Словно зачарованный, смотрел я в окно на огромный огненный шар, повисший в небе над полуночным городом. В местечке, где нет-нет да и объявлялись йети, барабашки, оборотни и колдуны, корабль пришельцев не был редкостью, из-за которой люди труда вскакивали бы среди ночи, и на НЛО я смотрел в полном одиночестве. Так казалось. Наутро, правда, выяснилось, что корабль видели все горожане, испытывая примерно те же самые ощущения, что и я.

Мое созерцание иных миров прервал телефонный звонок.

– Простите, пожалуйста, – тревожно произнесла медсестра местной больницы. – Случайно… Совсем случайно… У вас не объявлялась Люба Вешнякова?..

Словно доверчивый ребенок, глядя на вокзальную и привокзальную толпу, думает, что среди этой тьмы народа есть настоящие, как в криминальных сериалах и детективах, преступники, так и старшина, с которым мы встретились усталыми глазами, может быть, думал: на площади Ярославского вокзала, есть, кроме прочих, еще и честные люди.

Их было двое. Я – и еще один поэт. Именно так он сказал мне в знак высочайшего уважения, но сразу же испугался, что поспешил со столь высокой оценкой попутчика.

Мы уезжали из Москвы.

– Что тебе еще осталось в жизни? Курить ты не куришь. Пить не пьешь. И с женщинами, судя по всему, у тебя все, – произнес этот самый поэт, когда поезд тронулся.

– Почему с женщинами-то все? – обиделся я.

– Так была одна, вторая, третья. Чего еще?

Поэт задумался о чем-то и часа через три продолжил:

– Что нужно для того, чтобы ты запил? В жизни ты все пережил. Отец у тебя умер, мать – тоже. Что может быть страшнее? Я, помню, все время этого боялся. Разве что – твоя жена умрет при родах, и ты запьешь.

Я смолчал. Поэт принял это за капитуляцию. И перед Няндомой, на десятом часу пути, решил не брать пленных.

– Вступая в этот союз, продаешься евреям. Пойми! Я в другом союзе, и то лишь потому, что имею с этого тысячу в месяц.

Пока я осознавал всю неумолимую весомость вынесенного приговора, мы добрались до Каргополя, где люди и звери вовсю отмечали день города.

– Эти уж титьки не покажут, – с тоской подумал какой-то подросток о заезжих манекенщицах, гарцевавших на деревянной сцене. Он не заметил, как озвучил свою мысль, и перепугался, однако стоявшая рядом бабушка с морщинистым лицом и острыми, пронзительными глазами, согласно кивнула:

– Вместо мозгов – бе-лан, вместо души – о-ре-флэм.

Подросток заржал, но бабка уже не смотрела на него, потому что выглядела в толпе горожан меня.

– Сашка, ты чего это, подругу свою не признал! – возопила старушка, бойко семеня ко мне.

Горожане вокруг нас недоуменно переглянулись. Поэт, вместе с которым мы ехали из Москвы, пожал плечами и зашагал прочь. Приблизившись ко мне, Люба качнула головой ему вслед.

– Нормальный парень, – неопределенно пробормотал я.

Люба не поверила:

– С одной-то стороны он парень нормальный, а с другой – хрен ему в задницу.

Моя подруга Люба Вешнякова работала санитаркой городского морга.

Правильнее сказать, она была подругой моей мамы, с которой, переехав в город из деревни Чертовицы, всю жизнь отработала в районной больнице. А потом уже стала дружить со мной. В выражении своих мыслей и чувств Люба не стеснялась никогда. Может, поэтому мы и подружились – не помню. Помню лишь обстоятельства, при которых это произошло.

В 1998 году у меня умерла бабушка. В ожидании похорон я прохаживался у городского морга.

– Загляни, спроси, может, помочь чего надо, – попросила мама.

Я зашел в морг.

Прибранная, наряженная, бабушка уже лежала в гробу. Помогать хозяйке неприметного маленького деревянного строения, расположенного во дворе больницы, было не в чем.

Увидев меня, Люба развела руки и, кивнув чуть наискось, одновременно пожала плечами: ничего, мол, не поделаешь. Жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть. И не самая плохая смерть. В подтверждение этих невысказанных слов Люба кивнула на синюшный труп молодой бабы, скукожившийся на соседних деревянных нарах:

– Допилась, блядь, – буркнула Люба.

– Дочку-то из морга думаете забирать? – не сказала, а бросила Люба в телефонную трубку.

По ту сторону провода молчали. Потом раздалось какое-то тонюсенькое пиликание, звук падающего тела и короткие гудки.

Люба хмыкнула.

Я зашел в морг за капустной рассадой, которую Люба с торжеством библейского сеятеля раздавала весной всем знакомым, приговаривая: «Себе да нищим, себе да нищим…»

– Как обживаешься?

Я пожал плечами.

– Чего болячка на губе?

– Так, простыл.

– Ы-ы, – Люба осуждающе покачала головой. – Ноги в тепле держать надо. Я ужо тебе носки свяжу. Этого только спровадить надо.

И она кивнула на маленький трупик.

Я укоризненно покачал головой. Люба спохватилась:

– Ребеночка подобает земле придать…

И вновь потянулась к телефону, комментируя свои действия:

– Два, шошнадцать…

Меня кольнуло смутное подозрение.

– Чья девочка? – перебил я Любу.

Вешнякова словно наугад пробубнила знакомую мне фамилию.

– Я говорю, дочку из морга будете забирать? – заорала она через секунду.

Я подскочил к Любе, вырвал из рук телефонную трубку, бухнул ее на рычаг.

– А потому что думать надо! – заорал я громче Любиного.

– Об чем? – застенчиво улыбнулась моя семидесятилетняя подруга.

– Вообще! – взвыл я. – Он ведь дважды женат. Понимаешь?

– Ну, – кивнула Люба.

– И это, – я кивнул на тело, – ребенок от второго брака.

– Ага!

– Так какого… ты звонишь его первой жене, у которой от него тоже дочь, только уже на выданье?

– Не знаю, – пожала Люба плечами и смущенно хихикнула.

– А блядовать не надо было, – решила она через минуту и вновь потянулась к телефону.

– Ошибочка вышла, – поглядывая на меня, запела старушка в мертвую тишину. – Дочка не твоя, а ейная. Дак чего – вы который-то-нибудь из морга ее думаете забирать?

Слово «обживаешься» было сказано Любой не случайно. За год до этой встречи я потерял маму.

Однажды она вышла из дверей своей опустевшей трехкомнатной квартиры ровно в полночь. Поднялась со второго этажа на третий и далее – на чердак. Вышла на крышу. И пошла по млечному пути в вечность.

Я горевал.

– А скажет кто-нибудь слово на похоронах? – робко поинтересовался я у Любы, когда она пришла наутро мыть покойную.

– Не бе-спо-ко-ой-ся, – спокойно и убежденно протянула, махнув рукой, моя подруга, – это помыть некому, а сказать у нас желающие всегда найдутся.

Шерстяные носки прибыли через два месяца, в самый разгар лета.

В то утро я гонялся по дому за своим огромным персидским котом, который по-тихому испортил старенький, но добротный диван.

Наконец, я загнал кота в угол, но бить усладу глаз моих рука не поднимались.

«Как для некоторых невыносим запах мочи, так для меня невыносимо его отсутствие», – виновато произнес кот.

А если он этого не произнес, то что-то подобное можно было прочитать в его огромных желтых гипнотических глазах. Но философская сентенция кота была прервана самым бестактным образом.

– Чегой-то? – поинтересовалась Люба, ставя у порога продуктовую сумку времен позднего застоя.

– Диван пометил.

– Хозяйка где?

Я промолчал. Хвастать было нечем.

– Иди-кось погуляй, – приказала Люба и потянулась к коту, не вдруг обратившему к ней свой величавый взор.

– А…

Но Люба строго посмотрела на меня, и я ретировался на крыльцо.

Закурив сигарету, я стал думать о жизни, но что-то мешало моим размышлениям.

– Гвозди, что ли, где-то забивают? – произнес я вслух, но вдруг услышал тоненькое жалобное мяуканье.

Пораженный догадкой, я запулил окурок в огород и помчался в дом.

– Кто-тут-блядь-на-ссал?! – речитативом повторяла старушка, на каждый слог тыча кота носом в деревянный подлокотник.

Я не решился вмешиваться в воспитательный процесс, который, кстати, оказался очень эффективным.

– А это тебе-ка, – сказала напоследок Люба, доставая из сумки что-то, плотно замотанное старыми газетами. – На-кося. Потом-от посмотриши, – добавила она, почему-то зарделась и, не попрощавшись, вышла.

В том свертке я нашел толстые шерстяные носки светло-бордового цвета.

– Нет, Люба у меня не объявлялась, а что? – отвечал я медсестре ровно через год после Любиного визита.

– Просто… Она пропала из палаты. И ее соседки утверждают противоположные вещи. Одна говорит, что Любу два часа назад похитили пришельцы, а другая – что она отправилась в гости к вам.

«Хорошо бы», – вдруг подумал я о второй версии.

В этот самый момент огненный шар в небе разлетелся на мириады ярких частиц.

Было душно, и я отправился на двор посидеть на скамеечке, но скамеечка оказалась занята.

– Здорово-кось! – приветствовала меня Вешнякова. – Ну чего… С днем рожденья… Не утерпела… Дружок-от мой…

Люба заплакала. Я стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. По дороге проехал мужик – на велосипеде и в одних трусах. Люба высморкалась и перекрестилась. Идущие на дискотеку в сельский дом культуры девицы, увидев эту сцену, заржали.

– Чиво, девоньки, на продажу пошли? – подмигнула им враз повеселевшая старушка.

От греха подальше, и просто потому, что был очень рад гостье, я потащил ее в дом.

– Приветы, Сашка. Помираю! – весело сказал в телефонную трубку Люба еще через год. – А у тебя как делы?

– Нормально, – оторопело ответил я.

Мы поговорили о котах, девках, капустной рассаде и людях, провожая которых в последний путь, я встречался с Любой у дверей городского морга и внутри него.

– Не горюй, Сашка, – напоследок сказала она слабеющим голосом. – Человек-от родится на свет хорошим. Да-а… Потомока делается плохим… И движется в сторону лучшего до самой смерти.

Бордовые шерстяные носки, которые связала для меня моя подруга, Любовь Ивановна Вешнякова, санитарка городского морга, со временем износились в труху – и вчера я сжег их в печке, когда топил баню.