? И часто получалось, что нет однозначного ответа, как со вступлением Матвея в партию.

До знакомства с Сашей Матвей искренне гордился своим решением – слово «коммунист» казалось строгим и мужественным, а служба Родине – самоотречением и подвигом.

– Но почему вечное самоотречение?! – кипятился Саша. – Революция состоялась, война закончена, а мы всё кричим: «Битва за хлеб, борьба за рекордный урожай, победа тут, победа там…». А может, я не спортсмен и победа меня мало волнует? А может, я хочу играть на скрипке или детей рожать? Много-много детей, и все тоже не строят коммунизм, а играют на скрипках? Думаешь, от меня будет меньше пользы, чем от твоего парторга? И вообще, объясни мне, пожалуйста, какова роль парторга на физическом факультете? Чем именно он занимается? Декан мне понятен, преподаватели, аспиранты, лаборанты, даже уборщицы – все понятны и нужны. А парторг?

Они жили в огромной комнате на Трубной улице. Название улицы имело отдельное значение, потому что мама упоминала в своих рассказах именно Трубную, – словно отголосок родительской любви. Комната Гальпериных являлась частью тоже огромной квартиры, даже не квартиры, а целого этажа, разделенного на секции, там жило, кажется, полгорода, но не это поразило Матвея, а количество книг. Нет, конечно, он бывал в библиотеках, и в районной, и в той же Ленинке, но даже не мог представить в обычной жилой комнате такие бесконечные ряды старомодных тяжелых книг с темными страницами и золотым тиснением на обложках. Книги же служили разделительными стенками – один угол Сашин, один бабушкин и общая столовая-гостиная, где Фрида Марковна, не признающая коммунальную кухню, что-то варила на стареньком, тщательно выдраенном примусе.

– Прошу вас, молодой человек, садитесь и не стесняйтесь! Такой куриный бульон сегодня уже не готовят, разве молодая хозяйка станет отдельно обжаривать шкурку! Кстати, зачем вы прилепили это пошлое «ов» к своей прекрасной фамилии? Мне ли не знать! Половина нашей родни в Кракове носила фамилию Шапиро! Да-да, прекрасная ашкеназская фамилия, к тому же Шапиры относятся к роду Коэнов! Впрочем, откуда вам знать и про Коэнов! В Киеве? Конечно, и в Киеве были десятки Шапиро! Шапиро, Раппопорты, Фрумины… Можно ли сегодня найти кого-то? Адрес? Я скажу вам этот адрес, мой мальчик, очень короткий адрес – Бабий Яр!

В этом случайном удивительном доме Матвей впервые решился рассказать об отце.

– Студент? Комиссар? Какое безумие! Родители трудились как каторжные, лишь бы выбраться из местечка, построить культурный дом, дать детям образование, а наши дети бросали университеты и шли в революционеры! Несчастные глупцы! Но мы сами, сами во всем виноваты, мой мальчик! Нет, вы посмотрите на эти книги! Стыд и позор! Стыд и позор на наши ничтожные культурные головы иметь такие книги и растить детей идеалистами. Ведь там все написано! Умные люди писали, предупреждали! Еще Лермонтов! Мальчик, гениальный провидец. Он же черным по белому написал: страна рабов, страна господ! Помните, что там дальше? «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ». Преданный, слышите? Холопу любезны розги и строгий барин! А мы им свободу и равенство! Ха! А Чехов? Он же откровенно смеялся над глупыми сентиментальными девицами. Хождения в народ под кружевным зонтиком! Но мы не хотели думать с ним вместе, нам хватало Короленко! Впрочем, и Чехова понесло на Сахалин. Нет, вы мне скажите, зачем был нужен Сахалин?! Чтобы в сорок лет умереть от туберкулеза? Умница, рассказчик, философ. Напрасная жертва – ни литературы, ни откровений! Но хотя бы сам все понял. Вы читали поздние рассказы Чехова? Прекрасно понял и прекрасно написал: чиновники – трусы и взяточники, а мужики – пьяницы и воры! Поэтому любую доброту и милосердие с вашей стороны мужик поймет как слабость и возможность безнаказанно украсть. И потом вам же продать втридорога. Читайте, сударь. Берите и читайте! Может, ваше поколение сумеет выжить и не повторить наших ошибок!

Конечно, было не слишком удобно и даже стыдно пользоваться чужим гостеприимством, есть густой золотистый суп, рыться в книгах. Но совершенно не получалось отказаться! В качестве оправдания самому себе Матвей все время что-то чинил у Гальпериных, переклеил обои, выровнял ножки кухонного столика. Благо у Саши, как говорила Фрида Марковна, «руки не из того места росли». Иногда он специально уезжал на окраины Москвы, бродил по Новодевичьему или в Измайловском парке, но не выдерживал больше двух дней и снова мчался в знакомый дом. У него даже образовался свой любимый угол, вернее, низкий продавленный диванчик между русской классикой и французскими историческими романами.

Матвей впервые заметил, что в книгах существует некая тайна и гармония слов, немного похожая на гармонию математики, но даже более загадочная и затягивающая. И в зависимости от умения автора расставить слова, растянуть и уложить мирной описательной цепочкой или, наоборот, выстрелить короткой жесткой фразой, душа его тоже плавно парила или мучительно сжималась. Особенно притягивали описания старых дворянских усадеб и укладов – Толстой, Тургенев и даже Аксаков, «Детские годы Багрова-внука». Он пытался представить отца в детстве. Нарядный мальчик с книжкой в руках, сын профессора. Как он стыдился, наверное, своей чистой одежды и большого уютного дома, пытался подружиться с уличными мальчишками, таскал им конфеты из старинного резного буфета.

Получалось, что Фрида Марковна права. В особняках и профессорских усадьбах растили хороших и правильных детей, воспитывали, читали добрые книжки. Да, дружно читали долгими зимними вечерами в высоких хорошо натопленных комнатах с обязательной библиотекой и роялем. Или летом – в милых дачных беседках, заросших бузиной и сиренью, как в пьесах Чехова. И конечно, разыгрывали спектакли! Домашние трогательные спектакли на дощатых самодельных подмостках – о любви к труду, сострадании, справедливости, милосердии. «Мы увидим небо в алмазах!» А потом дети вырастали и так же дружно уходили в декабристы, народовольцы, революционеры…

– Декабристы?! Оставьте, мой мальчик! Сейчас вы еще вспомните Пушкинский лицей, 19 октября, Чаадаева. А вот хотите, я вам расскажу про современную жену декабриста? Нет, не декабриста, конечно, а моего однокашника по Сорбонне, но настоящего потомственного дворянина, добрейшего Мити Катенина. После Митиной защиты они с женой остались жить в Париже. Да, сударь, еще до революции, вы необыкновенно догадливы! Кстати, прекрасно устроились, родили двух чудных дочек, купили дом. Катенина очень уважали в университете, он получил звание профессора эпидемиологии. И вот в один день жена Мити, утонченная хрупкая красавица, собирается и без звука покидает Париж, чтобы вместе с детьми последовать за мужем-профессором в далекую холодную Россию. Потому что Родина призвала его спасать народ от инфекций. Да, именно так, спасать! Подлое жестокое коварство! Игра на лучших чувствах порядочного человека! В тот же год, пока Митя трудился над прививками от тифа, его старшую дочь арестовали. И Митю бы наверняка арестовали и уничтожили, но ему повезло вовремя умереть от своего тифа. К счастью, их младшая дочь успела выйти замуж за юного героя, вскоре погибшего на войне, поэтому обеих вдов не тронули. Им даже оставили отдельную квартиру и мебель, привезенную из Парижа! Неслыханная щедрость. А старшая дочь Кира, очаровательная парижанка, так и пропала безвозвратно. Вы мне можете объяснить, за что?!

Обычно Саша слушал бурные бабушкины монологи с усмешкой или просто не слушал, а дремал, прикрыв лицо журналом. Кстати, все хвосты Матвея по физике давно забылись, не без помощи Гальперина, конечно. Саша объяснял коротко и блистательно, тут же набрасывал примеры, давал сходную задачу, и через час Матвей уже не мог понять, как он сам не справился с такой очевидной темой. Но на этот раз даже Саша возмутился:

– Ну, бабуль, ты даешь! «Повезло умереть, повезло погибнуть!» А может быть, твой Катенин стал бы светочем советской науки и получил Сталинскую премию?

– Не может быть! В принципе не может быть, понимаешь? Пожалуйста, хоть ты не морочь мне голову, достаточно твоего прекрасного отца! Если бы он меньше старался строить социализм и коммунизм, Фанечка была бы с нами, а не в сырой земле!

Матвей уже знал, что отец Гальперина недавно освободился после пятнадцати лет лагерей и теперь проживал где-то на поселении. Кажется, он там и женился во второй раз. Фанечка, Сашина мама, умерла еще в 37-м, вскоре после ареста.

– Да-да, он, видите ли, мечтал о коммунизме! И заморочил голову моей несчастной дочери. Интересно, его новая жена тоже коммунистка? Или на этот раз появились другие увлечения? Кстати, когда ты, наконец, сам подумаешь о семье? Вы знаете, Мотенька, этот великий ученый нарочно сидит в холостяках, только бы не порадовать бабку. А у тех же Катениных, например, подрастает внучка, настоящая писаная красавица!

– Бабуль, опомнись! Я еще понимаю, про вдову поговорить. Но внучке-то от силы десять лет! На что ты меня толкаешь?!

– Во-первых, не десять, а все пятнадцать. Или даже шестнадцать, как Наташе Ростовой. А Болконскому, напомню вам, было за тридцать, прекрасная разница в возрасте!

– Вот-вот! Остается вспомнить, к чему привела эта прекрасная разница!

– Вы видите, Мотенька? И это доктор наук, преподаватель вуза! Он может только зубоскалить и издеваться над больной старухой!

Почему-то Матвей мало запомнил XX съезд. Нет, просто перемены начинались постепенно, никто еще не ожидал вскоре грянувшего шока. На факультетских партсобраниях царила полная растерянность, докладчики испуганно мямлили про перегибы. Но зато приближался настоящий, незнакомый и никому не снившийся праздник – Фестиваль молодежи и студентов! Он еще много лет вспоминал немыслимые июльские ночи, как бродили с Любой, качаясь от любви, голода и свободы, братались с неутомимо пляшущими латиноамериканцами, пожимали разноцветные дружеские руки…

Да, вот что стало главным – в его жизни появилась Люба, ненаглядная единственная Любушка-голубушка! Честно признаться, Матвей не сразу обратил внимание на глазастую, черную, как галка, хохотушку из соседней группы. Люба, такая умница, сама подошла на студенческом вечере, благо вовремя объявили белый танец. Конечно, Матвей еще в детдоме «дружил» с девчонками, обнимался в темных углах, гулял за ручку, но никогда не возникало такого неожиданного и радостного тепла и родства, будто соединились разорванные половинки. Опыт у него был минимальный (погулял немного после армии с соседкой-разведенкой), а у Любы и вовсе никакого, но она так радостно и доверчиво летела навстречу, обмирала в его руках, не ломаясь и не торгуясь, что Матвей только шалел и мучился единственным вопросом, куда сплавить соседей по общежитию. И тут же родилось разумное и правильное решение – им нужно пожениться!

Фрида Марковна бурно одобрила новость и испекла по этому поводу умопомрачительный пирог с корицей и медом.

– Вы просто молодец, Мотя! Взросление настоящего мужчины определяется двумя этапами – чтением Торы и созданием семьи! А наш гениальный физик будет нарочно тянуть и дожидаться моей смерти! Может быть, он слишком разборчив? Или не пользуется успехом из-за маленького роста?

На самом деле недавно защитившийся доктор Гальперин пользовался на факультете безусловным успехом у студенток и преподавательниц всех возрастов. Но никому не удавалось заманить стойкого доктора в свои сети.

– Бабуля, – смеялся Саша, завалясь на диван с очередной книжкой, – бабуля, ты только подумай, зачем нам с тобой другие женщины? Начнут мельтешить, капризничать, вводить свои порядки в логове старого холостяка. И потом, не родилась еще та красавица, которая разобьет мое суровое сердце!

– Болтун! Что ты понимаешь в красавицах! Ты бы посмотрел на внучку Катениных, а потом говорил!

– Опять внучка?! Та-ак, понятно. А знаете ли вы, мадам, что бывает за совращение малолетних?!

Они расписались в конце августа. Вместо свадьбы закатились с ребятами в поход по Оке. В ковбойке и венке из ромашек Люба выглядела самой замечательной и счастливой невестой. Дни стояли на редкость теплые, насушили грибов. Матвей отдельно заготовил для Фриды Марковны три нитки отборных белых, пусть варит свой суп. Второго сентября вернулись в Москву, а третьего утром позвонил Саша и сказал, что бабушка умерла. Два дня назад. От инфаркта. Похороны в среду утром, в Востряково.

Народу на кладбище собралось довольно много, в основном Сашины друзья и коллеги. Из пожилых подружек покойной выделялась невысокая женщина в длинном с оборками черном платье и такой же черной кружевной шали. Странная старомодная дама словно ошиблась временем. Она тихо плакала, опираясь на руку тоненькой девушки в школьном переднике. Матвей мучительно морщился, сжимал Любин рукав – не хватало разреветься на глазах у знакомых. Бледный, непривычно молчаливый Саша принимал соболезнования, машинально кивая головой.

Что вдруг произошло? Да, подошла та самая дама, Саша склонился к протянутой руке в тонкой перчатке. Да, склонился, как в прекрасном старинном фильме, наверное, Фрида Марковна еще в детстве научила. И поднял глаза на ее спутницу. Только и всего. Только посмотрел на девочку в школьной форме. Тоненькую, сказочной красоты девочку с распахнутыми серыми глазами.

– Вот и Фридочка ушла, – прошептала дама, – все ушли! Все мои близкие, любимые, единственные! Ушли, ушли.

Конечно, девочка заметила его взгляд, вспыхнула, потянула старушку в сторону. Уже давали сигнал идти к могиле.

Потом они шагали рядом с Гальпериным, объединенные страшной неживой тяжестью гроба на плече, а девочка шла следом и смотрела на Сашу. Да, смотрела и смотрела на Сашу. И он все время оборачивался, искал ее взглядом, опять оборачивался. И когда опускали гроб, и когда клали цветы и мелкие камешки на уже засыпанную могилу, он постоянно поднимал глаза, словно проверяя, что она здесь, не ушла, не растворилась.

Потом начал накрапывать дождик, могильщики торопливо насыпали холмик, закрепили увеличенную фотографию. Фрида Марковна смотрела строго и чуть насмешливо, как в жизни. И вдруг Матвею показалось. Нет, не показалось, он был уверен, что она подмигнула ему. Незаметно и весело подмигнула, как настоящий заговорщик.

Следующий год оказался еще более беспокойным, мучительным и радостным одновременно. Матвея уже давно тяготили пустые факультетские партсобрания, тупо повторяющиеся повестки дня и соцобязательства. Многие годы он считал гибель отца очевидной ошибкой или даже результатом заговора. И в партию вступал, считая любой другой путь предательством его памяти. Нужно только набраться терпения и ждать, когда прояснится правда, и имя отца будет восстановлено. И вот она пришла, правда. Жуткая разрывающая голову правда. В столице появились первые освобожденные из лагерей. Каждый день приносил новые подробности, хотелось выть и кричать. Он часто вспоминал Валю и Семена, рассказы друга про специнтернаты. Даже детей не пожалели! Зачем, почему?! Руководители факультетской партийной ячейки обличали и гладко, уверенно врали. И опять призывали к партийной дисциплине и бдительности.

Конечно, сказались еще горы книг, прочитанных за последние годы, долгие разговоры с Сашей, влияние некоторых других преподавателей. Больше всего Матвею хотелось теперь подать заявление о выходе из партии, он возвращался домой вымотанный до отвращения, до физической тошноты. Но дома его ждала Люба, родная и любимая Любушка, которую тоже тошнило. Тошнило совсем по другой причине! И эта главная причина делала невозможным никакие его подвиги и выступления.

Родов ждали к осени, но уже с первых месяцев Матвей места не находил от беспокойства и радостного возбуждения. Они сразу решили, что мальчика назовут Леонардом, а девочку Ириной – в память недавно умершей Любиной матери. Конечно, Матвей ждал сына, нет, не просто ждал, он был уверен в рождении именно сына! Ему даже снился иногда маленький крепкий мужичок. Наследник. Единственный кровный родственник.

А родилась девочка! Худой слабый галчонок с огромными Любиными глазами и страдальческой мордочкой. И это выражение страдания отдельно мучило и рвало душу, так что Матвей весь первый месяц не спускал девочку с рук, качал, шептал, грел ладонью животик, пока, наконец, не просияла в ответ светлая младенческая улыбка.

Гальперин явился одним из первых гостей. Притащил жутко дорогой проигрыватель, набор пластинок и толстую кудрявую куклу, раза в полтора крупнее Иринки. Люба ужасно обрадовалась, заторопилась накрывать на стол, но тут малышка тоже затребовала еды. Пришлось им с Сашей срочно уходить на улицу, заодно решили покурить, благо стоял тихий теплый вечер.

– Знаешь, – вдруг сказал Гальперин, – ее зовут Кира. Кира Катенина, обалдеть, да?

– Я помню, Фрида Марковна рассказывала.

– Нет, бабушка рассказывала про дочку, Киру Дмитриевну, а она – Кира Андреевна. Катенина-Горячева. Почти Бестужева-Рюмина, ха-ха! Романтика, девятнадцатый век, поэты, декабристы… Скажи честно – бред? Мне тридцать лет, а ей восемнадцать. Будет через два месяца.

Фрида Марковна строго посмотрела с небес.

– Ну и хорошо, что восемнадцать! Вон Джульетте едва четырнадцать исполнилось.

– Да, – Саша грустно улыбнулся, – а Наташе Ростовой шестнадцать.

– Вот именно! Кстати, ее роман с Андреем Болконским выглядел вполне убедительно. Просто Болконский совершил глупейшую ошибку. Разве можно оставлять женщине время на размышления?!

Последний год в университете оказался самым наполненным и радостным. Диплом хоть и не золотой, но очень достойный, настоящая чудесная семья, удача с распределением. «Ты – мое дыхание, – напевала Люба, – утро мое ты раннее…» Правда, Матвею не удалось попасть в Институт Курчатова, заветная мечта о мирном атоме грозила рассыпаться, но тут выяснилось, что целая лаборатория выезжает из Дубны в новосибирский Академгородок. И его готовы взять на должность м. н. с.! Это было сказочным немыслимым везением!

В том же году Матвей попал, наконец, в Киев. Нет, и раньше собирался, еще после армии, вспоминал мамины мечты о красивом теплом городе, пытался представить родителей отца. Но так и не поехал, даже в Москве не удалось отыскать следов Леонарда Шапиро, что говорить про чужой послевоенный Киев! Самое ужасное, что он ничего толком не знал – ни отчества, ни года рождения.

Собирался-собирался, а тут само получилось. В 61-м году. После смерти матери у Любы тоже не сохранилось никакой родни, только неизвестная тетка под Киевом. Раз в год тетка присылала ящичек с сушеными грибами и длинное тоскливое письмо про разруху и болезни. И хотя Люба не помнила ее вовсе, но все-таки решили проведать до переезда в Новосибирск, заодно и посмотреть новые места.

Сначала поездка показалась не слишком удачной. Вышло, что тетка и не родня почти – вдова покойного брата Любиной матери. Украинка по крови, она избежала расстрела, но потеряла всех родных, включая собственных детей, никого точно не помнила, ничего не рассказывала, а все только плакала да кормила их черешней. У Иринки как раз лезли зубы, поднялась температура – на речку не могли выбраться, что и говорить о долгой дороге в Киев на тряском автобусе.

Только на третий день Матвей поехал один, долго бродил по отстроенному центру, рассматривал чужие улицы, дома, никого и ничего там было не найти, конечно! Уже к вечеру все-таки подошел к окошку городской справочной.

– Шапиро, – равнодушно повторила толстая унылая тетка из окошка, – вы что, смеетесь! А имя, отчество, год рождения?

– Имя – Леонард. Леонард Шапиро, довольно редкое имя и точно жил в Киеве.

Конечно, глупо, он сам понимал, но все-таки смотрел с надеждой, как она листает толстую растрепанную книгу.

– Нет! Ни Леонарда, ни Леопольда. Не морочьте голову, молодой человек!

– А может быть, есть отдельные списки по Бабьему Яру?

Кажется, тетка охнула. Или показалось? Тяжело, еле передвигая ноги, она ушла в задний отсек. На улице совсем стемнело. Дурак, даже не проверил, когда отходит последний автобус. Люба будет волноваться…

– Вот, я нашла довоенные списки. Леонарда нет, но есть Леонардович. Шапиро Матвей Леонардович. Давать?

Три раза перечитал свое собственное имя. Нет, никакой ошибки, и номер рядом! Долго искал двушку для телефонаавтомата, набирал номер, клал трубку, наконец, разозлился сам на себя и дождался длинного гудка. Голос был старческий, но очень вежливый и даже веселый.

– Да, да, Шапиро Матвей Леонардович собственной персоной, а кто спрашивает, позвольте узнать?

Сердце застучало в горле, и почему-то осип голос.

– Извините, Шапиро Леонард, примерно 1900-го года рождения. Примерно… Он имеет к вам какое-нибудь отношение?

– Да, – глухо ответила трубка, – я его отец. Но Леня погиб. В 37-м. А в чем, собственно, дело? Кто вы?

…Это был старый тенистый переулок, почти рядом с центральными бульварами, где Матвей бродил утром. Толстая медная табличка с его именем тускло блестела на двери, и неожиданно громко, как колокол, бухнул в глубине квартиры звонок.

Двадцать лет! Двадцать лет провести в полном, безнадежном сиротстве и не знать, что на том же белом свете, на тихой улице с липами живет родной дед, чудесный старик с круглыми, как у тебя самого, глазами и смешными оттопыренными ушами. Господи, сколько он натерпелся с этими ушами, вечно дразнили и в детдоме, и в армии, даже Любка, единственный близкий человек, звала братцем-кроликом!

– Как тебя зовут?! – почти крикнул дед.

Вместо ответа Матвей протянул раскрытый паспорт. Дед долго читал, напялив толстые очки, как будто в трех незатейливых строчках их общего имени и фамилии была описана и вся их общая непрожитая жизнь.

– Боже мой, – тихо сказал наконец старик и опустился на низкую скамеечку у двери. – Боже-боже, мой бедный глупый сын. Поверь, мальчик, ни в нашем роду, ни в роду его несчастной матери не было второго такого идиота. И я еще назвал его в честь своего покойного отца. Моего мудрого отца, известного на весь Краков доктора Леонарда Шапиро! …Ты думаешь, я не знал, что он женился на деревенской комсомолке? Думаешь, это что-нибудь добавляло к моему мнению об его дурацкой жизни? Но нет, у нашего революционера хватило ума не сообщать родителям! До самой войны я искал тебя и твою мать, но ваши проклятые коммунисты, эти товарищи и убийцы, отказались давать какие-либо сведения!.. Одного я не знал, что Ленечка назвал сына моим именем…

Два года, только два года самой бескорыстной любви и тепла подарила Матвею жизнь. Или целых два года?

Старик настаивал на переезде в Киев, хотел прописать в квартире. Но как Матвей мог отказаться от собственной лаборатории, новой темы, с таким трудом пробитой на научном совете? Он приезжал еще несколько раз, с болью в сердце видел, как слабеет и медленно уходит дед. Бабушка умерла несколько лет назад, порядок поддерживала домработница, сама уже старая и подслеповатая.

На похороны пришло до удивления много народу, профессор Шапиро был хорошим врачом.

Люба выбрала на память старинный столовый сервиз и вазу с гнутыми ручками, ничего больше не вмещалось в их единственную комнату в общежитии.

Да, они жили тогда забавной коллективной жизнью, «общага в овраге». Из-за нехватки квартир в Академгородке студенческое общежитие, построенное в большом овраге, передали молодым семьям, конечно, временно, пока не достроится новый жилой комплекс. Получилось по-своему замечательно – по вечерам собирались в холле на этаже, играли на гитаре, пели, строили грандиозные планы. «Понимаешь, это странно, очень странно, но такой уж я законченный чудак…» Заодно по очереди смотрели за детьми, все были молоды и полны надежд.

Потом подошла очередь на квартиру, отдельную квартиру из двух комнат! Люба безумно радовалась, записалась на мебельный гарнитур, сшила занавески из добытого по страшному блату импортного тюля, научилась печь сырный пирог с таинственным названием «хачапури». Она только переживала, что будущая Иринкина школа далеко от дома, придется переходить улицу. Но впереди еще два года, вполне могут и новую школу построить! В сентябре они отметили шестую годовщину свадьбы, а через месяц взорвалась установка.

Если бы Люба не вышла в тот день на работу, если бы она опоздала, проспала, прозевала, не отправилась снимать данные строго в положенное время…