Свиные сардельки с золотыми пуговицами
– Ну, что ж… – менее чем вполголоса обратился Воще Таинственный к Пластилину Бессмертному, откровенно игнорируя находящегося рядом Петропавла, – мясо Слономоська принял, но есть не стал, а впал в состояние рефлексии.
– Это и плохо, и хорошо, – откликнулся Пластилин Бессмертный совершенно в духе Пластилина Мира. – Плохо потому, что условный рефлекс пока не выработан, а хорошо потому, что состояние рефлексии для Слономоськи важнее, чем наличие рефлекса. Я бы сказал так: Слономоська без рефлекса возможен, Слономоська без рефлексии – нет.
– Стало быть, мы на верном пути! – еще менее чем вполголоса подвел предварительный итог Воще Таинственный. – Мы достигли главного: существо, которое получило кусок мяса, не пожирает его, а рефлексирует! Это ли не свидетельство в пользу эффективности нашей педагогической системы?
– Вы задаете тихий риторический вопрос, многоуважаемый коллега! – с чувством глубокого интеллектуального удовлетворения отвечал Пластилин Бессмертный.
– Теперь, мой дорогой, наша задача добиться того, чтобы данное существо не просто рефлексировало, но рефлексировало, будучи водимым.
– Вадимом?.. Мы назовем его Вадим? – не расслышав слов, сразу же потерял нить разговора Пластилин.
Воще Бессмертному с трудом удалось втолковать ему разницу между гласными «о» и «а», после чего Пластилин Бессмертный устыдился себя и с живостью обратился к собеседнику:
– Кто из нас двоих рискнет и начнет водить его?
Боюсь, что Вы, – быстро, но предельно негромко ответил Воще Таинственный.
– Не бойтесь, – тут же успокоил его Пластилин Бессмертный. – Бояться надо мне. За Вас… потому что водить его, кажется, придется Вам.
– Это только так кажется, что мне. А на самом-то деле – Вам! – Воще Таинственный любезно улыбнулся.
– Совершенно все равно, кто из вас двоих начнет водить меня, – попытался примирить их Петропавел. – Дело в том, что я вовсе не опасен.
– Никто и не думает, что ты особенно опасен… просто важно соблюсти некоторые формальности, связанные с нашей работой дрессировщиков, – в один голос сказали два дрессировщика.
Попрепиравшись еще некоторое время, они наконец решили – водить Петропавла вдвоем – и водить, на всякий случай, поблизости от наблюдателей, которые сбились в пугливую кучку возле ближайшего кустарника.
Поглядев на дрессировщиков да и на наблюдателей, Петропавел вдруг понял, что статус его весьма ощутимо изменился. Если с Ежом, которым он был еще недавно, все они считали возможным не церемониться, то Слономоську, которым он стал теперь, явно побаивались.
– Дай поводок надену? – услышал Петропавел с довольно почтительного расстояния уважительную интонацию.
– Милости прошу, – ответил, хорошо понимая условность какого бы то ни было поводка на существе, в структуру которого входит слон.
Ремешок, поясок, ленточку – в общем, черт-те что кое-как закрепили на шее… смешно. Впрочем, так-то оно и лучше: Петропавел в роли Слономоськи чувствовал себя способным разорвать даже кованую цепь. А тут – чуть ли не трогательно: вот тебе, дескать, поводок – исключительно элегантности ради.
И они осторожно повели его – Пластилин Бессмертный и Воще Таинственный, держась от Петропавла на расстоянии, заданном длиной поводка. Легонько переступая с ноги на ногу, Петропавел пошел за ними, продолжая размышлять о полученной от них странной, ох какой странной информации… Кусок сырого мяса он все еще держал в руке, не решаясь выбросить: мало ли зачем может пригодиться сырое мясо!
– Мяса он так и не съел, – практически молча заметил наблюдательный Воще Таинственный, – однако рефлексировать продолжает даже будучи водимым.
– Вы говорите обо мне так, – позволил себе наконец вмешаться Петропавел, – словно я уже умер и не слышу Ваших слов.
– Он все еще остается способным на членораздельную речь, – продолжал наблюдения Воще Таинственный, как бы подтверждая абсурдное предположение Петропавла. – Мясо несет в руке. Может быть, отобрать у него это мясо и самим съесть?
– А не укусит? – спросил Пластилин Бессмертный, недоверчиво поглядывая на Петропавла.
– Вы же бессмертный! – сказал, как ничего не сказал, Воще Таинственный. – Кроме того, попытка не пытка…
– Пытка, и еще какая! Он ведь зубами, наверное, кусать будет…– Пластилин Бессмертный задумался. – А если я отпущу поводок и, незаметно пробегая мимо него, выхвачу кусок мяса невероятно резким движением?
– Воще отпустите поводок? – с ужасом зашептал Воще Таинственный. – И мне, что же, одному тогда поводок держать?
– Да заберите вы свое мясо! – Петропавел швырнул кусок прямо под ноги дрессировщикам.
– Он становится агрессивным, – как бы и не констатировал Воще Таинственный, у самой земли подхватывая мясо на лету и засовывая его за шиворот Пластилину Бессмертному. – Надо показать ему наше превосходство над ним.
– А в чем мы превосходим его? – ежась от холодного мяса за шиворотом, сам себя спросил Пластилин Бессмертный и сам себе ответил: – В численности. Надо убедить его в том, что нас больше, чем его… Но как мы это сделаем? – Он страшно растерялся.
– В принципе доказать это на практике не составляет особого труда: достаточно просто выстроиться перед ним в шеренгу по одному и рассчитаться на «первый-второй». Тогда ему сразу придет в голову, что он – по причине крайней своей малочисленности – не способен ответить нам тем же, ибо, даже если он скажет «первый», то подхватить эту реплику будет воще некому. Таким образом он и убедится практически, что его гораздо меньше, чем нас. Другое дело, устроит ли его столь примитивный способ доказательства. Как существо рефлексирующее он скорее предпочел бы некоторое умозрительное построение, способное натолкнуть его на мысль о нашем превосходстве.
– Вы правы, коллега! – с жаром подхватил Пластилин Бессмертный, обожавший всяческие умозрительные построения.
– И в этом случае цепочка наших доводов могла бы выглядеть следующим образом… – обстоятельно начал сызнова Воще Таинственный.
Петропавел с величайшим интересом наблюдал за этой увлекательной игрой ума. Он даже забыл о том, что в данный момент его дрессируют, – настолько поглотила его всепобеждающая жажда знаний.
– В основе процесса оперирования целыми величинами… а я надеюсь, что все участники данной непростой ситуации представляют собой целые величины, лежит…
– Не продолжайте, – перебил Воще Таинственного Пластилин Бессмертный. – Данная версия непригодна: придется дополнительно доказывать, что мы целые величины. В случае с Вами это просто, поскольку Вы Воще Таинственный, а не В Частности Таинственный, однако в случае со мной… Считать ли меня целой величиной в данный момент, если как раз в данный момент я представлен лишь в одном из своих возможных образов?
– М-да… – сник Воще Таинственный, но тут же и воодушевился: – Тогда лучше всего объяснить наше превосходство с помощью множеств!
– Вот это другое дело! Мы с Вами суть множество, а он – нет! Мы два, а он один.
– Ну-у-у… – разочаровался в друге Воще Таинственный, – так не пойдет. Что такое «два» и что такое «один»? Эти абстракции даже Ежу не были бы понятны. Тут самый важный момент – переход от конкретных предметов к числам. Будем переходить постепенно. Возьмем свиную сардельку и золотую пуговицу.
– Где возьмем? – тщетно озадачился практичный Пластилин Бессмертный.
– Не юродствуйте, коллега! – на ухо, но строго оборвал его Воще Таинственный. – Итак… возьмем множество свиных сарделек и множество золотых пуговиц.
– Множество? – задохнулся от радости Пластилин Бессмертный.
– И будем считать, – не давая себя сбить, продолжал Воще Таинственный, – одну свиную сардельку из первого множества эквивалентной одной золотой пуговице из второго множества. Это очень важно.
– Конечно, будем считать! – почувствовав ответственность, согласился покладистый Пластилин.
– Спасибо. Тогда, в том случае, если одной свиной сардельке из первого множества соответствует одна золотая пуговица из второго множества и при этом остаются лишние свиные сардельки… (тут внимательно слушавший Пластилин изловчился и, выхватив из-за шиворота кусок мяса, с жадностью проглотил его прямо сырым), получается, что множество свиных сарделек шире, чем множество золотых пуговиц – конечно, при том условии, что лишних золотых пуговиц не остается.
– Ну, это уж как пить дать! – с огромной уверенностью в постоянной нехватке золотых пуговиц подтвердил Пластилин Бессмертный. И еще внимательнее стал слушать дальше. Однако дальше следовал только вывод:
– Стало быть, у нас с Вами есть способ неопровержимо доказать, что нас гораздо больше, чем его, если рассматривать нас как множество свиных сарделек, а его – как множество золотых пуговиц. – Тут Воще Таинственный многозначительно кивнул на Петропавла, давно уже стоявшего с широко разинутым ртом.
– Так давайте докажем ему это! – воодушевился Пластилин.
Воще Таинственный посмотрел на него с большим подозрением.
– Мне казалось, – тихо и сухо произнес он, – что это уже доказано.
– Когда? – Пластилин совершенно оторопел.
– Только что, – тише и суше некуда ответил Воще Таинственный.
– Это… это когда речь шла о золотых сардельках и свиных пуговицах? – весь запутался Пластилин Бессмертный.
Воще Таинственный вздохнул. Воще Таинственный зевнул. Воще Таинственный отвернулся. Причем отвернулся со словами, только теоретически прозвучавшими:
– Если Вы не любите метод больше жизни, мне не о чем с Вами разговаривать.
– Я люблю метод, – смутился Пластилин Бессмертный. – Но не этот… – Он помолчал и вдруг с вызовом заявил: – Мне больше жизни нравится метод доказательства от противного.
– Ах, вот что! – всплыл из речевого небытия Воще Таинственный. – Так раньше надо было сказать: откуда же я знаю, какой именно метод Вы любите больше жизни? Значит, от противного?
Пластилин кивнул и, внезапно засмущавшись, признался:
– Правда, я не совсем уверен, что правильно понимаю «противное». Поэтому можно сказать, что больше жизни этот метод я люблю скорее бессознательно…
– «Противное» все понимают правильно, – окончательно справился с голосом Воще Таинственный. – Впрочем, сейчас я объясню Вам некоторые тонкости – и тогда Вы согласитесь со мной, что данный метод вполне заслуживает того, чтобы его любили больше жизни еще и сознательно.
– Буду Вам весьма признателен. – Пластилин Бессмертный вежливо склонил голову.
– Итак… прежде всего нам следует выбрать само противное, для наглядности даже очень противное. И от него уже доказывать. – Воще Таинственный поднял, глаза к небу, словно очень противное находилось там.
– Еж был очень противный, – напомнил Пластилин Бессмертный. – Но Еж сейчас в бегах. Что же касается того существа, которое стало Ежом впоследствии…
– Не будем о нем, – тет-а-тет сказал Воще Таинственный. – Об отсутствующих не говорят плохо.
Петропавел тут же хотел напомнить о своем присутствии, но решил, что с него и так довольно выслушивать о себе разные гадости.
– Кто у нас самый противный после Ежа?
– Вы, коллега, – просто сказал Пластилин Бессмертный.
– Ну, доказывать что-либо от себя воще не принято, – заскромничал Воще Таинственный, потом продолжил: – Сразу после меня идете Вы: Вы тоже довольно противный, причем в каждом Вашем образе. Но доказывать что бы то ни было от Вас я просто считаю ниже своего достоинства.
– Честно говоря, – разоткровенничался Пластилин Бессмертный, – мы все тут противные. Так что какое угодно предположение смело можно доказывать от любого из нас.
– Пожалуй, Вы правы. – Воще Таинственный обернулся к кустарнику, возле которого организованно молчала толпа посторонних наблюдателей, остановил взгляд на Безмозглом-без-Глаза и так, чтобы его почти расслышали, сказал: – Оно противное. Пусть подойдет.
Засыпая на ходу, Безмозглое-без-Глаза поплелось в эпицентр событий. Ждать его пришлось минут двадцать, потом еще минут двадцать – возвращать назад, поскольку во сне оно забрело слишком далеко.
– Так, – изнывая от нетерпения доказывать, приступил к делу Воще Таинственный и, проведя жирную черту на земле, возле нижней части Безмозглого-без-Глаза, предупредил всех заинтересованных: – Доказывать будем отсюда. Перед нами противное Безмозглое-Без-Глаза, которое-с этого момента мы для краткости пока будем называть просто Противное-без-Глаза.
– А давайте его и потом тоже так называть, всегда! – счастливым голосом предложил Ой ли-с-Двумя-Головами.
– Давайте, – согласился Воще Таинственный. – Докажем от него, то есть от Противного-без-Глаза, что один меньше, чем два. Для этого сразу же опять перейдем от абстрактных чисел к конкретным предметам, а именно к глазам. Так проще всего, поскольку глаза – зеркало души. Предположим, что перед нами не Противное-без-Глаза, а Противное-без-Глаз. Тогда, если верна данная посылка, следовало бы считать, что перед нами слепое Противное, или Противное слепое, что то же. Однако, как ни противно нам рассматриваемое существо, утверждать, что оно слепое, значит противоречить здравому смыслу, поскольку со всей очевидностью данное противное существо – зрячее, даже отсюда… – В ходе доказательств Воще Таинственный далеко отодвинулся от первой жирной линии на земле и провел вторую жирную линию там, где теперь стоял. – Вы видите меня, эй, Противное-без-Глаза? – слишком громко для него спросил он.
Безмозглое ответило: «Ну!» – не просыпаясь.
– Видит!.. Стало быть, противное, но зрячее, а отнюдь не слепое. И, стало быть, доказательство от Противного-без-Глаза привело нас к абсурду, чего, честно говоря, я и ожидал с нетерпением. Поэтому исходную посылку следует считать неверной.
– А кто посылал посылку? – сердито крикнуло Смежное Дитя.
На него зашикали, чтобы дослушать рассуждения Воще Таинственного до конца.
– То есть перед нами не Противное-без-Глаз, но Противное-без-Глаза, a значит, отсутствие одного менее значимо, чем отсутствие двух, или наоборот: отсутствие двух более значимо, чем отсутствие одного.
– А кто здесь отсутствует? – опять заорало Смежное Дитя.
– Какое противное это дитя! – во всеуслышанье сказал Пластилин Бессмертный. – Надо было от него доказывать.
– Я лучше знаю, от кого доказывать! – тихонько обиделся вдруг Воще Таинственный.
– В этом никто не сомневается! – поспешил исправиться Пластилин Бессмертный. – Но дитя, согласитесь, противное… Простите, что нечаянно перебил Вас. Мы внимательно слушаем дальше.
– Я уже закончил, – через паузу сказал Воще Таинственный. – Странно, что от меня еще чего-то ждут. По-моему, доказательство было построено блестяще.
Поняв, что мыслительный процесс завершен, все расслабились и широко заулыбались Воще Бессмертному, давая понять, что ими овладело состояние истинного интеллектуального восторга.
– Теперь, когда мы убедили его (– о Петропавле продолжали говорить в третьем лице, словно его не было! –) в том, что численное преимущество на нашей стороне, он, несомненно, сменит свою агрессивность на нашу доброжелательность – и тогда можно будет смело водить его дальше, дальше и дальше… вплоть до самого некуда, – размечтался Пластилин Бессмертный и устало добавил: – Что ж, процесс дрессировки подходит к концу. Слономоська полностью подготовлен к вождению… Слономоськи.
И в самом деле, Петропавла – видимо, в чисто демонстрационных целях – еще совсем недолго поводили по близлежащим окрестностям и оставили в покое. Примечательно, однако, что, водя его, на него же совершенно и не обращали внимания, как если бы водили не его вовсе… Петропавлу стало казаться, что отныне он невидим, – в противном случае непонятно было, на каком основании столь явно игнорируется живое все же существо! Его Живое Существо. Его Единственное Живое Существо!
Мне захотелось вдруг рассказать одну бесконечно печальную историю про одну бесконечно несчастную обезьяну.
Впрочем, мало кто согласится со мной, узнав о том, что это за история и что это за обезьяна. Потому как вспоминать обо всем случившемся почему-то принято весело, с такой, знаете ли шутовской интонацией, чуть ли не нараспев произносил:
«Обезьяна без кармана
потеряла кошелек…»
…ну, и так далее, хотя, если вдуматься, то нет во всей мировой поэзии существа, более обиженного судьбой, чем эта обезьяна. Так что веселиться особенно нечего…
М-да, более обиженного судьбой и более невинного. Ибо какие бы то ни было претензии к обезьяне у нас пропадают сразу, уже после первой строки. Точнее, у нас даже не успевает возникнуть никаких претензий: глупо ведь, только услышав слово «обезьяна», тут же предъявлять к ней претензии. Обезьяны не для того существуют, чтобы предъявлять к ним претензии. Тем более, если нам незамедлительно сообщается:
«Обезьяна без кармана (!)»
То есть перед нами не просто абы какая обезьяна, но обезьяна заведомо обделенная, что ж с того, что карманов у обезьян в принципе не бывает, – и нам легче представить себе обезьяну без кармана, чем с карманом… это слабое утешение! ведь если бы вы услышали, скажем, о лысом человеке без волос, такой акцент нас тоже едва ли утешил бы. Напротив, нам стала бы еще горше: мало того, что лысый, так еще и без волос! И можно уже ничего не говорить больше ни об этом человеке, ни об этой обезьяне: с момента знакомства и тот, и другой прощены навеки. Иными словами, что бы они ни сделали, как бы ни проявились – они не виноваты!
Да и что уж такого страшного сделала эта обезьяна? Подумаешь, потеряла кошелек! Тоже мне преступление… во-первых, она без кармана. А во-вторых, она же свой кошелек потеряла, наверное! во всяком случае у нас нет причин заподозрить, что это был чей-то еще кошелек – иначе бы нам сказали чей. Но нам не говорят чей. И вообще действующих лиц в этой истории пока только одно – обезьяна. Значит, и кошелек – ее. Кому какое дело, потеряла обезьяна свои кошелек или нет! Это касается только самой обезьяны, которая вправе делать с собственным кошельком все, что ей заблагорассудится: потерять, отдать нищим, съесть, наконец…
Но – нет! Оказывается, не вправе. Возмездие приходит незамедлительно: страшное, безличное возмездие, о котором сообщается глаголами в третьем лице, в третьем лице множественного числа!
«Ее взяли…»
Мало кого оставит равнодушным такая формулировка. И такой глагол. Жуткий и одинокий, выступающий в изолированной синтаксической позиции. Дальше будут подробности, но никто уже не хочет знать подробностей, потому что все понятно, «взяли» – глагол предельно общего значения при всей его кажущейся конкретности. И только совершенно уж бездушный человек начнет уточнять; простите, как это взяли? Что значит – взяли? Любому же мало-мальски впечатлительному слушателю и без того тошно. Поздно уже уточнять: короткий будет разговор.
А разговор и правда короче некуда: только шаг вперед и уже – расстреляли. Без суда и следствия, прямо тут, на месте «преступления», чтобы, дескать, другим неповадно было терять свои кошельки. Итак:
«Ее взяли, расстреляли…»
Сколько времени прошло? Да всего ничего: только мы успели познакомиться с обезьяной, как ее тут же и расстрелял… Поразительно скупыми средствами передана эта трагедия абсолютно бесправной личности, которая не уполномочена даже распорядится собственным кошельком. В трех глаголах – целая судьба: потеряла – взяли – расстреляли.
О дальнейших событиях людям со слабой нервной системой задумываться не рекомендуется, поскольку все, что происходит потом, находится вообще за гранью рассудка. Расстрелянную, мертвую обезьяну… фактически не существующую уже –
«… посадили на горшок».
Что и говорить, это душераздирающая сцена, надругательство над трупом обезьяны… есть ли ему оправдание? И что это за компания такая, которая с холодным цинизмом совершает действия одно другого страшнее? Просто в голове не укладывается, как это возможно. И какая изобретательность казалось бы, мало ли куда можно посадить умерщвленное существо: на поляну под дерево, прислонив спиной к стволу, чтобы существо издалека производило впечатление как бы живого, или, скажем, на порог какого-нибудь дома, привалив трупик к стенке: то-то, дескать, испугаются хозяева, когда увидят, что это!.. Разные существуют возможности. Но мертвую обезьяну сажают на горшок! Это вызов. Вызов всем сразу, всем, в ком осталась еще хоть капля сострадания.
Но убийцам и этого мало. То, что нам предстоит узнать в следующий момент, способно свести с ума. «Этого не может быть» – единственно понятная реакция на следующее сообщение:
«А горшок – горячий!»
Представляете себе? И правильно, не нужно представлять, ибо представить себе это невозможно, с холодной расчетливостью садисты сначала разогрели горшок, на который они уже раньше предполагали посадить убитую обезьяну, и все это время сохраняли горшок горячим… и горшок действительно не успел остыть, о чем свидетельствует заключительная фраза текста:
«Обезьяна плачет…»
Фраза эта убеждает: перед нами глубоко реалистическое произведение, пытка раскаленным горшком настолько ужасна, что способна довести до слез даже покойника – существо, вроде бы, бесчувственное! И вот обезьяна плачет – кстати, это единственный глагол настоящего времени во всем повествовании. Глагол, как бы размыкающий страдания обезьяны в вечность. Все, о чем сообщалось до этого, имело конец, но бесконечны муки покойной обезьяны…
Нет, сердце уже почти разорвалось. И нужно срочно придумать какое-нибудь другое развитие событий – хотя бы такое:
Обезьяна без кармана
потеряла кошелек.
Ее тут же приласкали,
посадили на горшок.
А горшок холодный…
Вообще-то тут тоже все не так. Каждый из нас помнит, что даже после того как приласкают, сесть на холодный горшок не слишком большое удовольствие. И быть уверенным, что, сидя на холодном горшке, обезьяна рассмеется, – это, конечно, довольно безрассудно.
