Книга: Последний из миннезингеров (сборник)
Назад: Троянос Деллас
Дальше: Швейная машинка Гретхен Крюгер

Ай лав ю, Дмитрич!

1
– Марья Ивановна довела этот класс до «Грозы», а этот класс довел Марью Ивановну до декрета, – доверительно шепнул Дмитричу физрук Володя.
Дмитрич хмыкнул. Он отработал в школе десять лет. В другой, правда, школе, но какая разница? Если у препода не ладятся дела с детьми, дело не всегда в детях. Важно найти правильный подход. И это самое интересное и важное. Остальное – приложится. К такому мнению Дмитрич пришел, выпустив пять лет назад сложнейший одиннадцатый класс. Правда, после выпуска преподавателю литературы, внешне напоминающему в большей степени Юрия Шевчука или Егора Летова, чем Антона Макаренко, в своей работе пришлось сделать значительный перерыв. Что там у него не заладилось, об этом Дмитрич особенно никому не рассказывал. Даже самые осведомленные дамочки в новом теперь для него, Дмитрича, коллективе, знали немногое: ушел из школы, развелся с женой, зарабатывая на алименты для двух дочерей, мотался по стройкам где-то в Подмосковье, сменив, таким образом, гордое звание учителя на профиль чернорабочего. В самом начале зимы, когда Марью Ивановну десятиклассники довели до декрета и желающих заменить на боевом посту сорокадвухлетнюю заслуженную преподавательницу в коллективе не нашлось, он вернулся на родину и в семью. Тут директор случайно встретил Дмитрича, с которым вместе учился в университете и даже играл в одной волейбольной команде, предложил ему замену – и Дмитрич согласился.
Дмитрич посмотрел на часы. До звонка на урок оставалось еще минут пять.
– А где тут у вас сортир? – негромко поинтересовался литератор у физрука Володи.
– Вообще – за актовым залом, но он все время… закрыт, так что пойдем к нам в тренерскую заскочим; у нас там – люкс: даже душ есть, – гостеприимно махнул рукой Володя.
Двое вышли из учительской, прошли по второму этажу, спустились на первый и, пройдя через вестибюль, оказались возле «люкса».
По пути Дмитрич ловил на себе любопытные детские взгляды. Ему то и дело шептали: «Здрасьте». При этом Дмитрич приветливо раскланивался, а маленький, крепкий и совершенно лысый Володя, принимая все проявления внимания на свой счет, лишь сдержанно и холодно кивал.
– Брысь! – просто и неприветливо сказал Володе влюбленной парочке, обнимавшейся в углу возле тренерской.
– Здрасьте! – несколько виновато кивнул двухметровому юноше и маленькой девочке с формами Маши Распутиной Дмитрич, но его приветствие осталось незамеченным.
Володя открыл тренерскую, впустил Дмитрича в этот, чувствовалось, привилегированный кабинет, куда вход был доступен не каждому, внимательно осмотрелся по сторонам и закрыл за собою дверь.
– Сортир – направо, располагайся, – кивнул литератору физрук, а сам прошел дальше, в следующую часть помещения, в которой размещался стол и два стула. – Я в офисе.
– Ага, – кивнул Дмитрич и направился в ту самую часть тренерской, за которую Володя и называл ее «люксом».
Через несколько секунд в дверь тренерской постучались.
– Войдите, – рявкнул Володя.
Последующий разговор между физруком и тем, кто вошел в «люкс», был крайне нелицеприятным. Суть беседы состояла в том, что вошедший, лицо явно мужского пола и возраста того самого, когда голос ломается, выдавая фальцет там, где его обладателем планировался бас, – так вот, это самое лицо поинтересовалось у Володи, где сегодня будет физкультура, и после того, как Володя коротко ответил, что, мол, на лыжах, лицо это сказало, что какие-то люди непременно повесят Володю за то самое место, которое обладатель голоса, скорее всего, отморозит во время кросса.
Далее, как успевал понять Дмитрич, в тренерской случилась какая-то заминка, раздался резвый топот двух пар ног, хлопнула дверь и как-то походя, но неумолимо, дважды провернулся в дверном замке ключ. Через несколько секунд Дмитрич уже оказался у выхода из тренерской – для того, чтобы убедиться: дверь и вправду закрыта. А тут еще начал противно дребезжать звонок.
2
Тем временем свидание, грубо прерванное Володей, продолжалось или, лучше сказать, спешно и бурно заканчивалось.
– Не надо… Не на-до, – горячо прошептала маленькая, но с формами девушка своему кавалеру, который, повинуясь непонятному чувству, старался воспринять эти самые формы не только зрительно, но и тактильно.
– Все-все, – согласился долговязый и подключил к восприятию обоняние.
Тут Дмитрич тихонечко постучался в дверь тренерской изнутри.
– Товарищи, – робко пробормотал он, – то-ва-ри-щи…
Бойкий топот девичих каблучков был ему ответом.
– Преподы – извращенцы, – внятно произнес кто-то сразу вслед за топотом, а далее – Дмитрич услышал удаляющуюся размеренную поступь тяжелой обуви как минимум сорок пятого размера.
Литератор в отчаянии осмотрелся по сторонам лишь для того, чтобы понять: выход, который в гневе замкнул за собою физрук Володя – единственный путь, через который можно было покинуть тренерскую. Впрочем, почти сразу Дмитрич сообразил, что здесь, конечно же, должно быть еще и окно – и ринулся в ту самую часть «люкса», которую Володя назвал «офисом». Окно в тренерской, конечно же, имелось. Оно было расположено почему-то метрах в двух над уровнем пола, но зато прямо над письменным столом. Окно было старым, с деревянными фрамугами, заботливо законопаченными Володиными руками, с наклеенными поверх ваты полосками скотча. Однако из письменного прибора на столе озорно торчали ножницы.
Шла восьмая минута урока, когда Дмитрич закончил отлеплять от дерева скотч и с большим трудом, едва не свалившись с письменного стола, распахнул фрамугу. Литератор взгромоздился на подоконник и стал бегло осматривать место предполагаемого прыжка. Это было сделать довольно сложно: под окном раскинулись кусты шиповника, сверху заледеневшие и густо посыпанные снегом. Тогда Дмитрич вознамерился совершить прыжок вслепую. Но едва он сосчитал до трех, как из кустов, изучая пересеченную местность и зябко кутаясь в недорогие дубленочки, выскочили две дамы, по размерам, старшеклассницы, и, запулив подальше красные от губной помады окурки, деловито направились к школьному крыльцу, расположенному слева от шиповника, если осматривать школьный двор, из тренерской, расположившись на подоконнике.
Второй раз Дмитрич досчитал до пяти, но тут из кустов вылезли два паренька на годик-другой помладше давешних девиц, что угадывалось в выражении восторга по поводу неожиданного окна в расписании, точнее, в слишком бурном характере выражения этого самого восторга, а еще точнее, в словах, которыми и выражался восторг.
Тогда Дмитрич, дав паренькам уйти, просто, безо всякого счета, прыгнул в кусты, памятуя, что дальше пятнадцатой минуты урока дети ждать его, Дмитрича, не должны и, вероятнее всего, не будут. Прыжок был не самым удачным. Во-первых, Дмитрич по колено увяз в снегу, подвернув при этом ногу; вдобавок, с носа его слетели очки. Во-вторых, литератор почувствовал, как через все его лицо – слева наискосок – набухает солидный, почти сабельный шрам. В-третьих, он открыл, что в кустах, кроме него, еще кто-то есть.
Мальчик и девочка, которые, вероятно, не закончили еще и начальной школы, оторвались от мобильного телефона, в котором, чувствовалось по их хихиканью, разглядывали что-то интересное, веселое и очень познавательное. Девочка наклонилась к мальчику и что-то зашептала ему на ухо.
– Маша сказала, что вы – робот! – услужливо озвучил ее слова мальчуган.
Дмитрич, нашаривший в снегу свою оптику и водворивший ее обратно на нос, никак не отреагировал на слова паренька, и стал выбираться из кустов.
На тропинке, протоптанной от шиповника к школьному крыльцу, Дмитрич столкнулся с тремя первоклашками, которые волокли куда-то внушительных размеров дога.
– Отпустите собачку, – бросил им на ходу Дмитрич.
Первоклашки застыли с раскрытым ртом, и воспользовавшийся их секундным замешательством дог, сверкая черным полированным задом, показал людям, насколько быстро умеют бегать их четвероногие братья.
– Он колдун! Он колдун! – мечтательно протянул тоненьким голоском один из малышей, показав пальцем в спину Дмитрича, который, припадая на левую ногу, с быстрого шага перешел на бег прихрамывающей трусцой.
Остальные малыши молча и зачарованно кивнули.
Шла десятая минута урока.
3
А уже на одиннадцатой минуте Дмитрич бодро влетел в кабинет литературы.
– Здравствуйте-садитесь! – бросил он на ходу, думая в этот момент, как бы половчее провести урок без конспекта, который остался в портфеле, а портфель – в учительской.
К Дмитричу вернулась его привычка говорить одно и думать в это самое время о другом, иногда – противоположном тому, о чем он говорил в данный момент, иногда – к произносимому вслух не имеющем и вовсе никакого отношения.
«Да, в школе многое изменилось, – думал литератор, называя свои фамилию, имя и отчество, рассказывая о том, как он учился в десятом классе, как вызывали на родительское собрание его маму, кстати сказать, ветерана Великой Отечественной войны… – Многое изменилось. Всего пять лет, а гляди… Акселерация. Десятиклассники выглядят как взрослые люди, а некоторые из них – как люди средних или даже пожилых лет…»
– Тема нашего первого урока – культурная ситуация пятидесятых годов девятнадцатого века, – плавно перешел Дмитрич к делу.
Тут кто-то в классе сдержанно кашлянул.
– Славянофилы и западники, – возвестил Дмитрич и повернулся к доске, чтобы записать на ней орфографически трудные слова.
При этом он засомневался, в одно или в два слова пишется «славянофил» и на секунду замешкался, написал «западники», снова задумался… Покашливание в классе повторилось.
– А куда я попал? – неожиданно для самого себя спросил Дмитрич, пораженный каким-то внезапным и сошедшим на него свыше озарением.
– На курсы повышения квалификации учителей, – дружелюбно ответили Дмитричу с задней парты.
– А где же тогда урок литературы? – пожал плечами обескураженный Дмитрич.
– В десятом классе, – мило улыбнулась совсем юная девушка за первой партой. (Она и вводила Дмитрича в заблуждение вот уже несколько минут.)
– А где десятый класс?
– В актовом зале, – сочувственно прошептал с третьего ряда какой-то седовласый старец. – Пока у нас идут курсы, детки десятого класса учатся в актовом зале.
На двадцатой минуте урока Дмитрич пулей вылетел из кабинета литературы и опрометью бросился туда, где находился актовый зал, а поскольку, где именно этот зал актов находился, Дмитрич не знал (Володя только говорил ему, что за актовым залом расположен туалет, который все время закрыт), можно сказать, Дмитрич несся туда, куда вела его интуиция, надеясь застать в актовом зале хотя бы одного живого десятиклассника.
А на доске в кабинете литературы сиротливо осталось слово «западники», выведенное неуклюжим крупным детским почерком. Это слово сразу бросилось в глаза второму физкультурнику школы, Афанасьевичу, который дополнительно к физкультуре преподавал еще и валеологию, а сейчас вот пришел к курсантам. Афанасьевич был в строгом костюме, однако на шее его то ли вместо талисмана, то ли просто по привычке болтался внушительных размеров свисток.
– Я опоздал потому, что смотрел новости, – честно признался Афанасьевич. – Я не могу пропустить новостей, потому что я не иждивенец. Они – иждивенцы. – Здесь-то Афанасьевич и показал правою рукой на слово «западники». – Я – нет, – и он резко покачал в воздухе указательным пальцем левой руки и на целую минуту замер с распростертыми, подобно птичьим крыльям, руками.
4
Интуиция подвела Дмитрича, и до актового зала он добрался лишь на тридцатой минуте урока. Вопреки ожиданиям литератора, десятый класс ждал его там в полном составе.
Учителя встретили радостным рыком.
– Здрасьте! – выдохнул Дмитрич, поправил очки и радостно, однако с долей смущения улыбнулся. – Извините, вот…
Он хотел сказать «задержался», но сбил дыхание и поэтому выговорить последнего слова просто не смог. На глаза литератора навернулись слезы.
«Дождались, – думал Дмитрич. – Какие славные ребята. За что же их тут все так не любят?»
Если бы литератор пригляделся к рассредоточившимся по всему актовому залу ребятам повнимательнее, он узнал бы среди собравшихся и двух девиц, куривших в кустах шиповника, и тех пареньков, которые выскочили из кустов следом за девицами. Эти четверо учились в одном и том же классе. Пареньки – полгода, одноклассницы их – вот уже третий год.
Впрочем победный рык вскоре сменился яростной перебранкой.
– В чем дело? – насторожился Дмитрич, подумав вдруг, что актовых залов в этой образцово-показательной, чувствовалось, школе, в которой даже учат учить педагогов из других школ, более одного.
– А вы кто? – спросил Дмитрича здоровяк, в котором литератор узнал романтического юношу у дверей «люкса».
– Ваш новый учитель литературы, – торжественно возвестил Дмитрич.
– А что вы тогда делали у тренерской? – недоверчиво поинтересовалась фигуристая возлюбленная долговязого. – Мы думали, что вы физрук.
– Зашел к Владимиру… – тут Дмитрич второй раз за урок смущенно осекся, потому что вспомнил, что не знает отчества своего доброго гида.
Но десятиклассников это обстоятельство нисколько не смутило.
– Йес, йес, йес! – запрыгала по проходу между сиденьями фигуристая. – Оу…. Йесс! Я люблю вас… Кстати, звать-то вас как?
– Дмитрич, – брякнул Дмитрич, утративший за пять лет черновой плотницкой работы остатки учительского лоска. – Алексей Дмитриевич, – поспешно исправился он.
Но было уже поздно.
– Ай лав ю, Дмитрич! – заорали в один голос третьегодницы.
Дмитрич не знал, что десятиклассники заключили пари, придет или нет он на урок. Поучаствовать пришли даже те юноши и девушки, которые на уроки обычно не ходили, а паслись в окрестностях школы и за пределами этих окрестностей. Так вот, всех перечисленных обстоятельств Дмитрич не знал, поэтому он слегка покраснел и несколько церемонно расшаркался.
– Вы прикольный, – поощрила его репризу заметившая наконец-то Дмитрича волоокая двоечница и первая школьная красавица Настя Шемякина, которую литератор ранее видеть не мог, потому что Настя редко выходила в школьные коридоры, посещала все занятия и поэтому справно переводилась из класса в класс.
Обмен любезностями был прерван звонком, который уже не казался Дмитричу таким уж противным и дребезжащим.
5
Афанасьевич не мог делать пауз между уроками, а поскольку эти паузы ему приходилось делать из-за перемен, то он просто продолжал в учительской говорить о том, о чем беседовал с детьми на уроке, так же, как и на уроке продолжал разговоры, начатые в учительской. Такое обстоятельство, как смена аудитории, нисколько его не смущало.
– Все иждивенцы и западники, – возвестил Афансьевич Дмитричу, едва последний переступил порог комнаты для преподавателей. – Нет созидательной деятельности. Только потребление и топтание на месте.
Дмитрич кивнул.
– Я строю дом и уже построил, – передохнув, продолжил Афанасьевич. – Я не иждивенец. Во мне кипит созидательная энергия. Это здоровый образ жизни. Остальные – иждивенцы. Это не здоровый образ жизни. Ты понял? – поинтересовался валеолог у Дмитрича, обратившись к нему так, как обычно обращался к волоокой красавице Насте Шемякиной.
Дмитрич снова кивнул.
– Молодец! – похвалил его Афанасьевич. – Смотрел вчера передачу с Гордоном?
Дмитрич на этот раз покачал головой отрицательно.
Афанасьевич огорчился данному обстоятельству и стал подробнейшим образом пересказывать диалог Гордона с Прохановым, но тут звонок возвестил начало следующего урока, и валеолог неторопливо отправился к курсантам, чтобы продолжить пересказ названного диалога уже там.
6
– Продолжим, – жизнерадостно произнес Дмитрич, вернувшись в актовый зал, но вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что детей на втором уроке литературы поубавилось.
Без особенного энтузиазма его первой после антракта фразе вняли влюбленные (они как раз осваивали сложную технологию многоступенчатого французского поцелуя и добрались уже до определенной ступени второго десятка), две третьегодницы, матюгальщики из кустов, красавица Настя Шемякина и еще какая-то девочка, на которую Дмитрич во время первого часа не обратил внимания.
– Продолжим, – сказал Дмитрич во второй раз, с чувством глубокой благодарности к присутствующим, которые не предали своего учителя.
Дмитрич не знал, что оставшиеся на второй час дети заключили еще одно пари: вызовет Дмитрич завуча прямо на урок, который по уставу нужно было отменять, или же завуч придет на первый час литературы завтра.
– Славянофилы и западники, – произнес Дмитрич с некоторым облегчением, вызванным тем, что в актовом зале не было доски, поэтому и фиксировать на ней слово «славянофилы», правильное написание которого Дмитрич из-за Афанасьевича уточнить так и не успел, не нужно. – Славянофилы и западники, – с удовольствием произнес Дмитрич.
В этот момент Дмитрич понял, насколько за пять лет непрерывной разгрузки и загрузки бревен, досок, кирпичей, глины и песка он истосковался по умным разговорам, вернее даже, по возможности говорить с окружающими на темы, к примеру, славянофильства или западничества…
7
– Спасибо вам за урок, – сказал Дмитричу девочка, на которую он до этого не обращал внимания.
Она выходила из актового зала последней.
– Пожалуйста, – просто ответил Дмитрич. – А как вас зовут?
– Рита, – улыбнулась девочка и с загадочной улыбкой на лице исчезла в дверном проеме.
Дмитрич закрыл актовый зал, сдал ключи на вахту и пошел домой, так как уроков у него было три, но зато каждый божий день.
Влюбленные пошли было к раздевалке, но передумали и завернули к тренерской.
Матюгальщики не думая двинули к кустам шиповника: обсудить нового препода в тех выражениях, в каких они хотели бы это сделать, и так, чтобы их не перебивали при выражении мыслей и не требовали выражаться культурно.
Следом за ними пошли третьегодницы, намереваясь выкурить по сигаретке напоследок школьного дня.
Настя Шемякина тоже сразу домой не пошла, а поехала на прикатившей к школьному крыльцу «Ниве Шевроле». Настя была не в духе. Во-первых, ей пришлось ждать ровно десять минут, пока сорокалетний директор овощного мини-рынка соизволит прибыть. Во-вторых, ей надоела «Нива Шевроле» и хотелось чего-нибудь более романтического, например «Джип» или уж хоть «Тойоту».
Об этом думала Настя, пока виноватый кавалер вез ее по улицам и улочкам города К***. А вот Дмитрич, пробираясь сквозь сугробы домой, думал о другом.
Впрочем, о чем именно думал Дмитрич, так вот сразу понять вряд ли получится. Для этого нужно чуть подробнее поговорить о самом Дмитриче.
8
Утром следующего дня, наскоро глянув расписание и с удовольствием отметив в нем «Литература – а/з», воодушевленный Дмитрич уже за пятнадцать минут до начала первого урока был в указанном месте, то есть в актовом зале. Поскольку доски там не предполагалось, Дмитрич принес с собою даже карточки с выведенными на них трудными словами «драма» и «драматургия». Слова эти до полуночи выводила тушью пятнадцатилетняя дочь литератора. То ли от недостатка художественного опыта, то ли от избытка внимания со стороны младшей сестры четырнадцатилетнего возраста, она безо всякого успеха извела почти два ватмана, и ровно в полночь за работу взялась жена Дмитрича, некогда профессиональная художница, теперь оформитель афиш – и за пять минут обеспечила своего бедового мужа наглядностью. Супруга своего эта женщина любила, но детей любила еще больше, поэтому, когда Дмитрич начинал время от времени вести себя неподобающим образом, то есть, попросту, пить – указывала ему на дверь и говорила:
– Вернешься, когда пропьешься.
Впрочем, у преподавателей не должно быть ничего личного, поэтому давайте-ка лучше вернемся в актовый зал. Прозвенело дважды, а народу не прибыло, то есть на приступочке сцены одиноко горбился Дмитрич и смущенно почесывал бородку, понимая: что-то здесь не так.
Через пять минут после начала урока Дмитрич робко заглянул в учительскую.
Над черновым расписанием сурово горбился завуч. Пиджак завуча был накинут на плечи завуча, что придавало завучу некоторую жуков ость с ульяновским оттенком.
– Слушаю, – обратился он к Дмитричу с той интонацией, с какой обычно отвечают по телефону приятелю, имеющему обыкновение просить в долг и вовремя не отдавать; с той интонацией, которая дает мистически предчувствовать еще не высказанный инфинитив «нет».
– Ребята чего-то пропали… – забормотал Дмитрич.
– Откуда пропали, – не понял завуч и на всякий случай принюхался, одновременно внимательно вглядываясь в большие и наивные глаза Дмитрича под очками. Глаза литератора вдобавок были еще и красными.
Идея с заменой Марьи Ивановны запойным директорским корешем завучу нисколько не нравилась. И он постоянно подчеркивал, что не имеет к этой затее ни малейшего отношения, даже если никто не спрашивал завуча, имеет ли он какое-либо отношение к этой затее.
– Из актового зала, – уже увереннее ответил Дмитрич, неожиданно подумав, что завуч – тоже человек и мог вчера, например, взять да и чекалдыкнуть.
Последнее слово настолько понравилось самому Дмитричу, что он самым простецким образом хмыкнул.
– Из какого актового зала?! – медленно загрохотал завуч.
– Ну из зала актов! – развел руками всепонимающий Дмитрич и дружески подмигнул завучу.
– А что дети должны были делать в актовом зале? – вновь поинтересовался завуч, перейдя почему-то на шепот.
– Ждать меня, – пожал плечами Дмитрич, а про себя подумал, что, мол, шел бы лучше завуч домой, а то не ровен час – запалят: с должности снимут, вкатят выговор.
– Зачем ждать? – прошелестел завуч одними губами.
– На урок литературы, чудак-человек, не на репетицию же, – хохотнул Дмитрич и хлопнул завуча по плечу. – Да ты не грузись. Не знаешь, так и скажи. А еще лучше, поди поспи часок. Поможет. Точно говорю! Даже полчасика когда кимарнешь – и то свежее чувствуешь.
– А почему они должны были ждать вас на урок литературы… в актовом зале? – проскрипел вновь обретший голос и шум завуч, глядя почему-то в окно.
– Так в кабинете-то – курсанты. Забыл, что ли? – брякнул Дмитрич слегка укоризненно, впрочем не держа на больного начальника не то что особенного, а вообще никакого зла.
– Простите… – завуч окончательно собрался с шумом и голосом и заговорил нейтрально, разве только чуть холоднее, чем обычно.
– Да ладно!
– …а вы были сегодня перед уроком в кабинете литературы? – как-то слегка зловеще осведомился полководец школьного расписания.
Кстати, в этот момент в учительскую заскочил и рядовой, который, хотя бы в единственном числе, но каждому полководцу необходим, иначе полководец не полководец. Вернее сказать, это была рядовая по имени Ирина Петровна. А завуч, кстати, Петр Петрович, но в родственных связях завуч и диспетчер по расписанию не состояли. Тридцатилетняя миловидная Ирина Петровна за спиной у завуча стала делать Дмитричу какие-то умоляющие знаки и обещать глазами, что даже рожать детей от него, Дмитрича, согласна, только бы он не говорил завучу о том, что… А вот о чем именно не говорил, этого Дмитрич понять не мог и от досады замолчал, так как, несмотря на то, что у него уже было двое детей, он был бы не против, чтобы Ирина Петровна родила ему еще троих, но только так, чтобы об этом никто не знал и чтобы ему не приходилось совершать дополнительных поездок в Подмосковье для пополнения внесемейного бюджета.
– В кабинете были? – нетерпеливо повторил завуч, отодвинув расписание к Ирине Петровне, занявшей место за канцелярским столом по левую руку от своего босса.
Но Дмитрич был нем как рыба.
– Не были! – ответил за него завуч. – И курсантов, следовательно, вы там сегодня не видели. А то, что вы их видели вчера, это еще ни о чем не говорит. Потому что, к примеру, сегодня курсантов там нет. Курсы повышения квалификации у них закончились, и кабинет литературы освободился. Поэтому, любезнейший Алексей Дмитриевич, не пойти бы вам на урок, который идет, кстати сказать, уже…
– Пятнадцать минут, – подсказала Ирина Петровна…
«Да они тут все долбятся», – успокоил себя Дмитрич, быстро шагая в кабинет литературы. Народу там оказалось немного, но все же больше, чем в актовом зале. Из присутствующих не спала только девочка Рита, которая вчера поблагодарила Дмитрича за урок. Желая дать Рите возможность помочь понравившемуся учителю, Дмитрич осторожно выяснил, можно ли попросить ее сходить на вахту за мелом.
– Попросить – можно, – холодно ответила Рита и отвернулась.
9
После первой пары, которая была также и последней парой для Дмитрича в этот морозный декабрьский день, литератор, скоро одевшись в гардеробе, вышел из здания школы и широко зашагал на восток, то есть, конечно же, не на Дальний Восток, а просто в восточную часть городка. При этом Дмитрич несколько раз внимательно смотрел по сторонам и даже разок оглядывался, словно для того чтобы проверить, нет ли за ним хвоста. Хвоста не было. Крыльев тоже не наблюдалось. Улица была практически безлюдной, лишь по дороге бойко сновали машины, однако окна их были затонированы, и увидеть в салоне человекообразных существ или даже гуманоидов просто не представлялось возможным.
Дмитрич подошел к церкви, двери которой, несмотря на мороз, были приоткрыты, протер затуманенные холодом очки, перекрестился у дверей Рождества Богородицы и шагнул внутрь.
В церкви не произошло ничего примечательного. Литератор купил в лавке у старушки самую дешевую свечку и поставил ее у лика Андрея Первозванного. Почему именно этот святой вызывал у Дмитрича наибольшее почтение, сказать сложно. Однако старушка из церковной лавки могла бы пролить свет на эту загадку или еще больше запутать любопытствующего, если бы сказала, что школьный учитель появляется здесь один раз в неделю и ставит свечки у той или иной иконы и что, как она ни пыталась уловить какую-то закономерность в действиях Дмитрича, ничего у нее не получалось, а когда однажды она осторожно спросила, не нужно ли мил человеку подсказать, куда поставить свечечку, литератор открыл было рот, но тут же раздумал говорить, покачал головой, наскоро поставил свечу на киот Христа Спасителя и опрометью выбежал из храма.
Выйдя из церкви в этот день, Дмитрич направился домой. По дороге он встретил кочегара Иорданова. Йорданов спросил у Дмитрича, будет ли тот похмеляться, на что Дмитрич возразил, что не употреблял вчера и не употребляет уже больше месяца. Кочегар Йорданов, хлопнув Дмитрича по плечу, посмотрел на литератора так, как смотрят на человека, у которого только что умер очень близкий родственник, а то и вовсе на покойника, и тяжелой поступью двинул дальше – к живым.
Дмитрич дошел до дому. Жена, рисовавшая плакат для новогодней дискотеки, поинтересовалась у супруга, сколько получают здоровенные мужики, у которых двухчасовой рабочий день. Дмитрич вопрос жены проигнорировал, взял с полки томик Афанасия Фета и направился в туалет готовиться к завтрашнему уроку.
10
На этом самом уроке, на который Дмитрич, наконец-то, не опоздал, произошел некий казус, связанный с формальным подходом к пониманию текста.
Ту самую Риту, которая давеча оказалась человеком настроения, Дмитрич вызвал к доске и попросил определить в одном из стихотворений Фета все, что отличает поэтическую речь от прозаической, то есть размер, рифму и прочие неведомые для многих хороших людей вещи. Остальные ребята без особого успеха пробовали сделать все то же самое, только не у доски, а за партами.
– Анапест… Катрен… Мужская рифма… Женская рифма… – бубнила Рита.
«Эта девочка может учиться! – думал тем временем Дмитрич. – Ей все это, кажется, интересно. А не организовать ли для таких звездочек литературный кружок?»
Поставив Рите пятерку в журнал, Дмитрич продиктовал детям домаху, а тут и звонок уже прозвенел, так что пришлось литератору снова ретироваться. Выходя из кабинета, Дмитрич зачем-то (эх, зачем?!) бросил взгляд на доску. Далее он и разочаровался в стиховедении:
И в большую усталую грудь
Веет ветер ночной. Я дрожу.
Я тебя не встревожу ничуть.
Я тебе ничего не скажу.

Осталось на доске.
«Как много общего между мною и этими детьми, – думал Дмитрич, вышагивая по улице. – Мне в шестнадцать лет очень нравились большие груди. Они мне и сейчас нравятся. У Риты же грудь маленькая. Она переживает. Но ничего… Вот родит… Вот родит! И…»
Педагогические размышления Дмитрича самым бестактным образом прервал кочегар Йорданов, обратившийся к литератору с традиционным вопросом. Узнав, что Дмитрич все еще ни-ни, Йорданов сокрушенно вздохнул и пожал учителю руку.
11
Уроки пошли своим чередом. День за днем, день за днем, день за днем.
«Рита – очень интересная девочка!» – продолжал думать Дмитрич, укладываясь спать примерно через неделю после «большой груди».
Рита оказалась профессиональной оговорщицей. Этому способствовали всякие такие штучки, которые есть у любого препода и, конечно же, были у Дмитрича. Литератор за годы работы в школе пришел к выводу, что класс нужно пробовать, а потом уже с ним работать. Рита помогла Дмитричу понять, как не надобно общаться с 106. Об этом можно было бы написать доклад с названием «О вреде формализма», но нам, наверное, достаточно и одного случая с «грудью», так что писать доклад мы не будем.
А Дмитрич тем временем обратился к формуле: будь человеком и разговаривай с детьми о том, что интересно тебе самому. Вот он и устраивал в начале урока по Толстому пятиминутки из Шекспира, рассказывал о трагедии «Гамлет», которую Лев Николаевич охарактеризовал довольно кратко: «Усовершенствованный „Разбойник Чуркин“». В конце урока по Достоевскому ронял реплику, что, мол, попалась ему такая книга Бернарда Шоу «Пигмалион», и вещь, надо сказать, прелюбопытная.
Вот на «Пигмалиона» и клюнула Рита.
– Прочитала я ваш рассказ, – похвасталась она в начале очередного урока. – Так себе, но прикольный.
– Так-так-так, – часто закивал Дмитрич, словно речь шла не о Шоу, а о младшем сыне самого Дмитрича, который был на самом деле долгожданным правнуком литератора, а самому Дмитричу стукнуло девяносто, – и что же, Рита, тебе показалось там прикольным…
– Ща… Я… – Рита достала из сумки книжку и открыла ее по закладке, выполненной в форме пятитысячной купюры. – Во! Элиза (Хиггинсу). Скотина вы толстожопая!
Далее Рита спохватилась, крикнула «ой, толстокожая» и довольно громко засмеялась. Впрочем, надо сказать, что смеялась она в одиночестве.
Это не смутило любознательную и день через два вежливую девушку. На следующий день она довольно громко смеялась, увидев в списке рекомендованной литературы, вынесенном на доску детской рукой Дмитрича, произведение под названием «Властелин конец». Из списка же добросовестно вычитала «451 градус по Фрейду».
После Фрейда Дмитрич стал вспоминать другие подходы к обучению трудных детей.
12
«Иногда понимание литературы, – думал Дмитрич, – начинается с понимания современной литературы. Литературы сегодняшнего дня».
На следующий день умер Вознесенский, а Дмитрич пришел на уроки с гитарой.
Класс встретил его восторженно, и в течение первой пятиминутки урока в кабинет литературы подтянулись еще человек шесть «гастролеров», чего не наблюдалось с момента появления Дмитрича в школе.
– Петь будете? – полюбопытствовали третьегодницы и зарделись.
– Романсы, – предположила Настя Шемякина и сладко зевнула.
– Рокерское че-нить, – попросила Джульетта.
– Из Скорпов, – поддержал ее Ромео.
Однако Дмитрич, сообщив детям скорбную весть о смерти большого поэта, спел «Сагу», чем вызвал бурю аплодисментов. Затем литератор исполнил еще несколько малоизвестных песен.
– Я не въеду, – призналась Рита. – Че-нить проще плиз.
И тогда Дмитрич спел «Плачет девочка в автомате».
– Это, на первый взгляд, простая попсовая песенка, – начал литератор через полминуты после заключительного аккорда, собираясь далее поведать слушателям о словесном рисовании, но третьегодницы не дали ему не то что закончить, но даже и начать лекторий.
– О, мы поняли! – сказала первая.
– Мы с Махой поняли, – поддержала ее вторая.
– Мона и побазарить, – воодушевилась первая третьегодница поддержкой второй третьегодницы.
– Маха говорит, что мы сами расскажем, че да как, – прервала первую третьегодницу вторая третьегодница.
Далее они говорили поочередно.
Поначалу Дмитрич потирал руки, думая, что педагогический прием сработал, но движения его становились все менее энергичными, все более вялыми, и руки в конце концов остановились так, что со стороны могло создасться впечатление, будто Дмитрич собрался молиться.
– Короче, это стих про девушку…
– Короче, она его любила…
– Ага, ваще любила, короче…
– И переспала с ним, короче…
– Короче, да, а сама была типо девочкой…
– Ага, короче, он у нее был первым…
– Ну, первый мужик, короче, понятно, не будем подробнее, на уроке все же…
– Короче, и так типо понятно, кто был, тот знает, короче…
– И, короче, они переспали… Во-от.
– Ага, а она ему потом звонит, – это сказала Маха, сделав ударение на первом слоге. – Звонит, блин, а он козел, типо я тя не знаю и ваще отвали, плиз…
– Козел, короче…
– Все мужики такие…
– Козлы, короче, переспят и бросят…
– Потом, короче, привыкаешь, а сначала типо фигово.
– Первый раз када.
– Ага.
Современная литературная стилистика была таким образом исчерпана, а Дмитрич обратился к подробному комментированию читаемых текстов.
13
И вообще: литератор решил опередить события.
– Духовные искания грозовых шестидесятых, – сказал он дома жене, – не могут быть поняты без итогов грозовых шестидесятых, а именно – без Гражданской войны. Нужно попробовать рассказать о Гражданской войне – они ведь знают Чапаева, Щорса, Деникина – а потом уже обратиться к ее истокам.
– Придурок, – пожала плечами жена, рисующая плакат ко Дню защитника Отечества.
Накануне она сказала мужу, что беременна и что аборт делать не будет ни в коем случае.
Назавтра Дмитрич рассказывал детям про Шолохова.
– …в плен к самому батьке Махно…
– А кто такой Махно? – неожиданно заинтересовалась Настя Шемякина, чему-то загадочно улыбаясь, словно чуя в словах учителя некий подвох.
– И почему «батька»? – хором заинтересовались матюгальщики, надеясь таким образом попасть в поле зрения Насти Шемякиной.
Глаза Дмитрича под очками загорелись огнем то ли педагогического вампиризма, то ли преподавательского донорства.
– Махно – один из героев Гражданской войны. Сначала он воевал на стороне красных, потом перешел на сторону белых, а после этого воевал… сам по себе, что ли. Называл себя анархистом. А батькой он стал после одного случая. Однажды у Махно осталось всего ничего бойцов – человек двадцать, не больше. Их преследовали интервенты и обложили остатки отряда в окрестностях одного хутора. Бойцы были изранены, голодны. Махно предложил им не ждать, когда их добьют в лесу, а самим напасть на врагов, тем более что иноземцы притесняли местное население, бесчинствовали, как хотели. Интервенты расположились около рынка. Махно со своими людьми под видом крестьян с обозами приехал на площадь. А в обозах под сеном были спрятаны пулеметы. В условленный момент сено полетело в стороны – и человек двести интервентов после короткого яростного боя остались лежать на площади. Тогда и раздалось от простых людей, хуторян: «Ой, да ты батько! Да ты наш батько!» Так Нестор стал батькой Махно…
Дмитрич в ходе рассказа разошелся, очки его запотели, лицо покраснело, а нос – так тот просто побагровел. Пот выступил на висках литератора. Борода как-то сама собою взлохматилась. Казалось, что он сам только что влетел в класс оттуда, с площади, на которой отчаянные махновцы крошили то ли белочехов, то ли румын…
– А-га-га-га-га! – засмеялась вдруг Настя Шемякина.
И Дмитрич окончательно вернулся в 2010 год.
– В чем дело, Настя? – удивленно поинтересовался он.
– А-га-га-га-га… – продолжала смеяться Настя.
– Ы-ы-ы-ы, – не понимая, в чем дело, поддержали красавицу ее поклонники-матюгальщики.
– Хи-хи-хи-хи, – занялась Джульетта, тоже не разобравшись, в чем дело, но не желая ударить лицом в грязь, если вдруг Настя смеется по делу.
– Го-го-го, – осторожно поддержал подругу Ромео.
Третьегодницы робко улыбались, боясь ошибиться и думая об оценке за четверть.
– В чем дело, Настя? – уже громче повторил Дмитрич, не то испугавшись за здоровье первой красавицы, не то обидевшись на нее.
– Аааа… Фамилия какая прикольная – Мах-но! – с удовольствием протянула Настя и застонала, не в силах больше смеяться.
Перестали смеяться и остальные.
– Дура! – фыркнула Джульетта.
– Сама, блин, дура, – поставила ее на место Настя Шемякина.
– Настя, – осторожно начал Дмитрич, – понимаешь, Махно – украинец. На Украине у людей фамилии, несколько не привычные нашему уху. Ющенко, например. Наливайко. Хметь. Если бы ты училась в украинской школе, фамилия Шемякина тоже могла бы вызвать там улыбку…
– Не! – подумав секунду, покачала головой Настя. – Махно – прикольная фамилия, а Шемякина – нор-рмальная.
После этого Настя, тряхнув головой, снова довольно громко рассмеялась.
Дмитрич пожал плечами и почему-то стал вспоминать, какое сегодня число и когда он последний раз принимал на грудь.
14
Как-то раз, еще по весне, Дмитрич решил: этих детей невозможно научить систематически читать, так научу же я их хотя бы систематически мыслить.
С этим он начал чаще обычного проводить сочинения. Однако и здесь возникли трудности. Трудности заключались в том, что сочинения дети писать, во-первых, не хотели, во-вторых, не умели, в-третьих, не учились.
Тогда литератор пошел по пути медленного трудного роста обучаемых и воспитуемых, а вернее, труднообучаемых и невоспитуемых. Для начала он всему 106 наставил двоек, ибо ставить двойки 106 было за что.
– Какие будут вопросы? – едко поинтересовался Дмитрич, выдав первую партию работ, в которых, без исключения, значилось «Оц. 2/2».
Народ безмолвствовал.
– Есть… один, – после некоторой паузы произнес первый из матюгальщиков.
– Пожалуйста, – кивнул Дмитрич. – Пожалуйста, – еще раз повторил он и зачем-то снял очки.
– Что такое «Оц»? – поинтересовался второй матюгальщик.
– «Оц» – значит оценка! – пожал плечами литератор.
– А-а! – протянул первый матюгальщик несколько разочарованно.
– А мы-то думали, что «Оц» – это ваша фамилия, – поддержал первого матюгальщика второй.
– «Оц» – это оценка! – на всякий случай повторил Дмитрич. – И оценки у всех вас неудовлетворительные. А значит, чтобы улучшить оценку, вам нужно что-то делать, и я предлагаю всем вам выполнить работу над ошибками. Оформлять ее нужно следующим образом…
Ошибки в сочинениях 106 попадались Дмитричу самые разные, какие только бывают в природе сочинений. И только однажды Дмитрич написал на полях два слова, обозначившие его бессилие в попытке определить место найденной ошибки среди всех, известных истории человечества. «Чушь собачья», – написал Дмитрич на полях тетради того и другого матюгальщика.
«Евгений Базаров, – одинаково писали они хором, – был способен на сильное чувство не только по отношению к женщине, но и по отношению к мужчине. Все эти годы он нежно любил Аркадия Кирсанова, но только стеснялся ему в этом признаться…»
15
Новая школьная эпопея Дмитрича закончилась, с одной стороны, так же неожиданно, как началась, с другой, так же ожидаемо, как предыдущие. Произошло это на педагогическом совете по итогам года.
За полчаса до начала педсовета Дмитрич даванул с физруком Володей в люксе, или, попросту, в тренерской на двоих бутылку водки, отпраздновав таким образом рождение своей третьей дочери.
– Сдам я их всех когда-нибудь в проститутский дом, – изрек Дмитрич, выпив последнюю стопку и, несмотря на совет Володи не светиться, двинул в учительскую.
В ожидании итогов Афанасьевич в спортивной на этот раз форме и все с тем же неизменным свистком на шее проповедовал присутствующим, за что же на самом деле распяли Иисуса Христа.
– Потому что он дал им не то, чего они ожидали.
– Он принес духовное, тогда как они жаждали материального! – вещал Афанасьевич Дмитричу по дороге в актовый зал.
Дмитрич кивал.
Встретившийся двоим завуч пребывал в отличном настроении и воспринял эти кивки как активное приветствие со стороны литератора. Даже красные под очками глаза Дмитрича не показались на этот раз Петру Петровичу подозрительными.
– Алексей Дмитриевич! – обратился к литератору завуч, отгородив его от Афанасьевича своей широкой спиной. – Вот вы прекрасно отработали у нас полгода, нашли контакт с трудным классом, поэтому сегодня я предоставлю вам слово.
Дмитрич хотел было возразить и сказать, что никакого слова он говорить не хочет, но вдруг сообразил, что от него, должно быть, несет, и в очередной раз кивнул.
– Все иждивенцы! – переключился Афанасьевич на несколько иную волну, стараясь успеть выговориться, ибо на педсоветах слова ему давно уже не давали.
По итогам года говорил завуч, директор говорил, выступали русисты и ботаники, англичане и музыканты. Они рассказывали о том, как их методы и приемы, проекты и прочее привели к примерно одинаковому результату. Все пятьсот с лишним детей школы учились только на хорошо и удовлетворительно, а некоторые даже на отлично. Никто выступающих особенно не слушал. Женщины беседовали о дачных делах, мужчины – о ценах на бензин.
И лишь директор, слушая речи о результатах года, смущался, как девушка, которую осыпают комплиментами и все никак не перестают осыпать. А вот Ирина Петровна держалась степенно, как будто директором (или уж хоть завучем) на самом деле была она, и все записывала, записывала что-то в протокол.
– Слово Алексею Дмитриевичу Федосееву, – кратко возвестил тоже воодушевленный завуч. – Свежий, независимый взгляд на коллектив нашей школы со стороны. Пожалуйста.
Дмитрич вышел к приступку сцены, прокашлялся и начал говорить.
Суть его доклада заключалась в том, что высшими достижениями в своей работе он считает два.
Первый. Джульетта отшила, наконец, своего жлобоватого Ромео.
После того, как Дмитрич за исполнение им самим под гитару трех песен группы «Сплин» выпросил у 106 разрешения прочитать про первый бал Наташи Ростовой, перед тренерской имел место довольно показательный эпизод.
Ромео, откушав в буфете и поглаживая свой немаленький для семнадцати лет животик, пришел на привычное место свиданий. Увидев там Джульетту, он довольно развязно хлопнул ее по формам, добродушно буркнув: «Хэлло, Дуся!»
В ответ он неожиданно получил пощечину, и та самая Дуся, которую мы вот уже сколько раз кряду называли Джульеттой, круто развернувшись, пошла от своего теперь уже бывшего возлюбленного прочь. На вонзившийся ей в спину вопрос о том, в чем причина столь резкой перемены отношения к возлюбленному (все это было сказано Ромео несколько другими словами), Джульетта не оборачиваясь бросила: «А не умеешь здороваться, так поди!» И сделала ручкой.
Вторым достижением явилось сочинение матюгальщиков на тему «Свободная тема». Из за недостатка опыта в написании подобных работ сочинение писалось по вопросам, и на вопрос: «Когда последний раз вы употребляли спиртные напитки?» – оба матюгальщика будто хором ответили: «Не пью с декабря».
Пока Дмтирич рассказывал о своих достижениях, в актовом зале воцарилась мертвая тишина. Все вопросительно смотрели на директора, и когда директор неожиданно и широко улыбнулся, коллеги Дмитрича тоже начали похихикивать и похрюкивать.
– Алексей Дмитрич, дорогой, ценю твое чувство юмора, – добродушно прогромыхал директор, – а как бы ты ответил на вопрос: в чем состоит причина всех этих трудностей с 106?
Тут флюиды полубутылки из люкса соединились, наконец, с атомами сознания Дмитрича. Литератор пожал плечами:
– По-моему, они мудят.
А уже через два часа он топал с кочегаром Иордановым по направлению к кочегарке Иорданова.
16
На заработки Дмитрича провожали всем активом 106. Только вот Настя Шемякина не пришла. Не отпустил новый любовник, рассекающий по К*** на «джипе». Ревнивым оказался, стервец, даром что сам женатый.
Когда автобус увез закемарившего на заднем сидении бывшего литератора к железнодорожной станции, ребята уселись под новым, исполненным ко дню города навесом. Ромео робко ударил по струнам оставленной ему на хранение Дмитричевой гитары и запел: «Плачет девочка в автомате…»
Впрочем, после первого куплета Ромео осекся, так как остальные слова забыл, да и мелодию переврал безбожно. Он с затаенной грустью посмотрел на облако пыли, тянущейся за автобусом, и смущенно пробормотал:
– Эх, хорошая песня.
– Дмитрич ведь написал, – со знанием дела кивнула Джульетта и прижалась к Ромео.
– Ай лав ю, Дмитрич! – вздохнули третьегодницы, которые перешли в одиннадцатый класс и таким образом третьегодницами быть перестали.
– Да алкаш, чего там, – махнула рукой Рита.
– Набухался, бля, и на педсовет, бля, приперся, – заржали матюгальщики…
17
В одной из подмосковных электричек мне довелось познакомиться с очень интересным человеком. Портило впечатление лишь то, что к моменту нашего знакомства он был уже навеселе и еще несколько раз поддал из бутылки с названием очень популярной минеральной воды чего-то совсем не минерального, пока через вагон сновали продавцы мороженого, пива, ручек и книг о приготовлении мясных блюд на открытом огне, самым бестактным образом перебивая своими истерическими воплями нашу беседу.
Человек, имени которого я так и не удосужился узнать, а по отчеству – Дмитрич, добирался с заработков до дому и клятвенно обещал мне, что в Москве он будет пить из таких же бутылочек уже собственно минералку, иначе по возвращении из столицы дорогая его на порог не пустит.
Такого количества смешных анекдотов, какое я услышал за три часа нашего совместного пути, мне не приходилось слышать с момента моего рождения до минуты встречи с этим человеком, внешность которого была столь похожа на кого-то из рок-поэтов: то ли на Шевчука, то ли на Летова.
Попутчик мой был не только навеселе, но и весел. Чувствовалось, что он соскучился по дому, по семье. И возвращался не с пустыми руками. Прямо перед нами на полу громоздилась внушительных размеров сумка. В сумке лежали книги. И даже ворчание какой-то потомственной старой истерички по поводу сумки, которую надлежало запихнуть под сидение или закинуть на специальную полку, не смогло нарушить добродушия моего соседа по скамейке.
– Не бухти, бабушка, – довольно громко изрек он. – Лучше спой. А я тебе подпою.
Ни петь, ни слушать песен старая ведьма не захотела, а отсела от нас на свободную скамейку, коих в полупустом вагоне было предостаточно.
И лишь однажды настроение моего попутчика не то чтобы омрачилось, но приобрело несколько странный характер.
После всех рекламщиков через вагон побрела нищая старушка, без особенного успеха пытаясь убедить людей, чтобы дали ей, кто сколько сможет.
– Погоди, бабушка! – прервал очередной анекдот мой посерьезневший сосед, извлекая из кармана рабочей куртки рублей десять мелочью. – На, возьми. Берешь такие? Смотри, не потеряй. А то я подберу.
– Дай Бог добра-здоровья, – поклонилась ему старушка.
– И дай Бог, чтобы те, из-за кого мы дошли до такой жизни, сдохли. Я всегда свечку ставлю за их гибель, пидарасов.
На Ярославском вокзале мы вместе с Дмитричем вышли из электрички и вскоре потерялись в толпе.
Назад: Троянос Деллас
Дальше: Швейная машинка Гретхен Крюгер