Максуд Ибрагимбеков
В аду повеяло прохладой: Хроники переходного периода

Часть первая

Большинству людей свойственно полагать, что их судьба зависит в основном от них самих. Если не учитывать стихийные бедствия и техногенные катастрофы, то до некоторой степени это так и есть. Действительно, жизнь человека складывается в зависимости от его умения использовать задатки, заложенные в нем при рождении. При удачном стечении обстоятельств развитый интеллект, физическое здоровье и честолюбие изначально предоставляют ему преимущества в предстоящей жизненной гонке. И все же, и это общеизвестно, человеческая жизнь в силу других, как правило, непредсказуемых обстоятельств складывается у всех по-разному.

Когда Сеймур Рафибейли учился в школе, он очень удивился бы, если узнал, что его дальнейшая судьба будет зависеть от незнакомых людей, вернее, от их конкретных поступков, которые в определенный день и час им еще предстоит совершить вдали от Баку. Уже в детстве ему было известно, что они существуют — Сталин, Гитлер и Черчилль. Имя Шарль де Голль ему довелось услышать позже.

Красивого товарища Сталина он ежедневно видел на портретах и в документальной хронике, которую обязательно показывали во всех кинотеатрах перед просмотром фильма. Сталин Сеймуру нравился. С детства по радио и от всех окружающих он слышал, что он мудрый, добрый и старается изо всех сил ради того, чтобы советские граждане жили еще зажиточнее и веселее. В Баку все знали дом, где он до революции укрывался от недремлющего ока царской охранки, и всей школой ежегодно посещали подпольную типографию «Нина», в которой под руководством товарища Сталина выходила пролетарская газета «Искра», в свое время признанная буревестником революции на всем Кавказе. Сталиным все восхищались. И любили. На вопрос физрука — кого они больше любят Ленина или Сталина, дети уже в первом классе отвечали — Сталина! О Гитлере он знал немного, только то, что тот канцлер Германии, которая в силу присущим всем странам капитализма порокам воюет с другими странами Европы, имеющими такие же врожденные язвы капитализма. К фашистской партии отношение советских граждан тогда было положительное из уважения к немецкому народу, именуемому вплоть до 1940-го товарищем Сталиным и его соратниками «братским».

О малоизвестном в Баку Черчилле Сеймур узнал от отца — знатного нефтяника страны Искендера Рафибейли. Рассказывая сыну о причинах бурного расцвета нефтяной промышленности в Баку, он упомянул Уинстона Черчилля. Еще тридцать лет назад нефть использовалась главным образом в качестве горючего в лампах освещения и в печах отопления. Все изменилось в 1911 году, когда Черчилль стал Первым Лордом Адмиралтейства. Это ему первому пришло в голову перевести военный флот, а вслед за ним и торговый, с угля на нефть. Вслед за английскими кораблями на жидкое топливо перешли все флоты мира.

Эффект от перехода на новый вид топлива был колоссальный. В результате спрос на нефть возрос в многие тысячи, а в Баку начался нефтяной бум, который продолжается поныне. Закончив рассказ о Черчилле, отец спохватился и попросил Сеймура в институте никому об этом не рассказывать. В разговорах следует быть сдержанным, сдержанным и осторожным, сказал отец Сеймуру. Уинстон Черчилль живет в капиталистической стране, ходят слухи, что он ушел в политику и нефтью больше не занимается. Если ни в одном современном справочнике или учебниках по нефти Черчилль не упоминается, значит, какому-нибудь наивному человеку разговоры о нем могут показаться антисоветской пропагандой и как сознательный гражданин он из лучших побуждений сообщит о тебе куда надо.

О де Голле Сеймур Рафибейли в свои двадцать лет вовсе ничего не знал.

Само собой разумеется, что ему не было известно и о том, что де Голль, Гитлер, Черчилль и Сталин никогда друг с другом не встречались. Зато ему, как и большинству бакинцев, было известно много интересного о Ганди и Долорес Ибаррури. Потому что о них регулярно писали бакинские газеты и сообщало Всесоюзное радио.

Это вовсе не означало, что Сеймур не был любознательным или общительным человеком. Бакинская молодежь в то время много читала. Издавалось огромное количество книг. Практически читателям была доступна вся мировая литература. Чехова, Вальтера Скотта и Александра Дюма большинство его сверстников прочитали еще в школе до поступления в институт. Книги продавались в магазинах по смехотворно низкой цене. Самыми популярными писателями были Марк Твен, О’Генри. Можно сказать, что главным развлечением студенческой молодежи в те годы было чтение хорошей литературы.

Баку в те времена был после Москвы, Ленинграда и Киева четвертым в СССР по величине городом, но так уж получилось, что почти все мало-мальски приметные обитатели этого большого города были между собой знакомы или знали друг о друге понаслышке. Ах, какой это был город! Если бы кому-нибудь вздумалось предъявить миру образец лучших достижений бурно развивающегося социализма, то он назвали бы Баку — город наилучшим образом приспособленный к обитанию человека. Четыре театра — один оперы и балета с постоянным репертуаром, два драматических и театр юного зрителя, несколько кинотеатров, там перед сеансами, в сопровождении оркестра пели популярные певцы. Любители спортивных зрелищ проводили свободное время на ипподроме, где в тотализаторе при максимальной ставке в два рубля и удачном раскладе можно было выиграть хорошие деньги, или же бескорыстно наслаждались на двух стадионах футболом и состязаниями по легкой и тяжелой атлетике. Детей водили в зоопарк и ботанический сад, где можно было посмотреть, как живется в условиях победившего социализма многочисленным представителям флоры и фауны.

Не пустовали и рестораны, кухня нескольких из них была способна, по отзывам знатоков, удовлетворить самый изысканный вкус. По выходным дням на приморском бульваре играл духовой оркестр. Оркестр считался хорошим, и поэтому его часто приглашали играть на похоронах уважаемых людей. Для похорон у оркестра был особый репертуар, в котором отсутствовали музыкальные произведения духовно-божественного содержания. Во избежание неприятностей дальновидные музыканты, независимо от культурных потребностей родственников покойника, играли преимущественно печальные отрывки из известных шедевров мировой музыкальной классики. Делалось это полюбовно по согласованию с организаторами похорон.

Жители Баку были сплошь атеистами. В Бога перестали верить почти одновременно все после того, как было объявлено, что Бога нет, а религия — это опиум для народа. Народ, убедившись на опыте печальной судьбы некоторых людей в том, что религия — действительно вещь очень вредная, а временами даже опасная для жизни, повсеместно перестал молиться. Действующими оставались считаные храмы, которые продолжали посещать разве только доживающие свой век старики, родственникам которых в этой жизни терять уж совсем было нечего. Мечети, церкви и синагоги отдали под библиотеки и музеи. Они были объявлены архитектурными памятниками и заботливо охранялись государством. Бывшие «божьи храмы» использовались также в качестве политпросветучреждений, где трудящимся демонстрировали научные атеистические фильмы и читали лекции по научному коммунизму.

На похоронах оркестр играл лишь в будни, а в выходные и праздничные дни он выступал для бакинцев на их любимом бульваре. Солнце отражалось в морской воде, пахло цветами и хвоей. Нарядные люди прогуливались по тенистым аллеям под волнующие звуки «Большого вальса» или «Марша энтузиастов», полной грудью вдыхая морской воздух и приветливо раскланиваясь со знакомыми. Нагулявшись всласть, горожане удалялись под парусиновые тенты с видом на море, где всегда можно было выпить свежего бочкового пива. Детям давали вкусные газированные напитки: «вишневый» и «ситро». Здесь же, под навесами, в больших котлах варили крупных морских раков. Пахнущие укропом и лавровым листом, горячие раки пурпурного цвета продавались по пять копеек за килограмм. «Баварское» пиво было двух видов — светлое и темное, последнее почему-то называлось «мартовским». Вот уже пятнадцать лет как «баварское» пиво варили на местном заводе специалисты, переехавшие в Баку из Германии. Вполне приличное с виду пиво варили в Баку и до немецких умельцев, и трудовой народ его пил, но без всякого удовольствия. И тогда советская власть, подобно чуткому камертону незамедлительно отзывающаяся на чаяния народа, наладила в Баку производство «баварского пива».

В случае необходимости приглашались иностранные специалисты для работы и в других отраслях народного хозяйства. Идя навстречу пожеланиям трудящихся, в Баку приехали ихтиологи, а вместе с ними специалисты-смежники, которым было дано задание наладить на основании последних достижений науки разведение осетровых рыб. В ударные сроки были спроектированы два завода по искусственному оплодотворению икры, после чего из-за границы стали закупать за валюту нужное оборудование. Строительство заводов планировалось завершить в 1943 году, и тогда первые миллионы мальков осетровых должны были начать осваивать просторы Каспийского моря. Немногочисленные скептики отнеслись к плану искусственного разведения рыбы с сомнением, но вслух свои настроения уклонистского свойства выражали только в кругу проверенных временем близких друзей, да и то вполголоса. Их вводило в сомнение то обстоятельство, что осетровые в те времена бурно размножались самостоятельно без посторонней помощи. Рыбы добывалось много, и предложение намного превышало спрос. Живую рыбу продавали на рынках и в магазинах, завернутыми в мокрую рогожу осетрами торговали вразнос по домам, осетрину коптили и перерабатывали на консервном заводе, но довольно-таки увесистая часть улова частенько пропадала даже в зимних условиях… А вывозить этот чрезвычайно скоропортящийся продукт по причине отсутствия холодильников было невозможно. Знали это и доморощенные ревизионисты, и вообще им казалось, что если полукилограммовая банка белужьей или осетровой икры стоит три рубля, включая стоимость стеклянной банки, то так будет продолжаться всегда. А те, кто верил в советскую власть и знал, что ей свойственно видеть то, что до поры до времени недоступно другим, отнеслись к проекту с пониманием и постарались высказать свое одобрение на страницах газет «Коммунист», «Бакинский рабочий» и «Вышка», а также на собраниях представителей общественности и производственных совещаниях.

При сильном желании к недостаткам Баку можно было отнести затруднения с жильем для трудящихся. Даже в частных беседах эти затруднения непременно назывались «временными». Благодаря советской власти многие люди, в большинстве молодые, верили в свое светлое будущее и поэтому размножались беззаботно и с удовольствием, вследствие чего темпы строительства жилья постепенно начали заметно отставать от темпов роста численности населения. В связи с этим были обнародованы планы с конкретными цифрами, в соответствии с которыми в обозримом будущем все нынешнее поколение советских граждан и частично следующее получит благоустроенное, естественно, бесплатное жилье. Но бездомных в городе не было. Нуждающимся семьям регулярно выписывали в райсовете ордера на постоянное жилье. Как правило, каждой семье доставалось по комнате в многокомнатной квартире с общей кухней и одним туалетом. Квартиры предоставлялись с мебелью, посудой и постельными принадлежностями, иногда с детскими игрушками. Так как все это добро изначально было рассчитано на одну семью, то новым обитателям квартиры приходилось кое-что докупать самим — в основном, недостающие кровати, по одной на каждого новосела, и кухонные шкафчики — по числу вселившихся семей.

Хозяев квартир выселяли по ночам. Приходили два-три вооруженных человека в сопровождении управдома и участкового милиционера, производили обыск и через полтора-два часа, выводили людей на улицу, где их ждала машина. Соседи об этом знали, но вопросов не задавали, а утром вели себя, так как будто ничего не произошло.

Сеймуру было десять лет, когда глубокой летней ночью он проснулся от громкого женского плача. Он подбежал к открытому окну и увидел соседей из второго подъезда — доктора Мамедбейли с женой и двумя детьми. Четыре человека в форме помогли им сесть в крытый грузовик, погрузили несколько чемоданов, а затем запрыгнули в кузов сами. Управдом и участковый стояли у ворот до тех пор, пока грузовик не скрылся за углом. После чего, не попрощавшись, пошли в разные стороны.

Сеймур вышел из спальни и увидел своих родителей. Одетые, они сидели за столом и молчали.

Побледневший отец объяснил ему, что доктора арестовали на основании решения народного суда из-за того, что он троцкист и член тайной протурецкой националистической организации. Сеймур уже взрослый мальчик, сказал отец, и должен понимать, что цель врагов народа разрушить Советское государство и навредить всем советским гражданам, в том числе и Сеймуру. Ничего не поделаешь, идет борьба не на жизнь, а на смерть, и об этом всем надо помнить.

Мать обняла Сеймура и повела его к детской. Она плакала.

— А тетя Халида, Намик и Леля тоже враги народа? — спросил Сеймур.

— Нет, конечно. Я думаю, они скоро вернутся.

Прошло еще два месяца, и Сеймур понял, что вернутся они нескоро. В квартиру Мамедбейли вселили две семьи нефтяников — бригадира и рабочего. До этого они жили в общежитии на Биби-Эйбате. Новые соседи трогательно суетились, когда все вместе, взрослые и дети, перетаскивали через весь двор чемоданы и узлы со своим скарбом в предоставленное им жилье. И у них у всех были взволнованные и очень счастливые лица.

Может быть, о семье доктора Мамедбейли и вспоминали, но не вслух. Как-то получилось, но соседи избегали в ежедневных беседах дома или во дворе упоминать их имена, хотя никто этого не запрещал. И так было не только во дворе Сеймура, во всем Баку: люди говорили о чем угодно, но только не о тех, кто на их глазах исчезал и никогда не возвращался. Прошло несколько месяцев, и от ночного происшествия в памяти Сеймура остались туманные обрывки, похожие на странный сон без начала и конца.

Как раз в это время партия и правительство преподнесли городу замечательный подарок, на некоторое время затмивший все другие городские события. Впервые в СССР была построена электрическая железная дорога, и произошло это именно в Баку. В просторном прохладном вагоне на дорогу до их дачи в Амбуране теперь уходило минут сорок. Раньше поездка занимала около трех часов. Извозчик подавал к воротам транспортное средство. В отличие от остальных людей, пассажиров и прохожих, уверенных, что перед ними телега, сам извозчик гордо именовал свое транспортное средство экипажем. Вначале в заднюю часть «экипажа» загружался багаж, после чего семья в полном составе — Сеймур, его родители и кошка Пакиза усаживались на удобные сиденья с поручнями в передней части. И два могучих «першерона» — правнуки племенных лошадей-тяжеловозов, закупленных советской властью во Франции в целях улучшения жизни трудящихся, без видимых усилий везли их через весь Апшеронский полуостров на северное побережье, где находились санатории и дачи.

В то время Сеймур учился на втором курсе самого престижного в Баку Индустриального института, входил в команду яхт-клуба по классической гребле, занимался боксом и был обладателем костюмов из легкой чесучи кремового цвета и двубортного из черного шевиота, а также шести сорочек из белой рубчатой ткани пике, как с отложными, так и с обычными воротниками под галстук и двух пар ботинок, сшитых на заказ в самой лучшей мастерской города, куда отец отвел его и познакомил с мастером своего дела, бывшим холодным сапожником Егановым. Одежду ему выбирали и покупали на свой вкус родители, отец — Рафибейли, известный в республике человек, и мать — София, в девичестве Салам-заде, учительница итальянского языка в Бакинской консерватории. С детства Сеймура баловали, но в одном мать была непреклонна — дважды в неделю она занималась с ним итальянским. Времени это занимало немного, часа полтора, учение давалось мальчику легко, и уже в девять лет он, не заглядывая в либретто, понимал, почему любимая ария герцога причиняет жестокие страдания несчастному Риголетто и его доверчивой дочке. Мать никому не доверяла выбор одежды, и сама покупала в магазине ткань и сама вместе с сыном ходила на все примерки к портному. Регулярно обновляемый гардероб в сочетании с атлетической фигурой и улыбчивым лицом позволяли Сеймуру выглядеть нарядным в любое время года.

Сообщение о вероломном нападении фашистской Германии особого впечатления на бакинцев не произвело. Население было уверено, что Германия еще горько пожалеет, что начала войну с самой могучей страной в мире, коей, несомненно, является Советский Союз, но, зная это, с первого же дня дружно поддержало мероприятия партии и правительства, направленные для надежной защиты от случайного прорыва вражеской авиации на любимый город Баку. О том, что нефтяная столица мира Баку является лакомым куском для любого капиталистического агрессора, все знали давно и гордились, что им выпало счастье жить и работать там, где добывается девяносто процентов нефти, из которой производится горючее для всех моторов, работающих в воздухе, на земле и на море. Поэтому одни бакинцы стали в массовом порядке наклеивать на оконные стекла куски бинтов и марли (делалось это с целью предохранить людей от осколков стекла в случае воздушного налета), а другие, те, что пошустрее, в тесном сотрудничестве с чекистами начали повсеместно устраивать шумные облавы на диверсантов, шпионов и вредителей, число которых с первых же дней войны несоизмеримо увеличилось по сравнению с мирным временем. На всех крышах домов на случай попадания зажигательных бомб стояли бочки с песком и водой, а также были установлены стенды с развешанными щипцами для захвата и обезвреживания зажигательных бомб и другим противопожарным оборудованием. Там же по ночам добровольно дежурили жители домов.

Городские власти испытали кратковременный шок, когда на крыше одного из пятиэтажных зданий по соседству со штабом военного округа было обнаружено полотнище с огромной свастикой. Но все повеселели после того, как оперативники доложили, что это крыша психиатрической больницы. Спустя час выяснилось, что полотнище сшито из восьми простынь, которые утащили из больничной палаты, а на рисование свастики ушло пять бутылок чернил, украденных обитателями больницы из канцелярии. В результате нескольких долгих откровенных бесед оперативников с психопатами установили, что пятеро больных, с началом войны впавших в состоянии еще более глубокой депрессии, решили исключительно по собственной инициативе поместить на крыше плакат со свастикой с целью ввести в заблуждение воздушного фашиста, пожелавшего бы разбомбить психиатрическую больницу. После того как независимая экспертиза подтвердила, что виновные действительно являются неизлечимыми психопатами, больных вернули в больницу, а главврача больницы за проявленную халатность разжаловали в заведующего отделением.

Что же касается немецких специалистов-пивоваров, то доподлинно всем было известно, что они психически здоровы, поэтому никого не удивило, когда всех их уволили. Уволили навсегда и тут же заменили местными, после того как было доказано, что немцы готовились добавить в продукцию пивоваренного завода привезенные из Германии токсичные вещества, что неизбежно привело бы к отравлению подавляющего большинства любителей пива в Баку. Пивоваров и членов их семей больше никто в городе не видел.

Еще одно событие, случившееся в эти же дни, осталось почти незамеченным потребителями продукции пивного завода: в полном составе исчез единственный в городе джаз-банд, концерты которого посещал только весьма ограниченный круг ценителей этого порочного вида искусства. Оркестр дважды в неделю нелегально играл в клубе «Бакпорт», и зарплату музыканты получали неофициально, из рук в руки.

Когда пришедшие на концерт поклонники джаз-банда узнали, что концерт отменен, они очень расстроились и стали громко требовать немедленной встречи с любимым коллективом. Вместо оркестра на сцену вышел новый директор клуба и поделился с переполненным залом своими соображениями. Он сказал, что если руководство порта по неизвестным причинам до сих пор не пресекало вредную деятельность оркестра, в состав которого проникли саксофонисты и тромбонисты, то сейчас, в военное время, с этим покончено. Руководство не может допустить, чтобы в стенах прославленного клуба «Бакпорт» молодые люди слушали упадническую буржуазную музыку, неизбежно приводящую к моральному разложению и ослаблению патриотических чувств советского человека. Директор клуба посоветовал всем разойтись, пока он не приказал переписать имена и фамилии любителей джаза, для того чтобы передать, а списки в соответствующие комсомольские организации.

А вот другим гражданам — любителям радио, не понадобилось объяснять, как может отразиться на их сознании тлетворная вражеская пропаганда и музыка, пересекающие границы в виде радиоволн. Все они в течение трех дней добровольно расстались с радиоприемниками, когда им официально сообщили адреса, где они временно будут храниться. Сознательные граждане добровольно сдали на временное хранение и пишущие машинки, которые, попав в военное время в руки шпионов, также могли стать средством вражеской пропаганды.

Сеймур успел попасть в первую волну добровольцев. Он был студентом третьего курса института и как будущий нефтяник имел право на отсрочку от призыва, но вместе со всеми однокурсниками отправился в военкомат, где в письменной форме они отказались от предоставленных им льгот и потребовали незамедлительной отправки на фронт.

В честь студентов-добровольцев был дан концерт в Театре оперы и балета. Перед концертом к защитникам родины со сцены обратился Первый секретарь Центрального комитета компартии республики Мир Джафар Багиров. Высокий, в строгом костюме и в очках с блестящими стеклами, он вначале произвел на студентов впечатление сурового партийного деятеля, но по мере того как он говорил, в зале прекратились все разговоры и наступила полная тишина. В середине напутственного выступления Багиров, улыбнувшись, сообщил, что в зале сидит и его сын, который завтра тоже отправится на фронт с первым отрядом добровольцев. И еще Багиров сказал, что сегодня он провожает на фронт не только своего сына, но и всех кто сидит в зале. Потому что считает их тоже своими детьми, и всё то время, пока они все до одного не вернутся в Баку целыми и невредимыми, будет для него временем тревоги и ожидания.

Когда товарищ Багиров закончил выступление, зал встал и приветствовал его бурными аплодисментами.

На концерт Сеймур не остался, он торопился на свидание с любимой девушкой Севдой. Они познакомились неделю назад на вечере в институте иностранных языков. Она была красавицей, и он влюбился в нее с первого взгляда. Свидание получилось коротким, но приятным. В связи со всеобщим затемнением в городе не горело ни одного огонька. Море освещалось лишь бледным светом ущербной луны. Они сидели на приморском бульваре и между страстными поцелуями обещали никогда не забывать друг друга. Ему было девятнадцать лет, и на следующий день он уходил сражаться с врагами своей страны. Если бы ему сказали, что это и есть счастье, то он, конечно, согласился бы.

На перроне духовой оркестр играл марши. Провожать объединенный студенческий отряд пришел весь Баку. Мама Сеймура плакала, отец крепился, но говорил с трудом. Севда бросилась ему на шею и сказала, что любит и гордится им, потому что он самый лучший на свете. Сеймур познакомил ее с родителями, они успели побеседовать, и ему показалось, что Севда им понравилась. К нему беспрерывно подходили знакомые, кто-то поздороваться, другие — прощаться. Казалось, конца этому не будет, поэтому, когда был подан состав сплошь из новеньких плацкартных вагонов, он испытал облегчение. Представители военкомата по списку рассадили призывников по вагонам, и поезд медленно отошел от перрона.

Через два часа поезд остановился на станции «Баку-Насосная». Удивленным призывникам объявили, что здесь им предстоит пройти двухмесячные военные сборы. Поселили их в старых казармах. С первого взгляда было понятно, что прежние обитатели покинули их совсем недавно и в спешном порядке. Койки остались не застеленными, а на большинстве столов стояла немытая посуда.

При казармах имелись учебный полигон и стрельбище. Здесь будущих фронтовиков обучали технике рукопашного боя, инструкторы вместе с ними ползали по-пластунски, показывали, как идти в атаку, и отрабатывали в окопах приемы отражения атаки противника. Утро начиналось с тренировки на стрельбище. Стреляли из винтовок и наганов.

В Индустриальном институте была военная кафедра, поэтому обучение на сборах далось легко, и через месяц всем бывшим студентам было присвоено звание младшего лейтенанта. День присвоения звания получился менее праздничным, чем ожидалось, потому что уже рано утром все узнали, что их объединенный студенческий отряд распущен, а новоиспеченные младшие лейтенанты группами по два-три человека направляются в различные воюющие подразделения на линию обороны, растянувшуюся на тысячи километров вдоль западной границы. На место нового назначения на Украину они прибыли вдвоем: Сеймур и его однокурсник Зафар Зейналлы.

В институте Зафара привыкли называть Зефиром. Начиная с первого курса он всеми доступными ему средствами давал понять, что это ему не нравится, но ненавистное прозвище за ним закрепилось прочно. Зефиром окрестили его еще в детском саду, кличка вместе с ним проследовала в школу, а затем и в институт. Отличник Зафар был тихий воспитанный юноша с хорошими манерами. Он никогда не сквернословил и краснел, когда сокурсники при нем употребляли слова из уличного жаргона. Сокурсники увидели его рассвирепевшим всего один раз, в день его рождения. Перед началом лекции группа преподнесла ему подарок — большую коробку с зефиром, на коробке была сделана поздравительная надпись с поэтической цитатой: «Ночной эфир струит Зефир». Не обращая внимания на вошедшего преподавателя, Зафар вышвырнул коробку в окно, и, громко выкрикивая проклятия в адрес самой мерзкой группы института, выбежал из аудитории. Извиниться перед ним поручили Симе Гулиевой, с которой у него всегда были хорошие отношения.

— Зефирчик! — встретив Зафара в коридоре, начала Сима и тут же осеклась.

Сердито отмахнувшись от Симы, Зафар зашел к декану. По причине отсутствия внятного объяснения в деканате в переходе в другую группу Зафару было отказано. Избавился он от опостылевшей группы только благодаря вероломному нападению фашистской Германии на доверчивый Советский Союз.

После того как на полуторке они добрались до места назначения, Зафар обратился к Сеймуру с просьбой. Остановив его перед входом в здание комендатуры, он вкратце изложил суть дела — сказал, что без промедления, именно сейчас хочет покончить с прошлым, так так опасается, что унизительная для офицера кличка вместе с ним проникнет в ряды Красной Армии. Сеймур должен был обещать, впредь никогда не называть его Зефиром. Зафар был взволнован и говорил очень серьезно. Сеймур тут же дал торжественное обещание навсегда забыть о наличии в природе слова зефир, после чего они зашли в здание и предъявили там документы о своевременном прибытии на службу.

В один из осенних дней 1941 года полуголые Сеймур и Зафар, сдавшие одежду команде при дезинфекционной машине, терпеливо ждали, когда шипящий обжигающим паром агрегат выплюнет обработанные вещи. Горячая, насквозь прожаренная форма, надетая на чистое, вымытое под тепловатым душем тело, каждый раз, даже в лесу или в окопе, вызывала приятное ощущение уюта. Машина эта обычно приезжала на день-два, и к ней тут же выстраивалась очередь жаждущих чистоты. Одежда всего наличного состава стиралась и дезинфицировалась, после чего машина тут же уезжала в другие части. Однако на этот раз по всему было видно, что отправлять ее никто не собирается.

По причине неприбытия полевой кухни личному составу довольствие и в этот день было выдано сухим пайком. Сеймур и Зафар разломили брикеты пшенной каши, залили их крутым кипятком и прикрыли алюминиевые миски тарелками. Пайковые двадцатиграммовый кусочек масла и соль, добавленные в поспевшую горячую кашу, превращали ее на вкус изголодавшихся за сутки людей в изысканное блюдо. Кашу полагалось заедать сухарями из черного хлеба, но истинные гурманы предпочитали съедать их отдельно, на десерт, запивая это хрустящее лакомство компотом из сухофруктов. Обед подходил к концу друзья все еще молча пребывали в состоянии мрачного ничегонеделания. События в последнее время происходили невеселые, но говорить об этом не хотелось. Последнюю неделю на позициях ни разу не появлялась полуторка военно-полевой почты, и оказалось, что это даже хуже, чем отсутствие кухни. Из дома писем теперь никто не получал, а треугольники своих неотправленных писем бойцы постоянно носили при себе.

К приходу Глеба Харламова Сеймур и Зафар отнеслись спокойно. Все трое — в звании младшего лейтенанта, и поэтому появившегося на поляне Харламова они поприветствовали, не отдавая чести. Человек он был веселый и общительный, считался опытным офицером, много курил и, видимо, в связи с этим часто и надрывно кашлял. Бросать курить он не собирался, так как был убежден, что всем, кто вынужден постоянно заниматься усиленной умственной деятельностью, курение необходимо. Глеб Харламов в первые же дни войны ушел на фронт добровольцем со второго курса Сельскохозяйственной академии, и считалось, что он лучше всех разбирается в вопросах сельского хозяйства. Поэтому на улаживание хозяйственных проблем с местным населением полковое начальство обычно отправляло его.

— Отдыхаете?

— Ведем полемику, — объяснил Зафар, — можно сказать, научную. Вроде все ясно, а договориться не можем.

— Полемика — это хорошо, — похвалил Глеб. — О чем речь, в двух словах?

— Вопрос простой, — сказал Сеймур. — Короче говоря, как, по-твоему, водились ли у королевских мушкетеров вши?

Глеб тщательно растер о землю докуренную самокрутку и зашелся в затяжном приступе кашля, было видно, что он тянет время.

— Мнений у нас, в основном, два, — продолжил Сеймур. — Я, например, считаю, что, с учетом полевых условий, среди мушкетеров вшивые встречались сплошь и рядом.

— Тут ты ошибаешься, — голос Глеба, обрел привычную уверенность. — Подумай сам, мушкетеры были офицерами и кавалеристами. Верно? А у офицеров вшей быть не должно. Они все, как правило, ходят порознь. Я сам читал специальную инструкцию, там дословно сказано, что насекомые заводятся в условиях скопления людей в замкнутом пространстве. То есть в пехоте случаи завшивливания бывают, а у тех, кто не скапливается, например, у летчиков или у тех же кавалеристов вшей не должно быть. Всё ясно?

— Ясно, но нуждается в проверке, — с сомнением произнес Зафар.

— Это можно. На кону — махорка. В Дубках, в полутора километрах отсюда расквартирован кавалерийский полк. Давай сходим туда, и спросим там у любого кавалериста, есть ли у него вши, — предложил Глеб.

Сеймур неодобрительно покачала головой:

— Кавалеристы, они все нервные. Поэтому как спросите, бегите со всех ног, не дай бог, догонят, — посоветовал Сеймур. — Короче говоря, Зафар, не будь занудой, отдай махорку. Глеб победил.

Глеб был заядлым спорщиком, друзья постоянно придумывали для него новые поводы, и делалось это исключительно для увеселения души.

Теперь молчали все трое. Отчетливо был слышен звук мотора вконец обнаглевшего самолета-разведчика со свастикой на крыльях, второй раз пролетевшего без сопровождения на небольшой высоте.

— Не нравится мне все это, — оглянувшись по сторонам, сказал Глеб.

— Что именно?

— Всё не нравится.

— У меня в Баку приятель был, Элик Казиев, когда ему вокруг всё не нравилось, он обычно говорил: «Хаты нет, денег нет, кругом шашнадцать!» — вспомнил вдруг Зафар.

— Дурак набитый твой Эдик! — раздраженно произнес Глеб.

Сеймур внимательно посмотрел на Глеба:

— Плохое настроение?

— А ты не чувствуешь, что происходит?

— А что происходит?

— В том-то и дело, что ничего. В каждой роте половина состава, а то и меньше. Пополнения ждем не дождемся — где оно? То же самое с боеприпасами. В нагане четыре патрона, на сегодня это все мое вооружение. Радиосвязи нет, ни с кем связаться не можем. Сидим, как на острове. Немцы же нас голыми руками возьмут. Не пойму только, чего они ждут.

Зафар ждал, как отреагирует Сеймур. Сказанное Глебом уж очень сильно напоминало то, от чего чуть ли не ежедневно их предостерегал с плакатов суровый политрук, прижимающий к губам указательный палец: «Враг не дремлет!», или «Болтун находка для шпиона», или «Провокаторов за ушко на чистую воду!». Но Сеймур слушал Глеба, не возражая.

А тот не мог остановиться:

— У артиллеристов всего два грузовика, и на тех нет бензина, пушки приходится разворачивать вручную.

— Это артиллеристы тебе рассказали? — с недоверием спросил Зафар.

— Мне и фашисты ничего не рассказывают, только я по ночам слышу с их стороны автоматные очереди. А у наших бойцов только винтовки Мосина, и те без боекомплекта.

Все молчали. После наступившей паузы Глеб спросил у Зафара:

— Напомни-ка, что говорил твой приятель Эдик насчет денег и хаты.

— Он не Эдик, Элик его зовут. И он не дурак.

— Это хорошо, что не дурак. Ну!

— Денег нет, хаты нет, кругом шашнадцать! — повторил Зафар.

— Вот именно! Кругом шашнадцать! — мрачно произнес Глеб. — Прошлую ночь с той стороны было слышно, как подтягивается тяжелая техника, а у нас на сегодня за ударную силу только кавалерия.

— Лучшие танки производятся в Советском Союзе. И прямо с конвейера своим ходом идут на фронт! Я сам читал в «Вестнике фронта», — возмутился Зафар.

— А где они? — словно высматривая танки, Глеб, вытянувшись во весь рост, огляделся по сторонам. — Не видно танков.

— Извини меня, Глеб, но сегодня тебя понесло не в ту степь, совсем не в ту! Скажу откровенно, я с тобой не согласен! — попытался возразить Зафар.

— В чем не согласен? — удивился Глеб.

— Извини, во всем не согласен, — внушительным тоном отчеканил Зафар. — Сеймур, ты идешь?

— Нет.

— Ты иди. Мы с Сеймуром еще побеседуем, — сказал Глеб, чем окончательно испортил настроение Зафару.

— Уже и в своем окопе нет покоя, — ни к кому не обращаясь, недовольно пробормотал Зафар, направляясь в сторону землянки.

Оставшись наедине с Сеймуром, Глеб поделился с ним результатами своих наблюдений. По мнению Глеба, в руководство армии проникла группа диверсантов, которая, безнаказанно орудуя со знанием дела, лишила боеспособности части, которым предстоит защищать от наступления фашистов этот участок фронта. Обо всем этом Глеб собирался подробно сообщить в письме товарищу Сталину. Он был очень взволнован, у него горели глаза, но мысли свои он излагал четко и понятно.

— Ты думаешь, письмо до него дойдет? — спросил Сеймур.

— До Верховного главнокомандующего? Не сомневайся, письмо, посланное полевой почтой, товарищу Сталину передадут. Подпишутся еще несколько офицеров, я с ними договорился. Ты подпишешь?

— Да, — согласился Сеймур. — Где письмо?

— Иду писать, к утру будет готово. Завтра, наверное, почта появится.

— А тебе известны имена диверсантов? Хотя бы одного?

— Нет. Но я знаю, что они есть. Ты разве не видишь, что они здесь творят? Стольких уже разоблачили и расстреляли предателей — генералов и полковников, а они все никак не уймутся. Мы же с тобой вместе подробно обо всем читали!

— Читали. Помнится мне, что предатели в приказе были указаны поименно. Поэтому мне кажется, что будет убедительнее, если мы напишем о том, что здесь на наших глазах происходит, укажем факты, которые нам известны. А фактов много. Я думаю, так будет лучше. А кто конкретно предатель или вредитель, пусть выявит командование, — подумав, сказал Сеймур.

— Командование может подключить контрразведку или военную прокуратуру, — согласился Глеб. — Ты прав, завтра передам письмо из рук в руки Виталику Самойлову, почтарю нашему, он не подведет, доставит по адресу. Ладно, спасибо за совет. Пойду составлять донесение. Не знаю только, с чего начать.

— Ну, что ты сказал Глебу? — спросил Зафар, как только в землянку протиснулась голова Сеймура.

— А что я должен был сказать?

— Все, что думаешь о его вредной болтовне! Нам все равно придется давать показания перед военным трибуналом. Глеб вел антисоветскую пропаганду, а мы с тобой слушали его и не арестовали. Причем молчали, развесив уши, то есть как бы соглашались с ним. Тебе известно, что за это полагается?

— Не преувеличивай, если на Глеба донесут, трибунала не будет, все обойдется военно-полевым судом, — доброжелательно объяснил Сеймур.

Зафар внимательно посмотрел на приятеля:

— Ты, кажется, согласен с тем, что говорил Глеб?

— Если честно, я с ним не во всем согласен, — подумав, серьезно произнес Сеймур. — Например, наш друг Глеб при тебе сказал, что в барабане его нагана осталось четыре патрона, а теперь вот смотри: в моем револьвере всего три. Видишь, у меня с ним серьезные расхождения.

— Извини, если это шутка, то неудачная. Ты подумай лучше, что нам теперь делать?

— Воевать. Окопы рыть, — увидев выражение лица Зафара, шутить Сеймур расхотел.

— Ты лучше подумай, что о нас скажут в Баку, если узнают, что мы с тобой разоблачены как враги народа. — Чувствовалось, что Зафар встревожен по-настоящему.

— Успокойся, никого еще в нашей стране зря не разоблачали и не обвиняли. Ты же читал Конституцию?

— Не успел, — немного смутился Зафар. — Собирался, но не успел.

— Я тоже не читал, но знаю, что она не зря называется сталинской. Так что успокойся, никто нас разоблачать не будет, потому что ни Глеб, ни мы, ни в чем не виноваты.

Ссылка на конституцию Зафара не убедила.

— Еще как виноваты! Мы слышали, что он говорит, и не остановили его. Что теперь делать?

Сеймуру надоело спорить:

— Да, я слушал его и не возражал. Потому что Глеб прав и я во всем с ним согласен.

Зафар был очень испуган и расстроен.

— Посмотришь. Это кончится очень плохо, — тихо сказал он. О Глебе в тот день они больше не разговаривали.

Ночью Сеймур прочитал письмо, написанное Глебом. Под ним стояли подписи четырех офицеров. Сеймур тоже подписал и положил письмо в планшет, утром он собирался вернуть его Глебу. Но послать письмо Сталину они не успели.

Позиции начали бомбить в пять часов утра. Десятки самолетов, выстроившись как на параде, на малой скорости проходили над их головами ряд за рядом. Пронзительный вой и удары падающих бомб сливались в невыносимый для человеческого уха звук. Люди прятались в окопах, душераздирающий визг и оглушительный грохот лишал их воли, и они лежали там, прижавшись к спасительной земле, не силах заставить себя поднять голову и осмотреться по сторонам.

Бойца, не успевшего спуститься в укрытие, мощной воздушной волной подбросило на полметра и отшвырнуло в сторону. Он был уже мертв, еще до того как с размаху всем телом ударился плашмя о дно траншеи, и теперь лежал на спине, уставившись в небо глазницами с вытекшими глазами.

Внезапно взрывы прекратились. Несмотря на затихающий гул удаляющихся бомбардировщиков, казалось, что наступила полная тишина. Обитатели окопов стряхивали с себя песок и налипшие на одежду сырые комья глины. Со стороны противника как будто из-под земли вдруг выросли цепи вражеских солдат. Уже через несколько минут все пространство перед окопами было усеяно идущими во весь рост в атаку шеренгами немецких пехотинцев. По ходу они беспорядочно стреляли и то ли для устрашения противника, то ли ради подъема боевого духа громко и лихо пели неизвестную в здешних местах грозную боевую песню.

По команде командиров красноармейцы вышли им навстречу. В атаку пошли все, в окопах остались лежать только раненые и контуженные. Недалеко от роты Сеймура, опередив своих бойцов, шел Глеб. «За Родину, за Сталина!» — кричали все, но общий гул перекрывал высокий голос Глеба. Глеб замолк за несколько мгновений до того, как атакующие с двух сторон сшиблись в ближнем бою. Короткая очередь из автомата, выпущенная с двух метров, разнесла на части его череп.

А потом на глазах Сеймура убили Зафара. Потрясенный, он бросился к другу, но, был оглушен сильным ударом приклада в голову и рухнул как подкошенный. Когда пришел в себя, над ним стоял фашист и с усмешкой прокручивал барабан его нагана, в котором не было ни одного патрона.

Все происходило как во сне. Немцев оказалось в десятки раз больше, и они неторопливо в упор расстреливали наступающих. Скоро стрельба прекратилась, безоружных пленных стали сгонять в колонну. Раненых пристреливали там же, где они лежали. Ощущение нереальности происходящего усиливалось оттого, что победители по очереди, с улыбкой, фотографировались над телами поверженных врагов. Снимались в одиночку и небольшими группами. Бросалось в глаза их добротное обмундирование. Все немцы, как на подбор рослые, упитанные и веселые, были вооружены автоматами.

У всех мировых религий есть один общий недостаток: описанный в них ад в глазах простого грешника выглядит как исправительное заведение, при создании которого были недостаточно продуманы существенные детали. Вечное медленное горение в геенне огненной или столь же долговременное пребывание в кипящем котле, так же как другие разновидности вечных мук, поначалу действительно производят сильное впечатление, но только на людей с хорошо развитым воображением, среди которых, как правило, закоренелые грешники встречаются крайне редко. Так уж получилось, что по причине отсутствия нужного опыта люди не в состоянии представить себе, что это такое — вечность, и поэтому заведомо относятся к этим видам наказания с почтительным недоверием. Вдобавок почти во всех описаниях ада отсутствуют упоминания о таких эффективных наказаниях, как круглосуточные пытки холодом, постоянное недоедание и каждодневно применяемые изощренные формы унижения, превращающие человека в существо без чести и достоинства. В описаниях классического ада эти и другие, еще более изысканные наказания, естественно, отсутствуют, потому что придумавшие их нелюди появились на свет гораздо позже первых организаторов ада.

Пленных привезли на грузовиках на станцию, здесь их погрузили в товарные вагоны и два дня везли в неизвестном направлении. В битком набитых вагонах отхожих мест не было. Поезд часто стоял, но из запертых вагонов выходить не разрешалось. Поезд остановился один раз на полчаса в открытом поле. Пленных встретили солдаты с собаками, и измученные люди на глазах солдат, под злобный собачий лай справили нужду.

В открытые ворота поезд въехал на огороженную территорию с однотипными унылыми строениями. Здесь пленных, разделив на группы по десять-пятнадцать человек, стали загонять в бараки. В барак впускали по одному. У входа Сеймур получил сильный удар дубинкой, а когда он обернулся, той же дубинкой ему дали тычок в зубы. Глядя в лицо Сеймуру, охранник злорадно ухмыльнулся и замахнулся для нового удара. И тут Сеймур совершил первую и, может быть, самую серьезную ошибку за всю свою предыдущую жизнь. В прямой удар правой рукой он вложил всю ненависть, накопившуюся в нем за последние несколько дней. Охранник с разбитым носом упал, а Сеймур, прижав ладонь к разбитым губам, перешагнул порог.

Мигом набежавшие охранники всем скопом набросились на Сеймура. Слаженно работая дубинками, они избили его до потери сознания. Утомившись, четверо охранников отошли в сторону, но двое продолжали избивать его дубинками и ногами и после того, как он перестал подавать признаки жизни.

К лежащему на полу подошел заключенный Виктор Самарсков, здешний старожил. С помощью одного из заключенных он втащил бесчувственное тело на нары.

Бывший рядовой Самарсков попал в армию в 1939 году, после того как был исключен из 1-го Московского медицинского института.

Причины, побудившие его помочь незнакомому человеку, в тот момент были неизвестны ему самому. Хотя он и знал, что такого рода проступки подлежали наказанию как за серьезное нарушение дисциплины. Никогда прежде в проявлениях подобных благородных порывов Самарсков замечен не был.

В бараке Виктор Самарсков ходил в изгоях. За три месяца пребывания в бараке за ним закрепилась репутация неуживчивого и злопамятного человека, от которого можно ждать любой пакостной выходки.

Не нравились заключенным и его частые беседы с надзирателем Збышеком. Действительно, Виктору Самарскову непостижимым образом удавалось вовлекать старшего надзирателя Збышека в беседы на религиозные темы, и тот, отложив дубинку, слушал его с фанатичным блеском в глазах.

В свою очередь, к обитателям барака Самарсков относился с нескрываемой неприязнью. Он презирал их за покорность и угодничество и знал, что многие из них готовы донести на товарищей за лишнюю порцию еды или старое обтрепанное одеяло.

В половине пятого утра завыла сирена и барак пришел в движение — утром заключенным отводилось полчаса на гигиенические процедуры в открытых всеобщему обозрению уборных без дверей, с последующим за этим завтраком, состоящим из стакана кипятка и ломтя черного хлеба с кусочком жесткого, как резиновая подошва, пожелтевшего сала.

Самарсков менял на лбу Сеймура компресс из мокрой тряпки, когда к нарам в сопровождении двух помощников подошел надзиратель Збышек. Ткнув Сеймура дубинкой в ребра, он приказал надзирателям отвести «симулянта» в карцер.

И тут между ними и Сеймуром встал тщедушный рыжий Самарсков.

— Нельзя его в карцер, — сказал Самарсков, — он там не выживет.

— Это хорошо, что не выживет, — ухмыльнулся Збышек. — Встать!

Стоящий рядом надзиратель толкнул Самарскова в грудь, и тот, отлетев через проход между нарами, с размаху ударился о стенку. На происходящее никто в бараке не обратил внимания, заключенные торопились проглотить завтрак, до того как прозвучит сигнал к работе.

Сеймура повели к выходу. Два надзирателя, придерживая его за локти, шли по бокам, а старший надзиратель Збышек, следуя за ними небрежной прогулочной походкой, следил за соблюдением общего порядка во всем бараке.

— Камо грядеши, Домине?! — встав во весь рост, звучным высоким баритоном вдруг возопил Самарсков.

В бараке всё замерло. Коренастая фигура в черной форме вздрогнула и остановилась. Надзиратель Збышек развернулся на месте и вернулся к нарам.

— Ты что сказал? — спросил Збышек у Самарскова. — Я не понял.

— Не я. Так сказал Бог апостолу Петру когда тот оставил христиан на растерзание язычникам и ушел из Рима. И тогда Бог призвал апостола: «Камо грядеши, Домине!» Больше Бог ничего не сказал, и святой Петр ему на это ни слова не ответил. Он вернулся в Рим спасать от мученической смерти христиан.

Збышек выслушал описание явления Бога апостолу Петру с почтительным вниманием, но при этом его не сразу покинули сомнения, присущие человеку на должности старшего надзирателя.

— В Библии об этом не сказано, — неуверенно пробормотал Збышек. — А ты как узнал?

— Это свидетельство святого человека земли польской, великого писателя Генриха Сенкевича.

Свидетельство писателя, причем поляка, кажется, начало производить на Збышека положительное воздействие, но Самарсков не стал рисковать и тут же постарался закрепить достигнутый успех.

— В эту ночь мне опять явился скорбный лик святого Стефания, — проникновенно сказал Самарсков. — Меня бросило в дрожь, до того у него был опечаленным взгляд, устремленный на страдальца.

Збышек посмотрел в угол над нарами и перекрестился.

— Не пойму. Этого, — он показал пальцем на Сеймура, которого подвели к нему надзиратели, — привезли сюда ночью, и ты тут же стал молить святого Стефания заступиться за первого встречного?

— Божий промысел, — глубоко вздохнув, сказал Самарсков. — В том-то и дело, что он не первый встречный. Его зовут Толик. Восемь лет мы не виделись, но никогда не забывали друг друга. Пан Збышек, вы должны знать всё! Мы с Толиком родились в один день в одной палате калужского роддома. Пьяная медсестра перепутала при рождении младенцев, и мы до сих пор не знаем, кто из нас он, а кто из нас я, то есть кто из нас настоящий Виктор, а кто Толик. Поэтому родители решили нас не разлучать, и мы вместе с родителями жили в одном доме. Потом родителей неизвестно — то ли Анатолия, то ли Виктора, арестовали и сослали в Сибирь. Они до сих пор там. Наша встреча здесь это Божий промысел, и ночью во взгляде святого Стефания я прочел, что сотворение этого чуда угодно Богу и будет зачтено пану Збышеку как при жизни его, так и впоследствии.

Сеймур не мог себе представить, что к истории о младенцах в роддоме можно отнестись всерьез, но слова Самарскова подействовали на старшего надзирателя Збышека как гипнотическое внушение. Выслушав историю о происшествии в калужском роддоме, он, задумчиво, сосредоточенно пожевав губами, спросил:

— А за что их в Сибирь?

— Пану Збышеку известно, что большевики отменили веру в Бога?

— Слышал, но думал, что такого не может быть, — побагровев от возмущения, сказал Збышек.

— Из-за того что церкви в нашей стране закрыты, они молились дома, — с невыразимой печалью сказал Самарсков. — Соседи-безбожники донесли на них. Родителям дали двадцать четыре часа на сборы. Другим двум родителям и нам, то есть Толику и Виктору, провожать их запретили. Обычное дело в СССР.

Самарсков долго и вдохновенно рассказывал о страданиях верующих, рассказал он в подробностях и о том, как большевики взрывали храм Христа Спасителя, свидетелем чего, по его словам, он был. Говорил он беспрерывно, не делая пауз и без сбоев, Сеймуру даже показалось, что впавший в странное состояние Самарсков не сумеет сам остановиться, и может быть, ему надо помочь, но все обошлось.

— Молитесь и радуйтесь, пан Збышек, что вы живете в благословенной Польше, — изрек Самарсков прослезившемуся надзирателю, и на этом сеанс был закончен.

— Матка Боска Ченстоховска, сбереги от большевиков Польшу и всех нас. — Збышек перекрестился. — Помяните мои слова, изверги рода людского будут наказаны, — торжественно провозгласил он.

— Аминь, — звучным эхом отозвался Самарсков.

Еще раз перекрестившись, Збышек, поигрывая дубинкой, пошел к выходу исполнять и дальше служебные обязанности.

В опустевшем бараке они остались вдвоем. Самарсков сказал Сеймуру, что можно быть спокойным, Збышек не подведет и сделает все как надо. По его словам, добивать Сеймура никто не придет и сегодня его ни в карцер, ни в карьер не погонят. Самарсков говорил без остановки. По ходу продолжительного монолога, изредка прерываемого ответами Сеймура, дополнительно выяснилось, что Виктор Самарсков очень любопытный человек, любопытство было всеобъемлющим, но в это утро он интересовался, главным образом, конкретными сведениями и фактами, связанными с Сеймуром. Сеймур на вопросы отвечал медленно, слегка приоткрывая рот, потому что малейшее движение острой болью отзывалось в челюсти и мышцах лица, и кроме того ему очень хотелось спать. Самарскову он был благодарен, но преодолеть дремоту оказался не в силах.

— Извини, — прервав собеседника на полуслове, объяснил он, — это оттого, что очень уж тянет ко сну.

— И правильно. Поспать необходимо. Ты мне только скажи напоследок, из-за чего ты затеял драку с охранником?

У Сеймура прошел сон.

— Он первый на меня набросился с дубинкой, я его ударил в ответ. А что я мог сделать?

— Непонятно. Дубинкой здесь каждый день бьют всех, и все до одного терпят. Трусливые рабы! Даже огрызнуться никто не смеет. Презираю! А ты на глазах у всех подрался с охранником.

— Ты лучше посмотри сюда, результат драки лежит перед тобой и с трудом говорит.

— Вот-вот, это и непонятно. Ты же знал заранее, чем всё кончится?

— Ничего я не знал, — простодушно сказал Сеймур. — Он ударил — я, как полагается, ответил. Ты мне лучше объясни, этот надзиратель такой наивный и добрый человек от природы или стал таким в лагере?

— Надзиратель Збышек — садист и религиозный фанатик, — усмехнулся Виктор. — Я не понравился ему с первого взгляда, и он без всякого повода прохаживался по мне дубинкой по нескольку раз в день. А я, между прочим, ни разу не посмел даже пикнуть. Этот Збышек без каких-либо причин, ради садистского наслаждения искалечил несколько заключенных. Их унесли на носилках и больше здесь не видели. Збышек тяжелый дегенерат. Здесь все надзиратели такие. Немцы молодцы, для меня загадка, как им удалось собрать в одном месте столько выраженных дегенератов. Сплошная клиника.

Сеймур молча ждал продолжения.

— Объясняю, — сказал Виктор. — Если человек хочет выжить, он обязан использовать ради этого любую случайность. А я хочу выжить. В тот день я был в туалете и случайно услышал, как во дворе за окном Збышек жалуется другому надзирателю, западному украинцу Опанасу на то, что ему отказали в двухдневном отпуске, зная, что жена его на сносях, вот-вот должна родить, а присмотреть за ней, кроме глухой бабки, некому. Я сразу сообразил, как можно использовать инстинкт размножения этого дегенерата. Вечером того же дня я отозвал Збышека в сторону и особенным, вещательным голосом сообщил, что мне было видение с ним и его беременной женой. Это его поразило. На этом я не остановился и тем же вещательным голосом предсказал, что с благословения святого Стефания жена вот-вот благополучно разродится сыном. Ночью родился сын весом в четыре с половиной килограмма, а с утра он сходил в собор и зажег свечку во славу святого Стефания. Мальчика мы решили назвать Стефаном.

— Кто это мы?

— Я и Збышек.

— Красиво! Очень красиво! — одобрил Сеймур, — Я вот только не очень понял, как ты догадался, что у него родится сын, причем в ту же ночь?

— Ты, кажется, хотел спать? — как бы вскользь напомнил Виктор.

— Расхотелось. Серьезно, как ты догадался, что родится сын, а не дочь?

— Ничего я не знал. Конечно, я рисковал. Ну и что? Если бы я ошибся и родилась дочь, то ничего плохого не случилось бы — ну ошибся святой Стефаний, с кем не бывает. А святой не ошибся, и с тех пор я, когда захочется, использую тупость и мракобесие в благородных целях. До просьб не унижаюсь, только советую и одобряю. В конце концов, развитый интеллект выше всего, — сказал Самарсков, и в его зеленых глазах на веснушчатом круглом лице, засветилось самодовольство. — Чьи это слова, не помнишь?

— Само собой, святого Стефания, но я с тобой согласен. Молодец! До сих пор, как вспомню, дрожь по телу пробегает. Камо грядеши, Домине! Это же еще суметь надо с такой сокрушительной силой выкрикнуть слова Бога!

— Да, это я умею, — Виктор был польщен. — После того как я сыграл роль Гамлета в институтском театре, режиссер предложил мне прийти к нему на пробы в Театр имени Ермоловой, но я отказался. В артисты меня не тянет, а тогда у меня было лишь одно желание — стать врачом-психиатром. Хочешь послушать монолог Гамлета в моем исполнении?

— Как-нибудь в другой раз, — вежливо отказался Сеймур. Но подумал, что Виктор может обидеться, и решил исправить ситуацию: — Ты лучше расскажи, почему ты ушел из института? — исключительно из вежливости спросил он.

— Потому что выгнали, — сказал Виктор. — А через месяц я загремел в армию рядовым строевой службы. Я бы с удовольствием рассказал, за что исключили, но не могу. Не обижайся, для откровенного разговора у нас с тобой слишком короткий стаж знакомства, а тема болезненная и щекотливая. Расскажу. В свое время.

— Какие могут быть обиды, — испытав облегчение, ответил Сеймур. — Подожду.

Рабочий день в карьере продолжался двенадцать часов, заключенные дробили в щебень камень, надзиратели — поляки и западные украинцы — наблюдали за качеством работы, а состоящая из немцев охрана, следила, чтобы никто не сбежал. От воспаления легких и простуды истощенные люди умирали как мухи. Больные туберкулезом своей смертью не умирали, по приказу санитарного врача заболевших выводили из барака, а их постель сжигали. Очень часто с виду здоровые, без признаков болезни люди ложились вечером спать, а утром не просыпались.

За два года, что Сеймур и Виктор прожили в лагере, построенном в какой-то неведомой им части Польши, время от времени случались побеги. Чаще всего заключенные пытались бежать ночью. За эти отчаянные, бессмысленные попытки любой ценой оказаться на свободе каждый раз расплатой была жизнь. Вырваться за пределы лагеря никому не удавалось, тех, кто не погиб, убегая, расстреливали утром на глазах всего лагерного населения.

Однажды в сопровождении лагерного охранника-немца в карьер пришли двое военных в эсесовской форме. После короткого разговора охранника с надзирателем Сеймуру приказали прекратить работу и идти с приезжими военными. Задавать вопросы надзирателям с дубинками было бессмысленно, кроме того, Сеймуру было безразлично, куда его поведут, лишь бы подальше от карьера. Он положил кувалду на кучу щебня, поискал глазами Виктора, но не увидел его и вместе с конвоирами прошел мимо охраны с овчарками к ожидающему их черному автозаку без окон.

Дорога до деревни заняла минут двадцать. Машина остановилась у одноэтажного здания с вывеской на польском языке. Сеймура ввели в комнату, похожую на приемную кабинета начальника средней руки, где один из конвоиров прошел в кабинет и закрыл за собой дверь, а второй, не спуская глаз с Сеймура, сел в кресло у выхода. Автомат лежал у него на коленях. Ждать пришлось недолго.

В комнате находились два человека в штатском. Один из них, лет сорока, с интеллигентным холеным лицом и усами, сидел за большим письменным столом. Второй, по-видимому, переводчик, с неприметной невыразительной внешностью, был одет в двубортный темно-серый костюм. Он расположился так, чтобы одновременно видеть обоих собеседников.

Судя по их городскому лоску и двум нераспакованным кожаным чемоданам на полу, можно было предположить, что прибыли они сюда недавно и, скорее всего, на короткое время.

Сеймур даже отдаленно не подозревал, зачем его позвали, но ничего хорошего от встречи не ждал.

Оба приветливо поздоровались с Сеймуром и пригласили сесть в кресло у стола. Сеймур запомнил имена новых знакомых. Старшего звали Иоганн Шведенклей, младшего Николай Остапчук. Конвоир по знаку переводчика Остапчука вышел, а вместо него пришла молодая официантка, которая принесла три чашки кофе. Кофе был из чистейшего цикория, но Сеймур выпил его с наслаждением, напиток показался ему очень вкусным. В плену Сеймур научился с первого взгляда со стопроцентной точностью определять вероятность очередного избиения. Здесь он понял, что бить не будут, и поэтому позволил себе расслабиться, удобно усевшись в темно-бордовом кожаном кресле.

Шведенклей, обращаясь к Сеймуру, не спускал с него цепкого взгляда. Говорил он медленно, так, чтобы за ним успевал переводчик.

Сеймур узнал много интересного. Шведенклей объяснил ему, что война с Советским Союзом — это великая миссия, которую добровольно взяла на себя Германия. Цель этой трудной миссии — освобождение народов, порабощенных Россией. Через полгода на территории союзных республик будет установлен новый порядок, они станут независимыми государствами, а все народы, населяющие их, получат право самостоятельно распоряжаться своей экономикой и природными ресурсами, так как будут навсегда избавлены от грабительского диктата России. В качестве наглядного примера Шведенклей привел Азербайджан, чьи несметные богатства, получаемые от нефти, на протяжении многих лет присваиваются русскими. Шведенклей подкреплял свое повествование цифрами и фактами, и перед внутренним взором Сеймура все отчетливее и ярче возникала заманчивая картина независимого Азербайджана. Сеймур слушал внимательно и одновременно пытался догадаться, зачем Шведенклею понадобилось тратить свое красноречие и время на бесполезного во всех отношениях военнопленного.

Казалось, Шведенклей разгадал его мысли. Он сказал, что война закончится весной будущего года. Поэтому командование германской армии уже приступило к формированию национальных дивизий, которым, совместно с армией-победительницей, предстоит участвовать в освобождении своих народов. Для этих дивизий тщательно отбираются из массы военнопленных перспективные люди, которые после окончания войны могли бы участвовать в управлении своей страной. Еще Шведенклей сказал, что ему поручено предложить бывшему советскому офицеру Сеймуру Рафибейли принять участие в освобождении своего народа. Он ткнул пальцем в папку с личным делом Сеймура и добавил, что знает о том, что Сеймур принадлежит к известной семье, которая пользуется в Азербайджане почетом и уважением, а также о том, что имущество его деда, нефтепромышленника и землевладельца, было присвоено большевиками. Естественно, после провозглашения независимости конфискованное имущество будет возвращено семье.

Азербайджанская дивизия, по словам Шведенклея, уже сформирована почти полностью. Сеймуру будет предоставлена возможность войти в командный состав дивизии, которой через полгода предстоит вместе с немецкими войсками войти в Баку и установить в Азербайджане новый порядок. Шведенклей сообщил Сеймуру, что все без исключения пленные офицеры, которым было сделано это предложение, восприняли его как честь и поклялись оправдать доверие великой Германии.

Сеймур молчал. Потому что совсем некстати в его памяти, как в калейдоскопе, промелькнули недавние события — вначале он увидел голову Глеба, превратившуюся в кроваво-розовое месиво, затем явился распластанный на земле умирающий Зафар, к которому он не смог добежать, потом — солдаты, позирующие, над неостывшими телами красноармейцев. И еще, по необъяснимой причуде сознания, перед его глазами предстали торжественные проводы уходящих на фронт призывников в Театре оперы и балета…

В заключение Шведенклей сказал, что офицеры национальной дивизии будут получать такую же зарплату и пользоваться теми же льготами, как равные им по рангу офицеры германской армии.

Наступило молчание. Сеймур перебирал варианты ответа, но ни один из них ему не нравился. Он подумал, что ему самому показалось бы странным, если он, Сеймур, взрослый человек, которого на протяжении нескончаемых двух лет представители «освободительной армии» избивали, пинали ногами и называли красным ублюдком, примет сделанное ему предложение. Не стал говорить и о лютой ненависти, которую он испытывает днем и ночью к фашистской армии и ее миссии, в чем бы она ни состояла.

Николай Остапчук придвинул к Сеймуру ручку с чернильницей и лист с текстом заявления о желании вступить в азербайджанскую дивизию и показал, где поставить подпись.

Сеймур машинально взял у него ручку, но в чернильницу ее не макнул.

— Я очень благодарен за ваше предложение, но я надеюсь, вы согласитесь, с тем, что я не могу его принять, — медленно произнося каждое слово, отказался Сеймур. — Видите ли, я в присутствии двух тысяч солдат давал присягу на верность своей стране. Я не могу ей изменить. Это невозможно! По моему убеждению, офицер, нарушивший присягу, обязан застрелиться. — Последняя фраза показалась ему наиболее убедительной.

Лицо Шведенклея оставалось невозмутимым.

— Я считаю, что вы приняли неправильное решение, — равнодушно произнес он. — Но мы никого не уговариваем. О нашем разговоре забудьте. Обращаться к вам в дальнейшем мы не будем.

В передней переводчик Остапчук что-то сказал конвоиру, и тот, кивнув головой, вышел на улицу. Сеймуру это не понравилось. Переводчик сам проводил его до выхода.

— Я вам все-таки советую принять наше предложение. В силу обстоятельств его нельзя будет повторить даже при желании, — сказал переводчик.

— Да, конечно, я понимаю, но, к сожалению, согласиться не могу, — с грустным видом подтвердил отказ Сеймур, раздумывая о том, что его ждет улице.

Но ничего не произошло. В том же автозаке его отвезли в лагерь. Там солдаты сдали его охране, после чего втолкнули в барак и захлопнули за ним дверь.

Витек сидел на нарах, с мрачным видом держась за окровавленное ухо. Увидев Сеймура, он изобразил удивление.

— Извините, вы кто?

— Не узнал? Братец Кролик, пришел навестить братца Опоссума. Проходил мимо, постучался. Что с ухом?

— Побочный эффект… Дубинкой задело. Спросил Казимира, куда ты исчез, а он мне сказал: «Пся крев!» — и дубинкой дал два раза по спине, теперь не могу поднять руку. Слушай, говорю серьезно, я хочу убить Казимира.

— Хоти, хоти. Ты убьешь одного дегенерата, а другие дегенераты через десять минут повесят тебя. Это невыгодно.

— Кому невыгодно?

— Мне невыгодно. Когда отсюда выберемся, не знаю как, но выберемся, вот тогда мы с ними посчитаемся.

Витек скривился от боли, он смеялся.

— Слушать приятно!.. Лучше расскажи, где тебя носило?

— Обычное дело, позвали на чашку кофе.

— С одной стороны, ты поступил глупо, как последний, ну скажем несмышленыш, а с другой — абсолютно правильно, то есть очень мудро и дальновидно, — сказал Витек, выслушав рассказ Сеймура. — Если бы ты согласился пойти к ним на службу, то со временем у тебя появился бы шанс сбежать. Теперь, ты, как был, так и остался жалким остбайтером, а мог бы стать процветающим предателем родины. Это с одной стороны. А с другой, вернувшись сюда, ты не дашь умереть в одиночестве своему несчастному другу Виктору Самарскову, который день и ночь мечтает хотя бы перед смертью съесть опоссума в жареном или вареном виде. А чего хмуришься!

— Вспоминаю одну фразу переводчика Остапчука. На прощанье он сказал, что, в силу обстоятельств, меня больше не позовут. Я почувствовал, что сказано это неспроста. Узнать бы, что это за обстоятельства ожидаются.

— Обстоятельства налицо. Котлован вырыли, фундамент забетонировали!.. Товарищи фашисты перестреляют всех к чертовой бабушке — вот и все обстоятельства!

Виктор замолчал, когда перед ними появился взбешенный Збышек. В правой руке он держал дубинку, а левой размахивал листом бумаги.

— Что это? — он сунул в лицо Виктору лист бумаги.

— Не знаю, я по-немецки не понимаю.

— Это разрешение на ввоз в лагерь заключенного, — Збышек по слогам прочитал имя заключенного: — «Сеймур Ра-фи-бей-ли». Получается, он не Толик? Значит, ты меня обманул?

— Пан Збышек зря волнуется, — сладчайшим голосом произнес Виктор. — Это невозможно — обмануть пана Збышека.

— Разрешение на выезд и въезд в лагерь выдают немцы. Был бы он Толик, они бы написали Толик. Немцы никогда не ошибаются!

— Никогда не ошибается только Папа римский! Будь Папа римский здесь в нашем бараке, он объяснил бы пану Збышеку, что одни имена иногда заменяются другими.

— Здесь? Его святейшество… — сбитый с толку Збышек торопливо перекрестился.

Виктор явно наслаждался произведенным эффектом:

— Напомните, как зовут его святейшество? — попросил он Збышека.

— Пий Двенадцатый, храни его Бог!

— А ведь у папы римского есть и второе имя, то есть первое?

Настоящее имя Папы римского истово верующий католик Збышек вспомнил не сразу.

— Пинелли?.. — запинаясь, произнес он.

— Не совсем так, но в целом пан Збышек прав. Его звали Джованни Пачелли. Нам это объяснили в институте безбожники из политпросвета, и я запомнил. Убедились, что у его святейшества Папы римского два имени.

Если ворвавшийся минуту назад в барак надзиратель Збышек был похож на разъяренного быка, то теперь после разговора о Папе римском он больше напоминал добродушного вола, покорно поедающего отруби.

— Пан Збышек когда-нибудь слышал имя Ленин?!

— Кто ж его не слышал? Имя посланника Сатаны!

— У пана Збышека сведения в целом почти верные, но товарищ Ленин признан также вождем всемирного пролетариата. На Волге среди татар он жил под именем Ульянов, а как переехал в Москву сразу стал Лениным. Все из-за того, что СССР состоит из республик. Пану Збышеку трудно представить себе, какие строгие законы в республиках. Вот я, например, Самарсков, если переехал бы на Украину, то меня переименовали бы там в украинца Самаренко. Толян в Калуге был Толяном, а в Азербайджане его сразу же переименовали в азербайджанца Сеймура Рафибейли. В Польше, наверно, не так?

— Не так. Божьей милостью я и в Кракове Збышек, и в Варшаве.

Оба, Сеймур и Виктор, вздохнули с облегчением лишь после ухода надзирателя.

— Ты заметил, всем заключенным для удобства дают прозвища? — сказал Виктор. — Ты не против, если я буду тебя называть Сейка? Правда, здорово. Звучит как выстрел. Сейка! Ты тоже можешь называть меня как хочешь.

— Я вспомнил Виктора Волкова, отличный парень, его в школе звали Витносным.

— Витносный мне не нравится, — наотрез отказался Виктор от предложенного прозвища.

— Ему тоже не нравилось. Всё. Тогда ты Витёк.

Витек поморщился, но возражать не стал. Так и решили.

Спустя месяц, когда они работали на карьере, к ним подошел надсмотрщик Казимир и повел их по направлению к лагерю.

— Будь человеком, не дерись, — издалека начал Виктор. — Хочу тебя спросить.

— «Будь человеком»! Пся крев! Я и так человек, — мирно прорычал Казимир, это могло означать, что сегодня он настроен на конструктивный разговор. — Чего тебе?

— Только узнать, куда мы идем?

— Вас вызвал пан Збышек.

— Что-то случилось?

Казимир насмешливо оглядел Виктора.

— А сам догадаться не можешь? Ты же все наперед знаешь?

— Всё не всё, но про нас троих кое-что сказать могу.

— Ну?

— Внимательно посмотри на меня. Видишь? Знай, я умру в ноябре от воспаления легких, Толян проживет дольше, дотянет до будущего года и умрет в страшных муках от заражения крови, — начал «вещать» Виктор с легким подвывом в голосе, поглядывая на ненавистную дубинку в руке Казимира. — А тебя в ноябре заберут на фронт. Именно в начале ноября.

Побледневший надзиратель шел рядом.

— Наверно, заберут, если лагерь закрывается, — вслух подумал Казимир. — Меня убьют там?

— Ночью я все разузнаю, а утром расскажу, — пообещал Виктор нормальным голосом. — Ты только уточни, когда лагерь закроют.

— Сказали, что скоро. Но о фронте разговора не было. Смотри, как все обернулось. — Надзиратель заметно сник и выглядел крайне озабоченным.

Ничего нового о своей фронтовой судьбе Казимиру узнать не удалось, потому что утро следующего дня Виктор и Сеймур встретили в товарном вагоне, который увозил их во Францию, на немецкий военный завод. Збышек под большим секретом сказал Виктору, что в связи с нехваткой продовольствия в Германии и на фронте их лагерь закрывается, а сорок три человека, в том числе Виктор и Сеймур направляются туда, где нужны дополнительные рабочие руки. О том, что будет с остальными обитателями лагеря, Збышек ничего не знал. На прощанье Збышек в качестве подарка дал Виктору несколько крупных картофелин, два пайковых куска сала и полкаравая хлеба. При этом он, заглядывая Виктору в глаза, попросил при возможности замолвить за него словечко святому Стефанию. О дальнейшем трудоустройстве пана Збышека немцы пока не говорили, поэтому будущее представлялось ему неясным и тревожным.

В тот же день перед отъездом заключенным выдали ботинки, изготовленные из эрзац-кожи.

Ехали в товарном вагоне, оборудованном двухэтажными нарами. Решетчатая перегородка отделяла небольшое караульное помещение с четырьмя охранниками от остальной части вагона. Пассажирам — сорока трем заключенным мест хватило на всех. Кроме Сеймура и Виктора, ни одного обитателя из четвертого барака в вагоне не оказалось.

Подарок Збышека — три свертка с едой — были упакованы в газетные листы на немецком языке. Немецкий Сеймуру довелось изучать в детстве, в течение всего двух недель во втором классе, до того как его перевели из общеобразовательной 171-й школы в 28-ю экспериментальную — по месту жительства, в которой вместо немецкого его стали обучать итальянскому и латыни.

В учебнике по немецкому языку подпись «Анна унд Марта баден» была сделана под картинкой с двумя купающимися в бассейне девочками. Эта единственная немецкая фраза и картинка почему-то навсегда застряли в памяти Сеймура.

Полосы армейской газеты были заполнены текстом и фотоснимками, сделанными в Берлине, Риме, Париже, Минске, Киеве. Фюрер, военные парады, танки, авиация… Сеймуру часто бывало грустно, но такую пронзительную и безысходную тоску он испытал только сейчас, когда явственно почувствовал, что этот новый порядок со свастикой, уничтоживший мир, в котором он был так счастлив, останется с ним навсегда.

— Что случилось? — заметив изменившееся лицо Сеймура, спросил Виктор.

— Ты понял? Это навсегда.

— Не навсегда. Я над этим беспрерывно думаю. Вспомни историю. Человечество тысячелетиями благополучно переваривало любые вредные продукты. Каждый раз оставался неприятный запах, но со временем и он исчезал.

— Вот именно — со временем, — усмешка получилась безрадостная. — А что если Германия «временно» будет править еще лет сорок-пятьдесят?

— И как один умрем в борьбе за это! — пропел Витек. — Прекрати. Бессмысленно переживать о том, что невозможно исправить.

— Значит, надо перестать думать вообще, — сказал Сеймур.

— Все впереди. Надо ждать и надеяться! Подумай, воспоминания — самая ценная собственность человека. Сиди и вспоминай на здоровье что-нибудь приятное из прошлой жизни.

— Если нет будущего, только и остается что перед смертью вспоминать прошлое, — согласился помрачневший Сеймур.

— За что?! — вещательным голосом вопросил Витек, обращаясь к вагонному потолку. — За что ты караешь меня руками друга?!

— Утром встречался со святым Стефанием? — по знакомым интонациям определил Сеймур.

— А не осталось теперь у меня никого, кроме святого Стефания. Я, Сеймур, ведь только на тебя и рассчитывал. Это ты мне обещал: «выберемся отсюда и тогда посчитаемся с ними», — подражая Сеймуру, произнес Витек. — Я тебе верил, а ты на моих глазах только что сбежал в кусты. Вот так вот!

Сеймур не смог сдержать улыбку, глядя, как, сидя на нарах, Витек изображает его бегство в кусты.

— Ладно. Из кустов ты меня только что выманил, и я туда не вернусь.

— Нервишки у меня — одни лохмотья, я ведь могу и с ума сойти! — серьезно сказал Витек. — Имей в виду, это не шутки. В последние годы я испытал несколько серьезных потрясений. Ты знаешь, за что меня исключили из института? Так вот, формально меня исключили за аморальное поведение. Эта подлая лживая формулировка занесена в мое личное дело. А на самом деле они цинично растоптали чистую любовь двух людей. Один из них я, готовый ради нашей любви не задумываясь отдать жизнь, и она — самая красивая женщина на свете по имени Евгения Максимовна.

— Я правильно понял? — спросил несколько сбитый с толку Сеймур. — Только что любимую женщину ты назвал по имени и отчеству?

— Это так, по привычке, — смутился Виктор. — Дело в том, что Женя преподавательница биологии. Я полюбил ее с первого взгляда. И не один я, ею восхищались все студенты нашего института. Мне не могли этого простить, и не простили. Я — и она. Студент — и преподавательница. Целый месяц ректор и партком занимались нашим аморальным поведением.

— Ты неправильно себя повел, — сказал Сеймур. — Такие вещи надо держать в секрете от коллектива. Например, я на втором курсе месяца полтора встречался с преподавательницей политэкономии. До сих пор храню в душе это воспоминание под номером пять по степени приятности. Если никому не рассказывать, ничего аморального в этом нет.

— Мы говорим о разных вещах, — попытался объяснить Виктор. — Пойми, у тебя с ней был краткий роман, назовем это приятной легкой связью. А я полюбил беззаветно и навсегда. Речь идет о первой и последней любви.

— А она?

— Она меня очень любила. Пойми, все происходило на грани жизни и смерти!

— Ты что-то недоговариваешь, или я ничего не понимаю, — признался Сеймур. — Ты любил ее, она любила тебя, что ж в этом аморального?

— У нее муж страшный негодяй, — преодолев внутреннее сопротивление, сообщил Виктор.

— Ага, значит, был и муж… Наверно, ему не нравилось, что у жены появился юный возлюбленный, который моложе нее всего на…

— На семь лет, — уточнил Виктор. — Зря я тебе рассказал.

— Не зря. Ты облегчил душу, а это немало.

— Ее муж — заведующий кафедрой психиатрии. После того как он застал нас у себя дома, он устроил ей бурный скандал, причем только ей, как будто я пустое место, затем пошел к ректору и потребовал моего исключения.

— Значит, этот склочник побежал жаловаться ректору?

— Тут же. Они давние друзья-приятели, вместе учились.

— И он, конечно, встал на его сторону. А она ушла от мужа?

— Нет, до сих пор мучается с ним… Вдобавок ей дали выговор по партийной линии.

— Бедняжка. Ты прав, этот муж действительно мерзкий тип! На его месте интеллигентный приличный человек, сразу развелся бы с женой, чтобы ты мог на ней жениться, оставил вам квартиру, а тебе создал бы на своей кафедре условия для работы над кандидатской диссертацией. И вместе с тобой встречал каждый Новый год.

— Ты все-таки циник, ничего святого. Наговорил кучу гадостей. И нечего подмигивать, — рассердился Виктор. Вид у него был обиженный, но на последних словах он не удержался и хмыкнул.

Поезд шел медленно. Дважды в день в дверь снаружи стучались, охранники изнутри отпирали замок и, откатив дверь, получали у солдат сопровождения коробки с продовольствием и котел с горячей водой. Рацион был похож на лагерный, только вместо сала здесь выдавали маргарин и вместе с двумя кусочками сахара в каждую ладонь высыпали чайную ложку чая. Что ели конвоиры, пленные не знали.

После еды обитатели вагона замолкали, они наслаждались музыкой. Один из охранников, по имени Максимилиан, играл на большой, сантиметров в двадцать пять, губной гармошке с клавиатурой и меняющим регистр рычажком сбоку. Играл замечательно, закрыв от удовольствия глаза. Иногда он что-то играл и по просьбе трех других конвоиров. Прежде чем приступить к исполнению, он каждый раз, с очень серьезным видом уточнив заказ, пробовал инструмент и начинал в очередной раз играть какую-нибудь уже всем знакомую мелодию вроде «Роземунды», «Брызг шампанского» или «Дождь идет». Заключенные наслаждались и в паузах награждали артиста дружными аплодисментами.

Взрыв оглушил всех. Судя по тому, как подпрыгнувший вагон отшвырнуло в сторону, бомба попала в поезд. За первой бомбой последовали другие. Самолетов из-за грохота взрывов слышно не было. Взрывы прекратились так же внезапно, как начались. Конвоиры, поднявшись с пола, побежали к двери. Поезд стоял на полустанке, окруженном лесом. Стреляли со всех сторон. Солдаты обороняли поезд от неизвестных людей, вооруженных автоматами. Конвоиры пытались отогнать заключенных в глубь вагона. Стоящий у выхода Максимилиан обернулся и поверх голов выпустил автоматную очередь, отчего передняя шеренга в панике опрокинулась. Несколько человек упали под ноги напирающим сзади. В следующее мгновение те, кто пытался остановить заключенных, были выдавлены людским потоком из вагона. Конвоиров застрелили прицельным огнем, как только те оказались на земле.

— Максимилиана убили, музыканта! Видел? — крикнул Витек, пробегая мимо лежащего ничком конвоира. Из отворота его мундира выглядывала губная гармошка.

— Дохлого фашиста с гармошкой и автоматом видел.

— Фи! Грубиян! — переведя дыхание, делано возмутился Витек. — Ничего святого!

Недавние попутчики, прижавшись спиной к вагону, смотрели им вслед.

— Ты видел? Чего ждут-то? — забежав за полуразрушенную будку, удивился Виктор.

— Вернемся, спросим? — не останавливаясь, предложил Сеймур.

— Береги дыхание. Беги!

Они бежали долго. Звуки перестрелки уже не доносились, но они не останавливались. И, только вконец обессилев, упали на пожелтевшую осеннюю траву.

— Пошли дальше, здесь оставаться нельзя, — отдышавшись, сказал Сеймур. — Пошли!

— Куда?

— Лишь бы подальше от проклятого вагона. Нас будут искать.

— Я заметил, что из двадцати вагонов поезда лишь наш был товарным. Похоже, это был воинский состав. Интересно, как это нашим бомбардировщикам удалось добраться в такую даль.

— Ты думаешь, наши? — спросил Сеймур.

— Конечно. А кто еще?

День был пасмурный, скоро стало холодно. Даже им, привыкшим голодать, очень хотелось есть. Теперь они не бежали, но шли не останавливаясь. Витек, как всегда, говорил без умолку.

— Тебе есть хочется?

— Еще как, только думать об этом не хочется.

— А думать надо. Представь себе: нам удалось сбежать, нас еще не убили, а теперь мы идем по лесу. Представил? И вдруг в дополнение к этому еще одно чудо: нам навстречу выходит опоссум, и мы на прутьях жарим из него вкуснейший шашлык, — размечтался Виктор. — Ты меня слышишь?

— По-моему, во Франции опоссумы не водятся, — усомнился Сеймур.

— Не веришь ты в чудеса, — вздохнул Витек. — Ну и что? Теперь здесь и фашисты водятся, а раньше не было… Ладно, обойдемся без опоссума. Зато наверняка кролики водятся. Хочу шашлык из кролика.

— Кролика придется зарезать. Сумеешь?

— И не надейся. Ни разу в жизни ради еды я не убил ни одного млекопитающего. Это мой жизненный принцип.

— Значит, и кролик отпадает.

— Я где-то читал, что во Франции иногда кролики и мясники гуляют в лесу парами, — мечтательно сказал Витек.

— Это ты от голода! Лучше береги силы, еще пригодятся.

— Силы? Да я переполнен энергией! Хочешь, на этом месте, не останавливаясь, спою каватину Фигаро?

— Нет, нет! Только не это! — взмолился Сеймур. — Сейчас октябрь, сезон охоты, тут же на твое пение набегут охотники на кабанов.

— Опомнись, человече! Идет война, какие к черту охотники? Сейка! — во весь голос закричал Витек. — Ты еще не понял. Мы на свободе, мы во Франции! Мы — дикие кабаны! — от радости он плакал.

До сих пор им никто не встретился. Во второй половине дня стало совсем холодно. Левую ногу Сеймур сильно натер и теперь заметно прихрамывал. Витек нашел в траве ветку, отломал верхушку, и получилась толстая узловатая палка.

— Теперь ты похож на пилигрима с посохом, — сказал Витек.

— Если не встретим людей, то до утра не доживем, это я говорю тебе как опытный пилигрим, — усмехнулся Сеймур.

Еще километров пять они прошли молча. Первым заговорил Витек.

— Ты совсем-совсем не веришь в чудеса? — ехидно спросил он.

В наступивших сумерках впереди между деревьями, показался приземистый дом под старой, побуревшей от времени черепицей, он словно ждал их прихода. На стук в доме не отозвались, но дверь открылась при легком нажатии. Кажется, это действительно был их день.

Изнутри дом выглядел так же убого, как снаружи. Судя по специфическому нежилому запаху, хозяева покинули его давно. Как и следовало ожидать, на некрашеных полках небольшого шкафчика друзья обнаружили лишь несколько кастрюль и чайник. Посуда была чистая, видимо, перед тем как покинуть дом, хозяева успели прибраться. Закрыть дверцы шкафа они не успели, потому что услышали за спиной негромкий голос, который, судя по интонации, сказал им что-то неприятное. Обернувшись, они увидели за спиной на расстоянии нескольких шагов двоих в гражданской одежде с пистолетами в руках. Пистолеты были направлены на них, обладатель пистолета повторил те же слова, и Сеймур с Виктором, сразу же правильно истолковав их значение, подняли кверху руки.

У одного из них, того, что молчал, из-за плеч высовывался объемистый рюкзак, второй же, если не считать пистолета, пришел налегке. У него было крупное значительное лицо со шрамом через всю правую щеку. С первого взгляда в нем угадывался человек, привыкший приказывать.

— Кажется это не немцы, а французы, — предположил Виктор.

Они показали незнакомцам запястья правой руки с бирками. Судя по всему, лагерные номера впечатления не произвели, смотрели эти двое всё еще настороженно.

— Не немцы, но тоже с пистолетами, — сказал Сеймур.

Надеясь на сходство языков, он обратился к вошедшим на итальянском. Тщательно и медленно выговаривая слова и невольно дополняя речь жестами, он попытался объяснить, что они — советские офицеры, военнопленные, бежали из немецкого лагеря. Кое-что из сказанного Сеймуром французы, кажется, все-таки поняли. Во всяком случае, пистолеты убрали. Тот, что был с рюкзаком, снял свою поклажу и положил на стол. Вынул из него два завернутых в газету бутерброда с сыром и протянул их Сеймуру с Виктором. Есть пришлось стоя, потому что сесть было не на что. Французы, в буквальном смысле слова вытаращив глаза от изумления, смотрели, с какой поразительной скоростью два скелетообразных существа в лохмотьях, ни разу не подавившись, в два приема проглотили по увесистому бутерброду.

Французы тем временем, поглядывая на своих новых знакомых, негромко, почти шепотом о чем-то переговаривались.

— До чего вкусно, — сказал Виктор. — Конечно, это не фашисты. Ты спроси у того, со шрамом, как сыр называется.

— Чуть позже, — пообещал Сеймур. — Мне кажется, они решают, что с нами делать.

— Мы не в лагере. Кто это может без нас решать?

— Те, у кого пистолеты, — усмехнулся Сеймур.

У Виктора по этому поводу, похоже, было свое мнение, но прежде чем он успел его высказать, в открытую дверь вошел немецкий офицер в эсесовской форме в сопровождении двух солдат с автоматами. По его команде все четверо подняли руки.

Взгляд офицера ненадолго задержался на Викторе и Сеймуре, он с безразличием оглядел беглецов, обычно люди так смотрят на привычные неодушевленные предметы. Его заинтересовали французы. Немец смотрел на них тяжелым настороженным взглядом. Он дважды что-то им приказал, но ни один из французов никак не прореагировал. Они молчали и недовольно смотрели на немцев, скорее с досадой на себя, чем с неприязнью к немцам. Казалось, им было неприятно, что немцы так глупо застали их врасплох. Офицер вынул из кобуры пистолет, спустил предохранитель и с расстояния шага направил дуло в лоб француза со шрамом. Неизвестно, что он спросил, но, судя по интонации, спрашивал он в последний раз.

И тут произошло необъяснимое. Заговорил Сеймур. Он вдруг громко и раздельно произнес единственную известную ему фразу на немецком языке, которую он запомнил во втором классе.

— Анна унд Марта баден! — пристально глядя в глаза офицера, сказал Сеймур. Неожиданное сообщение на короткий миг отвлекло эсесовца от происходящего.

— Где?! — спросил он Сеймура.

То есть вопрос он задал по-немецки — «Во?», но все присутствующие поняли его правильно.

Сеймур с готовностью показал левой рукой на дверь. Дальнейшее произошло со скоростью, значительно превышающей возможности истощенного длительным голоданием человеческого мозга.

В то же мгновение, когда любопытный офицер и два солдата повернулись посмотреть на купальщиц, а дуло пистолета отклонилось от переносицы француза, Сеймур, что есть сил, ударил офицера палкой по голове. Тот рухнул как подкошенный, а оба француза, выхватив пистолеты, открыли стрельбу в упор по солдатам.

Не издав звука, немцы, дергаясь в конвульсиях, уже лежали на полу. Помещение заполнил тошнотворный запах пороха и крови.

— Что ты им сказал?! — выкрикнул ошарашенный Виктор.

— Все, что знал!

Виктор сосредоточенно разглядывал тела немцев. Одного он даже перевернул на спину. Сеймур не выдержал:

— Доктор хочет оказать первую помощь захворавшим эсесовцам?

— Ты посмотри, — сказал Виктор, — в них стреляли из автоматических пистолетов. Скорострельных. Просто мечта. На одном немце десять, на другом одиннадцать отверстий. И все это меньше чем за секунду!

— Тридцать четыре миллисекунды. Включая удар палкой. Я следил по часам, — подтвердил Сеймур.

— Очень хорошие часы. Кстати, их можно продать или обменять на сыр или, например, на половину жареной курицы, — размечтался Виктор.

— И не надейся. Часы не продаются.

Разговор о несуществующих часах прервали французы.

— Клод, — протянув руку, сказал тот, что со шрамом. — Клод Вернье.

Второго звали Бастиан Жано.

Жано спустился в подвал и, вернувшись с двумя электрическими фонариками, отдал их новым знакомым.

— Надо забрать с собой автоматы, — сказал Виктор. — Мне кажется, никто возражать не будет.

Затем вчетвером они выволокли из дома трупы. Убитых немцев оставили под открытым небом в десятке метров от дома. В полном безмолвии, ни разу не сбившись с пути, они вышли через полчаса на проселочную дорогу и здесь, глянув на часы, остановились. Появившаяся вскоре машина остановилась, после того как ей посветили фонариком.

Вскоре в свете автомобильных фар появилась улица, и машина остановилась у двухэтажного дома с тускло светящимися окнами.

Бывших заключенных привели в большую гостиную с дорогой мебелью и коврами и усадили на диван, затем, смущенно улыбнувшись, оставили одних.

— Автоматы не отобрали, это хороший знак, — заметил Витек. — Интересно, кто они такие. На бандитов не похожи.

— Во-первых, их хотели убить немцы, значит, они хорошие люди, Во-вторых, они сами застрелили немцев, а это означает, что это очень хорошие люди. Даже если они бандиты.

— У них была рация, значит, скорее всего они разведчики, — предположил Витек.

Развить догадку он не успел, потому что в комнату вместе с Клодом Вернье вошли несколько человек. Одетые в блузы свободного покроя и спортивные костюмы, разного возраста, на первый взгляд они напоминали людей, вернувшихся с загородной прогулки. Все расселись за большим столом и с откровенным любопытством уставились на Сеймура и Виктора. Все стало еще интереснее, когда в сопровождении Жано пришел переводчик Михаил Астахов. Как выяснилось позже, французский гражданин Астахов — сын полковника Астахова, осевшего во Франции с первой волной русской эмиграции 1917 года. Это был высокий молодой человек с учтивыми манерами и правильной речью, но при всех этих достоинствах разговаривал поначалу он с гражданами своей исторической родины с легким оттенком высокомерия.

Клод Вернье подробно рассказал о происшествии в лесном домике, куда они с Жано зашли спрятать рацию. Раздался дружный хохот, когда, выкрикнув «Анна унд Марта», он мимикой и жестами изобразил реакцию немецкого офицера на слова Сеймура. Он сказал, что Сеймур и Витек спасли его и Жано от неминуемой смерти.

Из дальнейшего стало понятно, что все участники разговора принимали участие в нападении на поезд.

Оказывается, это очень приятное ощущение — сидеть в комнате вместе с другими нормальными людьми и разговаривать с ними так, как это обычно происходит между нормальными свободными людьми. Впервые за мучительно долгое время они испытали ощущение, от которого успели давно отвыкнуть.

Уходя, каждый из гостей пожал им руку и пожелал, судя по интонации и улыбке, что-то хорошее. Последними ушли Клод и Жано. Клод сказал, что им всем надо хорошо отдохнуть и привести себя в порядок. По его словам, остаться до утра с советскими офицерами изъявил желание Михаил Астахов. Видимо, на Астахова произвел впечатление рассказ Клода, или ему понравились ребята, но как бы то ни было, в его теплом доброжелательном взгляде читалось уважение.

Михаил рассказал им, что утренней наземной операцией руководил Клод Вернье, которого все называли не иначе как «командор». С воздуха военный эшелон атаковала британская авиация, вызванная им по радио. В городе Лиму шли бои между участниками Сопротивления и солдатами местного гарнизона, и немцам было необходимо срочно доставить в город военную технику. В результате операции ни один танк или бронетранспортер со свастикой до Лиму не доехал.

Первые несколько дней Сеймур и Виктор привыкали к тому, что они люди. Оказалось, что это необычное, можно сказать, изысканное ощущение — проснувшись утром сразу почувствовать себя человеком, а не презираемым существом, которого могут безнаказанно пнуть ногой или оскорбить убогие представители самозваного «нового порядка». Оказалось, что утреннее бритье, душ и скромный завтрак с самообслуживанием — это роскошь и наслаждение, доступные лишь свободным людям.

В кабинете Клода на стенах висели написанные от руки объявления, вырезки из газет, фотографии и несколько портретов. На одном из них был изображен человек с надменным лицом в военном мундире, в орденах — и наискосок черным грифелем крупными неровными буквами была сделана надпись «Предатель!». Это был портрет маршала Петена, подписавшего в 1940 году в Компьене капитуляцию Франции. Клод сказал, что немцы потребовали от Петена подписать протокол в том же вагоне, где в 1918 году капитулировала Германия. Трус и предатель Петен согласился, хотя с таким союзником, как Великобритания, Франция имела все ресурсы, чтобы сражаться и дальше. На трех других портретах были де Голль, Сталин и Черчилль. Михаил счел нужным сказать, что Клод Вернье, как и все патриоты Франции, считает, что сражения под Сталинградом и Курском сломали военную машину Германии и обрекли ее на поражение. А великий полководец Сталин, по их убеждению, является спасителем Европы от фашистского нашествия.

После того как Петен в 1940 подписал капитуляцию Франции, в стране установился профашистский режим Виши. Великобритания осталась один на один с немецким фашизмом. Она была в тот момент несоизмеримо слабее Германии, которая обладала людскими и промышленными резервами всех покоренных ею европейских стран. Казалось, Великобритании не на кого рассчитывать, она была бессильна перед военной авиацией Германии. Бомбардировщики со свастикой безнаказанно наносили удары по городам и военным объектам днем и ночью. Но Черчилль сумел объединить нацию. В тяжелейших условиях англичанам удалось увеличить производство самолетов. Британские ученые создали присадку к бензину, благодаря которой повысилась эффективность работы моторов самолетов, что, в свою очередь, позволило увеличить скорость английских истребителей на пятьдесят километров в час, и теперь они стали летать быстрее немецких. Воодушевленные успехами Советской армии, английские бомбардировщики начали совершать рейды в Германию. К 1943 году с господством Германии в воздухе было покончено.

Благодаря титаническим усилиям Черчилля разрозненные боевые отряды французских патриотов начали объединяться в общенациональное движение Сопротивления маки. На руководство Сопротивлением претендовали известные военные деятели, но выбор Уинстона Черчилля пал на генерала Шарля де Голля. В июне 1940 года британское правительство признает бригадного генерала де Голля в качестве главы Свободной Франции. Первые два года он руководил движением Сопротивления из Лондона по радио по одному из каналов Би-би-си.

Одним из самых значимых помощников де Голля во Франции стал Клод Вернье. Он, как и де Голль, считал Францию униженной, ненавидел Петена и мечтал отомстить немцам. У де Голля и Вернье было много общего, и главное — властный характер, мгновенная реакция, позволяющая быстро и безошибочно принимать решения. Клод так же, как де Голль, окончил военное училище Сен-Сир, на четырнадцать лет позже генерала, в 1936 году. На территории Франции было создано несколько организационных центров Сопротивления, и одним из них руководил полковник Клод Вернье.

Об отряде Клода Вернье ходили легенды. Сам он лично принимал участие в самых дерзких операциях против немецких войск. За голову Клода Вернье германское командование назначило награду в 20 тысяч марок. И рядом с ним неизменно принимали участие в боях Сеймур и Виктор. Бесстрашие этих людей вызывало уважение товарищей. Сам Клод скромно объяснял безрассудную отвагу ненавистью, которую он и его друзья испытывают к немцам. Он утверждал, что при равной силе противников выигрывает тот, кто одержим ненавистью и отвращеньем к врагу. В рядах «Сражающейся Франции» были люди разных взглядов, от католиков и эмигрантов до коммунистов, но все они доверяли командору Клоду и беспрекословно выполняли его приказы.

В короткие перерывы между вылазками против немцев Сеймур и Виктор учили французский язык. Их учителя, Самуэля Курбе, преподавателя школы в Альби, пригласил Клод Вернье. Самуэль оказался добросовестным педагогом и очень сердился, когда ученики пропускали занятия. Виктору его рвение перестало казаться чрезмерным после того, как Михаил показал отчет, из которого явствовало, что за обучение двух великовозрастных учеников из бюджета отряда Самуэлю ежемесячно выплачивается жалованье, в два раза превышающее зарплату школьного учителя.

Наступил день, которого с нетерпеньем ждала Франция. Немецкие войска были разгромлены, а многочисленных поименно названных коллаборационистов публично заклеймили позором и в соответствии с действующими законами подвергли наказаниям, тяжесть которых определялась судом присяжных. Маршал Петен был приговорен за предательство к смертной казни, но избранный президентом Франции Шарль де Голль в 1945 году помиловал его. Позже он помиловал и уравнял в правах с честными патриотами всех коллаборационистов, заявив, что дает им шанс на новую жизнь ради интересов страны, так как Франция не должна быть впредь разделенной изнутри.

Победу Сеймур и Виктор встречали в Париже. Это был грандиозный праздник, казалось, что вся Франция опьянела от счастья, люди на улицах пели и обнимались, бросались цветы под ноги солдатам де Голля.

Сеймур и Виктор впервые в жизни надели костюмы и украсили их боевыми наградами. Награды у них были равные, высокого достоинства: Военный крест, Крест добровольца и по две боевые медали. В этом парадном виде Клод представил их жене Марион, красивой высокой женщине, вернувшейся вместе с своим отцом из Америки. Сам Клод, казалось, помолодел лет на десять и выглядел так, как должен выглядеть очень счастливый человек. Друзьям он приготовил сюрприз — сообщил, что они приглашены на прием, который Шарль де Голль дает в ознаменование победы. Это был незабываемый вечер. Шампанское лилось рекой, присутствующие пели «Марсельезу», обнимались и плакали от счастья. Клод и Марион весь вечер были рядом с де Голлем и многие в зале отдали бы все за то, чтобы оказаться вместе с ними.

Прошли праздники, и Сеймур счел возможным снова напомнить Клоду о его обещании помочь им вернуться на родину.

— Я дал обещание и надеюсь в скором времени выполнить его, но сейчас пока невозможно. Я это сделаю, как только во Франции откроется советское посольство, консульство или любая другая дипломатическая миссия, — объяснил Клод. — Ты пойми, для Советского Союза война еще не закончилась, Германия не капитулировала. Потерпи.

Терпение давно было на исходе, но они ждали. Поэтому когда Михаил Астахов сообщил им, что Клод собирается что-то им сообщить по поводу их возвращения, они, не дослушав Михаила, помчались к Клоду.

Клод и Марион были не одни. В гостиной сидели знакомые им люди — двое, уже бывших, маки — оба коммунисты. Сеймур заметил, что у всех присутствующих озабоченные лица, и у него от предчувствия неведомой беды тревожно сжалось сердце.

Клод рассказал, что месяц назад в правительство Франции поступило письмо от Советского руководства с настоятельной просьбой вернуть всех военнопленных и других лиц, эмигрировавших в период войны с территории СССР. Отказать одному из главных победителей фашизма, союзнику Франции, правительство не сочло возможным.

Коммунист Мартин Ксавье был возмущен и даже не старался это скрыть, когда наступил его черед высказаться:

— Я не понимаю наших советских коллег, которых всегда уважал. Не понимаю, почему это происходит, но экстрадиция военнопленных из стран-союзников продолжается. Из собственных источников нам известно, что насильственно перемещенных людей по прибытии в Советский Союз судят, а затем отправляют в ссылку, — негодовал он. — Наши друзья сообщили, что близкие родственники офицеров, попавших в плен, также подвергаются репрессиям, а родственников рядовых военнопленных лишают пособия.

— Наверное, это все-таки ошибка, — обдумав услышанное, сказал Сеймур. — Потому что во всем этом нет смысла. Мартин, а ты сам веришь, что людей, попавших в плен во время войны, сегодня насильственно вывозят из США, Англии и Франции для того, чтобы отправить их в ссылку? Ты можешь сказать — за что?

Ответом ему было красноречивое молчание французского коммуниста.

— Очень странно, — сказал Витек. — Если в это поверить, то придется пойти дальше и предположить, что все происходит с согласия товарища Сталина или по его приказу. Может быть такое?

Марион с надеждой посмотрела на мужа.

— Клод, что думаешь ты?

— «Если человек долго сражается с чудовищами, то он и сам может превратиться в чудовище». Когда в училище я впервые услышал это изречение Ницше, оно показалось мне лишенным смысла. Я бы и в эту чудовищную историю с военнопленными не поверил, если бы сегодня не разговаривал с помощником президента Франции. Все подтвердилось: по требованию советской стороны высылка военнопленных началась. Из Франции в СССР уже выслано сто шестьдесят тысяч бывших военнопленных. Об их судьбе ничего неизвестно. Думаю, скоро волна выселений докатится и до юга Франции. Ситуация непреодолимая. Судите сами: Советский Союз потребовал у своих союзников по антигитлеровской коалиции выдачи своих граждан, и те согласились. Все происходит в соответствии с законами этих стран.

— И ты останешься спокойным, когда за Сеймуром и Виктором придет полицейский в сопровождении советских конвоиров?

— Будем спокойно отстреливаться! — усмехнулся Клод. — Успокойся, Марион. За Сеймуром и Виктором не придут. Оба они награждены орденами и медалями Франции, у них есть вид на жительство. Очень скоро они получат французское гражданство, и с того дня будут подчиняться только законам Французской республики.

— Сучий потрох! — вдруг вырвалось у Виктора.

При всеобщем молчании Клод вопросительно посмотрел на Виктора:

— Первый раз слышу такие слова. Что они означают?

— Ну, как тебе сказать, чтобы было понятно, — смутился Витек. — Видишь ли, Клод, с точки зрения, например, кулинара, стоматолога или военного летчика, эти слова абсолютно бессмысленны. Употребляются они только в тех случаях, когда надо объединить в одно целое честь, достоинство и заслуги какого-нибудь человека. Тогда они становятся незаменимыми. Вот послушай: товарищ Сталин — несомненно освободитель Европы, Генералиссимус, отец народов, Герой Советского Союза и уже в довершение, исключительно ради справедливости — объединяющий смысл: сучий потрох — чтоб он сдох, ублюдок! Ну как?

— Я не думаю, что гражданину Франции следует так резко отзываться о руководителе союзного государства, — рассудительно сказал командор Клод Вернье. — Но, в конце концов, если очень хочется, это твое право.

— Да, — согласился Виктор Самарсков, — очень хочется! И право на это я заслужил.

Виктор довез Сеймура домой. Всю дорогу они молчали.

— Не пойму, отчего это ты такой мрачный? Чем ты расстроен? — спросил Виктор, когда Сеймур выходил из машины. — Все ведь устроилось лучшим образом.

— Ты понял, нас хотят вернуть домой как преступников?! Стыдно…

— Зря тебе стыдно. Ты не предал свою страну, это она тебя предала, пусть ей и будет стыдно.

— Страна не может предать, предают люди.

— Вот именно, люди, а еще точнее один человек: сучий потрох, сдох бы поскорее, усатый ублюдок!

Еще через две недели Клод пригласил их к себе домой. Не скрывая радости, за празднично накрытым столом Марион и Клод объявили, что наконец-то преодолена бюрократическая волокита и с сегодняшнего дня Сеймур и Виктор официально признаны гражданами Франции. И отныне, куда бы они ни поехали с французским паспортом, им везде гарантирована безопасность. Марион рассказала, что, находясь с отцом в США, они как граждане Франции никогда не испытывали ни малейшей дискриминации и всегда ощущали себя полноправными членами тамошнего общества. Обычно немногословный, Сеймур от них с Виктором высказал сердечную благодарность, потому что действительно был на седьмом небе от счастья.

Дальше оказалось не все так просто. Когда были оформлены все документы, Виктор отказался уезжать из Франции. Он сказал, что ему некуда ехать, дома его никто не ждет и сам он никого не жаждет там видеть.

— А без этого, — добавил Виктор, — слово «родина» для нормального человека — пустое сотрясение воздуха.

Сеймур знал, что родственников у Виктора в Перми нет, мама умерла, когда ему было четырнадцать лет, а с отцом, после того как тот женился второй раз, их отношения разладились окончательно. Он уговаривал Виктора поехать с ним, привел множество заманчивых доводов, способных убедить его переехать на постоянное жительство в Баку и окончить там медицинский институт.

— Ты подумай и скажи мне, где человеку лучше быть чужим — в Париже или в Баку? — в ответ на это спросил Витек.

— Подумал и говорю: в Баку чужим ты себя ощущать не будешь.

— Виктор Самарсков везде чужой, — серьезно сказал Витек.

— Спорить с Чайльд-Гарольдом в двадцатом веке труднее, чем я думал, — усмехнулся Сеймур.

— Чайльд Гарольд для меня пустой фанфарон, который бесился с жиру. Ты лучше не спорь, а записывай, говорю бесплатно: быть чужим в Париже или в Альби гораздо лучше, чем быть чужим в Баку или Перми. Ну как, нравится тебе афоризм? Эхо до тебя доносится?

— Ничего не понимаю. Ты ведь так надеялся вернуться!

— Я и тебе не советую ехать.

— Не поеду, если объяснишь, почему после стольких лет ожидания мне не надо возвращаться.

— Говорю тебе: не надо! Я в этом уверен. Ты же знаешь, я человек интуитивный и все чувствую. Короче говоря, я не боюсь, но знаю, что еще один концлагерь я не выдержу. И ты тоже не выживешь.

— Странные мысли. Никаких концлагерей больше не будет! Витек! Ты подумай. Прошу тебя. До отхода поезда еще сутки. Подумай.

— Подумаю, — безучастно пообещал Виктор Самарсков. — Ты прав. Надо подумать.

Дальше: Часть вторая

Максуд Ибрагимбеков В аду повеяло прохладой: Хроники переходного периода

Часть первая

Максуд Ибрагимбеков
В аду повеяло прохладой: Хроники переходного периода