ТРОИЦА
Лев Львович
Стоял терпкий майский вечер. Легкий ветер, играя с густым табачным дымом, одновременно ласково обдувал лица стоявших на крыльце мужчин с сигаретами. Почему-то мы молчали. Действительно, говорить от полноты жизни просто не хотелось.
Физрук Володя завел было ленивый разговор про рыбалку, но вдруг осекся на полуслове, махнул рукой и вдохнул обновленный воздух всей своей широкой гимнастической грудью.
Львович неожиданно повернулся ко мне.
– Сань, а хочешь, я тебе песню одну сыграю?
Он был битый-перебитый жизнью – Львович. За пару лет до этого перекура у него погибла в аварии дочь. Еще раньше – умерла жена. Лет десять между этими событиями он беспробудно пил, а потом резко бросил. Жил бедно – вместе с сыном, невесткой и внуком. В свободное от уроков время мастерил из дерева мебель. Мы с ним и не общались-то особенно. Здоровались, перебрасывались парой слов. Помню, он рассказывал однажды, как во время службы в армии пошел в самоход и провалился в канализационный люк. Ругал последними словами двоечников, причем в глаза. И вообще – мог так припечатать словом, что с ним в принципиальных вопросах предпочитали не связываться.
Львович дорабатывал до пенсии последнюю неделю.
Пока мы шли к его маленькому музыкальному кабинету, я заново присматривался к своему спутнику. За десять лет нашего знакомства Львович как-то потускнел, поблек. Одевался в стиле то ли тридцатых, то ли сороковых. К мешковатому пиджаку и странным черным брюкам прилагались до блеска начищенные кирзовые сапоги. Говорили, что раньше он был красив, замечательно хорош собою.
– Максим Перепелица! – говорили пожилые преподавательницы и почему-то протяжно вздыхали при этом.
Мы зашли в кабинет. Львович довольно свойски кивнул мне на стул.
– Садись.
Потом он взял в руки старый, зеленый, местами оббитый и вытертый до белизны баян.
– Вот послушай. Эту песню я еще в музыкальном училище написал. Перед армией. Потом забыл про нее. А сейчас вот вспомнил почему-то. Слушай.
На меня накатила жестокая летняя полночь.
Кто-то смотрит в окно, кто-то разные песни поет.
Вот я снова один, и никто не придет мне на помощь…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет…
Две минуты назад вдаль умчался последний автобус.
Врут, что легче тому, кто на раз нити прошлого рвет.
На меня косо смотрит какой-то нетрезвый оболтус…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
Вновь иду по протоптанной милой дорожке,
Где гуляли вдвоем мы, и птицы нас звали в полет.
Ну вернись на чуть-чуть, ну вернись хоть еще на немножко…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет…
Я не самый тонкий знаток музыки. В мою душу, пока Львович играл, негромко напевая ничем не примечательные слова, залихватски встряхивая время от времени седой гривой, врезались две темы. Щемящая печаль, разрезающая душу напополам, и молодецкая удаль, которая отбрасывала грусть-тоску прочь. Но печаль возвращалась, густой вязкой волной покрывая разухабистую молодость. И так до бесконечности.
Устав, Львович оборвал мелодию.
– Вот. Не знаю, почему сейчас вспомнилось.
– Здорово, – развел я руками. – По-моему, это классика.
– Спасибо, – хлопнул меня по плечу Львович.
Через минуту я вышел из музыкальной кабинки. После этого я не видел Львовича несколько лет, а только слышал о нем. Говорили, что на пенсии он руководил хором, потом бросил самодеятельность, опять запил, шатался по городу, занимая полтинники и сотни.
Встретились мы только сегодня, через семь лет после премьеры той песни, которую, как выяснилось, никто, кроме меня, не слышал. Я вошел в здание своего колледжа и вздрогнул, столкнувшись с женщинами в черных платках. Нашу столовую во внеучебное время сдают в аренду, и, когда в спортзале девчонки и мальчишки режутся в волейбол, за стенкой, бывает, поздравляют юбиляров. А сегодня поминали усопшего. Льва Львовича. Но не того, о котором я рассказал, а его сына.
Когда я, отведя пару, сдавал ключи от кабинета, музыкант стоял у вахты, тяжело опершись о застекленную будку.
– Мои соболезнования, Лев Львович, – скупо обронил я, пожав ему руку, и придержал другой рукою локоть.
– Здравствуй, Саша, – приветливо кивнул мне Львович так, как будто мы не виделись всего пару дней.
На крыльце я закурил сигарету и, пока затягивался терпким дымом, отчетливо вспомнил окончание песни Льва Львовича. Странно, однако на этот раз пришли слова, тогда как мелодию песни я забыл напрочь:
На Сергеева, 10 сегодня задернуты шторы,
И забыт на шкафу незаконченный твой натюрморт,
И закрыто окно, что манило меня, словно вора…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
Эй, таксист, дам на лапу – ну сколько захочешь,
Ты лишь только домчи, на полкорпуса выйди вперед!
Но качает старик головой: «Не судьба, мой хороший»…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
А потом? А потом перекрасили стены
И сменили таблички. Был август. Светлел небосвод.
Начиналось другое кино, но как часто я слышу рефреном:
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
Стоял май, но в этом мае над весенней землей разверзлись небесные хляби. Я докурил сигарету и, раскрыв зонт, спустился с крыльца, твердо зная, что назавтра пойду вверх по этим же ступенькам.
