Вскоре в кресле главного редактора журнала «Magazine» Лифшина сменил Игорь Иртеньев. Зайдя однажды к нему, я обнаружил в кабинете гостя — модного молодого прозаика, номинанта Букеровской премии…

Говорили, как ни странно, о профессии. (Странно, потому что обычно пишущие люди говорят промеж собой о чем угодно, кроме этого.) Но разговор шел именно о литературе, — и разговор довольно кардинальный!

А именно: молодой прозаик отказывал мировой литературе в праве на жизнь. Немолодой поэт за мировую литературу заступался и, разделяя критический взгляд на частности, просил пощадить старушку в целом.

Я застал диалог в острой фазе: «старик Иртеньич» хлопал явно не первую стопку коньяка; номинант брезгливо морщился на фамилии, предлагаемые к рассмотрению. Он еще был готов считать своими коллегами Пруста и Джойса, ну, с натяжкой, Стерна, но остальные…

— Бел-ле-тристика! — надменно цедил букеровский номинант.

«Старик Иртеньич» еще выпил и пошел вдоль этой юной надменности, пытаясь понять, где она заканчивается. Довольно быстро миновав Бабеля и Толстого («Толстой не умел писать»), слово за слово дошли до Дюма…

На слове «Дюма» номинанта аж скривило.

— Это вообще не литература! — бросил он.

Тут Иртеньев встал. Глаза его горели темным огнем мщения.

— А «Париж, сударь, не вымощен батистовыми платочками!» — это вам не литература? — вскричал поэт.

Я понял, что сейчас стану секундантом.

Но дуэль не состоялась. Иртеньев насупился и замкнулся, и вскоре номинант ушел.

…А Толстой, действительно, писать не умел. Только почему-то плачешь всякий раз, когда старик Болконский прощается с сыном.