Сразу хочу сказать, что Петька, несмотря на связку «был», в конце концов останется живой.

Петька был отчаянным сорванцом.

Он дрых до полудня, не делал уроки и все время оставался на второй год, хотя, по моим подсчетам, не должен был еще даже ходить в школу.

У него было очень много знакомых. Для них Петька был непререкаемым авторитетом. Он все время говорил им, как нужно правильно делать то-то, то-то и то-то. И даже взрослым этот леноватый вундеркинд давал советы. Самое интересное, что Петька каждый раз оказывался прав.

У него были замечательные глазки с хитринкой. Причем хитринка эта светила чистым изумрудом в тех случаях, когда Петька снимал очки (забыл сказать, что он был близорук).

Петька обожал кинематограф. Более всего, любил комедии. Он мог смотреть их сутками напролет, забывая обо всем на свете. А его кармашки были полны фантиками.

С ним самим постоянно происходили какие-то приключения. То он сражался с монстрами, то со своим другом, котом Сеней, убегал на край света, то убегал на край света без кота Сени – попадал в приемник-распределитель и, слегка смущенный, возвращался домой, к родителям.

Родителем его был я, родительницей – моя жена, которая обожала, когда я пересказывал ей Петькины приключения, хотя, конечно же, знала их гораздо лучше меня и даже говорила порой, что именно произошло (я лишь придавал ее историям художественную форму). Петька был как две капли воды похож на мою супругу, да и слава богу, что не на меня.

У Петьки была целая куча друзей. Заяц Егор, медведь Данила, мышата Кирилл и Мефодий. Они стояли на этажерке возле Петькиной кроватки. Милые, плюшевые, добрые звери.

Петька любил пирожные, мороженое, а вот бублики – те просто-напросто ненавидел. Еще он ненавидел, когда я надолго уезжал из дому. Чтобы хоть как-то смягчить горе своего отъезда, я оставлял под его подушкой шоколадки или ириски, и когда он в слезах ложился спать, то каждый раз, находя посылочку, утирал слезы и начинал радостно хихикать.

Ему было очень хорошо со мной. Он даже мечтал жить у меня в кармане (я выстроил бы там ему маленький домик), покуривать трубочку (ну не мое же злополучное курение подвигло его на эту выдумку!?), поглядывать на мир из окошка, а если бы другие дети просили меня поиграть с ними, он показывал бы им из этого окошка язык или кулак.

Иногда, правда, этот замечательный ребенок закатывал мне самые настоящие истерики, как это делают все дети на свете, – из-за не купленных машинок и прочей дребедени. Тогда он кричал, вопил, плакал, старчески-горестно тряс головою, вырывал свою ручку из моей, забегал вперед меня шагов на десять – и прилюдно корчил мне рожи. Нижняя челюсть его при этом совершала растерянно-жуткие движения вперед и назад.

Когда я засиживался за полночь в своем кабинете, Петька деликатно, как взрослый, постучавшись, заглядывал туда и шепотом спрашивал, скоро ли я приду и расскажу сказку несчастному ребенку, про которого все забыли.

Я вспомнил о Петьке сегодня, в день нашей с женой свадьбы. Свадьбы, которую мы перестали отмечать, после того как развелись. О Петьке, который так и не родился, и даже не был зачат, и поэтому остался живой, несмотря на все глупости взрослых.

Мне кажется, что этот великодушный ребенок будет моим вечным спутником и нет-нет да и осветит озорным огонечком зеленых глаз серые будни своего так и не состоявшегося отца.

Вот и вы, если тоскливо, вспомните про какого-нибудь Петьку или Лёньку. А если не удосужились родить или хотя бы выдумать своих, думайте о моем.