В Москве с вокзала поехали к Алеше, по дороге купив шампанского. Родители, увидев их, все поняли без слов. Мама обняла их обоих, сразу.

– Какое счастье, наконец-то! Леночка, только вас он и любил, и любит, но боялся, что сближение с вами приведет к потере пресловутой мужской свободы.

Папа тут же присоединился, и все вместе обнявшись, образовали тесный кружок. И говорили, и говорили одновременно, и смеялись, и плакали, а если и не плакали, то у всех в глазах были счастливые слезы, у всех. Потом выпили по бокалу шампанского, и по желанию молодых это радостное для всех событие решили отметить после ЗАГСа дома в узком кругу. Папа сразу принялся составлять список приглашенных, потом Алеша добавил еще человек десять, Леночка – троих, мама – троих, и получилось сорок человек.

– Где размещать народ? – воскликнул Алеша. – Леночкин деревянный «особняк» на капремонте. Там все перевернуто – меняют стропила, балки, перестилают крышу и полы. В общем, прогнившее деревянное старье превращают в деревянный двухэтажный дом со всеми удобствами в Кривом переулке, в десяти минутах ходьбы от Пушкинской, от центра. В ресторане отмечать свадьбу нам с Леночкой не хочется, и ждать тоже не хочется…

– Алешенька, – сказала Леночка, – может быть, отметим позднее? Где нам разместить сорок человек узкого круга? Я считала только Наташеньку, ее маму и бабушку, думая пригласить подруг и сослуживцев позднее, но так нельзя. Они из эвакогоспиталя или из больницы. Если подумать, узкий круг превращается в широкий. Может быть, в два этапа – самые близкие родственники и друзья – после ЗАГСа, а второй – позднее?

На том и порешили: после ЗАГСа устроить свадьбу у Алешиных родителей, где смогут разместиться двадцать или даже больше приглашенных, если вынести тахту и попросить у соседей два стола и стулья. И отправились в ЗАГС, чтобы определиться с днем свадьбы.

Алеша хорошо запомнил лишь начало свадьбы, целование с невестой под традиционное «Горько!» и свое сообщение о том, что Леночка Лаврентьева стала Леночкой Лариной. Еще он помнил, как читал стихи, как потом целовался с мамой и почувствовал ее слезу на своей щеке.

– Почему, мамочка?

– Все хорошо, сынуля, все хорошо. Только пей осторожно. Ты же не привык.

Потом он целовался с папой, с Димычем и его отцом, с Наташей, с ребятами, ни на шаг не отпуская от себя Леночку. Пьян был впервые за свои двадцать пять лет, переходил от гостя к гостю, нарушив традицию свадьбы, когда молодожены сидят во главе стола, принимая поздравления. Утром отнесли столы и стулья и приволокли тахту, которую загородили шкафом и ковром. В этом отгороженном закутке Алеша с Леночкой провели свой медовый месяц и еще месяц до окончания ремонта в Кривом переулке при корректном, ненавязчивом патронаже мамы и папы, старающихся уменьшить неудобства жизни счастливых молодоженов в одной комнате с родителями.

Выросший в этой квартире, Алеша воспринимал окружавших его людей почти как родственников с разной степенью родства в зависимости от его симпатий. Во все времена его окружали тетя Катя, тетя Таня и другие соседи, на глазах которых он вырос и жил вместе в одной квартире, окончил школу, институт, женился, познавал мир во всем его великолепии и мерзости. А население квартиры не знало ни музеев, ни симфонических концертов, ни оперы, ни балета, ни драматических театров. Драмой была их жизнь в борьбе за существование, за утверждение своих позиций в очередях за продуктами или за ширпотребом, на кухне или в семье.

Рядом с Алешей были родители, в первую очередь мама, которая могла провести его без потерь веры в человека через антигуманную жизнь обычной коммунальной московской квартиры. Высокая, стройная, сероглазая, со свободно ниспадающими пепельными волосами, красивая и умная, его мама держала себя с достоинством и простотой, присущей интеллигенции, была спокойной и сдержанной, заинтересованным слушателем. Мама могла найти общий язык и с малограмотным, и с образованным, содержательным человеком, много читала и хорошо знала русскую и зарубежную литературу. Это она открыла Алеше бездонную красоту поэзии и помогла попасть в закрома хорошей районной библиотеки, где не на полках, а в шкафах хранились книги, не рекомендованные широкому кругу читателей, поскольку облеченные властью сами решали за народ, что ему можно читать, а что – нельзя. Мама привила Алеше любовь к настоящей литературе – великой русской и мировой.

Запомнилось Алеше, как примерно спустя год после окончания войны они вместе с мамой ездили на ее родину. Билеты на поезд Алеша купил с большим трудом, отмечаясь в списке очереди несколько дней. Поезд шел очень медленно, останавливаясь буквально у каждого столба. Для Алеши особенно был интересен переезд через вчерашнюю границу. И вот они уже в бывшей «загранице», куда уже просачивались, пока еще не очень широким потоком, в основном москвичи и ленинградцы.

Поразила непривычная архитектура, уличная реклама на чужом языке. Они приехали в незнакомый город, затем перешли на платформу пригородного сообщения, к которой только-только подошел поезд. Тотчас весь перрон и, казалось, весь вокзал, стал наполняться стойким запахом клубники. Огромные ягоды лежали на дне плоских корзиночек, высота бортиков которых несколько превышала размеры ягод, а сами корзиночки, по десять-пятнадцать штук уложенные друг на друга, перевязывались крест-накрест лентой. Это чудо привезли на рынок местные жители. Мама сказала:

– Все как прежде, когда я уезжала отсюда во время революции.

Было жарко. Поезд тронулся. Пересекли по временному мосту сначала одну очень широкую реку, вскоре другую – поуже:

– Сынуля, приехали.

Почти всю дорогу мама была сосредоточенна и молчалива.

Спать Алешу положили в кабинете тети, учительницы гимназии, а теперь школы, на черном кожаном диване. В кабинете стоял большой письменный стол, за зеркальными стеклами книжных шкафов размещалось много толстых книг, на корешках которых золотом тускло поблескивали латинские буквы. Пришла мама, подсела к Алеше, уже лежавшему под одеялом.

– Как, мальчуган, тебе хорошо?

– Да, конечно! Ты знаешь, я впервые буду спать в отдельной комнате.

– Да, дорогой, это замечательно. Знаешь, я всю жизнь мечтала об отдельной квартире, и непременно с ванной, но, по-видимому, такая роскошь не для нашего поколения. В конечном счете, не в этом счастье.

На следующий день они отправились к владениям деда, где проходило мамино детство, на самом берегу реки. У деда были архитектурно-строительные мастерские и деревообрабатывающий цех: он строил дома на взморье. И курзал на высоком каменном фундаменте недалеко от песчаного пляжа, возле дюн, тоже построил дед. Однажды коварная река так разлилась, что все дедовское производство, и усадьба, и много земли ушло под воду.

– Мамуль, а разве нельзя было поднять со дна реки наиболее ценное, например, станки?

– Нельзя, так как из-за наводнения образовался провал очень глубокий – более тридцати метров.

На следующий день после приезда Алеша с мамой поехали к тете Лиле, маминой сестре. Они сели в пролетку, и под цоканье копыт перед их глазами проплывали красивые дома, парк, канал с белыми лебедями. А вот и Гертрудинская церковь, слева от которой в большом красивом доме жила тетя. Тяжелая входная дверь с полированными стеклами, широкая пологая мраморная лестница, витая решетка под дубовыми перилами, зеркала на площадках между лестничными пролетами, расписанные цветами стены, лифт – нечто похожее Алеша видел раньше только в кино. Дверь открыл полковник и, даже не спрашивая, к кому пришли, кивнул головой в сторону одной из дверей. Постучавшись, они вошли в комнату тети Лили. Оказалось, этот военный, вселившись в квартиру тети Лили, оставил ей только одну комнату, а остальные четыре, причем с мебелью, забрал себе. Таких военных называли оккупантами. Через несколько дней после приезда Лариных полковник, по словам тети Лили, стал с ней разговаривать по-человечески – исчез начальственный, повелительный тон. «Узнал, что вы из Москвы. Возможно, его вселили незаконно и он боится», – предположила она.

В то время Алеша, комсомолец, к процессу изъятия излишней площади – уплотнению, к которому давно привыкли в СССР со времен революции, относился спокойно: перед глазами возникала национализированная московская коммунальная квартира, в которой они жили. Дом на взморье вскоре тоже национализировали, и дети старшей сестры мамы, примерно Алешиного возраста, переехали в маленький домик из двух комнат, находящейся в их усадьбе.

После той поездки прошел год. Однажды по дороге из института Алеше стало тревожно, будто сердце что-то подсказывало, и он заспешил домой. Войдя в комнату, увидел громко рыдающую маму.

– Мамочка, дорогая, что случилось, что происходит? Успокойся.

Он обнял маму, прижался к ее заплаканному лицу, стараясь уменьшить содрогание хрупкого тела. Такой он ее никогда не видел.

– Я тебе дам что-нибудь сердечное, выпей.

Он долго не разжимал своих объятий, словно хотел часть ее душевной боли забрать себе. Постепенно она успокаивалась. И наконец:

– Умерла Лиля, пришла телеграмма.

А через некоторое время она тихо произнесла:

– Вот и определилась моя судьба.

– Ну оставь мамочка, что ты? С каких это пор ты стала суеверной?

– Сынуля, я знала, что Лиля обречена, такая красивая, добрая, с такой тонкой душой… Вот и ее убил рак, вторую мою сестру. Из трех осталась я. Может быть, это наступит и не так скоро, не волнуйся и извини, что не справилась с нервами. Тяжело на сердце, дай еще капель, пожалуйста.

В жизни Алеши мама была лоцманом, добрым наставником в юности и тонким советчиком в более зрелом возрасте, когда душа его металась в поисках разрешения им же создаваемых жизненных проблем. Она знала не только приятелей сына, но и почти всех его знакомых девушек, сердечно принимала их, стараясь понять, что у них общего, какие интересы их связывают. И уже через несколько встреч она лучше, чем Алеша, знала об их достоинствах и недостатках. Но мнения своего сыну не навязывала и была бы счастлива, если бы Алеша связал свою жизнь с одной из них. Она не произносила вслух своего желания, это должен был решить он сам. И хотя Алеша не всегда рассказывал, что происходило с ним, что ему неспокойно и муторно на душе, что он полон противоречий и что ему трудно принять решение, она, так же, как и он, мучилась и молчала. Потом сам нарушал навязанный себе обет молчания. У него не могло быть тайн от мамы. Он любил ее больше всех на свете, и она так же любила его. Ей достаточно было услышать всего несколько его слов, чтобы она, видевшая сына постоянно, могла подтолкнуть его к правильному решению. Алеша мог сразу не согласиться, но вскоре понимал, что мама права.

В больнице сообщили, что мама безнадежна. Отец заплакал, а Алеша – нет. Он просто еще не осознал всего ужаса слова «безнадежна»! Он взял отца под руку, и они перешли на противоположную сторону улицы, на уголок, откуда было видно окно маминой палаты. Мама стояла у окна и махала им рукой, а они, прижавшись, друг к другу и потеряв счет времени, все смотрели на окно третьего этажа. Вдруг мама жестом показала, что им следует быстро пойти к улице за углом. Отец и сын послушно побежали, а навстречу им от такси шла запыхавшаяся Леночка. Теперь они стояли, обнявшись, втроем. Алеша, распахнув пальто на Леночке, показал на заметно округлившийся животик. Мама улыбалась, точно, они видели, мама улыбалась, ей стало легче, теплее и радостнее, что жизнь продолжается, и она об этом будет думать на больничной койке, засыпая вечером, просыпаясь ночью при бесконечно длительных часах без сна, всегда, пока тяжелый сон навсегда не отключит сознание…

Когда мама умерла, холодный ужаса охватил его: он ее видит последние дни, и уже сейчас, и уже никогда, никогда не сможет с ней поговорить. Алеша ушел к соседям, которые тут же вышли из комнаты, и он уже больше не мог сдерживать себя. Он плакал, точнее, рыдал, лежа на чужой постели. Ему было плохо, очень плохо. Привычный мир рушился: из-под ног уходила земля, его трясло, как в лихорадке, он умирал, потому что смерть мамы была для него крушением, трагедией, концом света. Ему предстояло научиться жить без любимого человека. Все понимали, что Алеше надо побыть одному, выплакаться, хотя раньше он не знал, что такое слезы… И никто не входил в комнату, пока он сам не позвал соседей – простых и хороших людей. Так они проявили деликатность и такт по отношению к его горю.

Открылась дверь, и в эту чужую комнату вошла Леночка с ребенком, закутанным в одеяльце. Она поспешила выписаться из роддома, чтобы быть рядом с Алешей, разделить его горе.

– Леночка, – Алеша притянул ее к себе, даже не взглянув на младенца, – Леночка, теперь я знаю, почему на нашей свадьбе, когда я поцеловал маму, она прослезилась. Она прощалась со мной, она тогда уже все знала. Второй свадьбе не бывать, так я говорю?

– Алешенька, не волнуйся, откуда у тебя такие мысли. Какая может быть свадьба без мамы, это исключено. Свадьба уже была.

Затем он услышал «уа-уа», еще не понимая, что означают эти звуки, и не осознавая радость от рождения ребенка.

Раздавленный и опустошенный маминой смертью и несвоевременным, как ему казалось, рождением девочки, Алеша иногда подходил к ее кроватке, когда она спала и не плакала. Он видел маленькую кукольную головку в чепчике, слюнявый маленький ротик, тельце было закрыто одеялом. Он садился возле окна в кресло и думал, что мамы нет, и эти мысли раздирали его душу. «С мамой не посоветуешься. Ребенок! Как с ним быть, как его воспитывать, кем он станет? Он, кажется, заплакал, да?»

Появилась тетя Груша и куда-то его понесла, а потом, через пару минут, она появилась с ребенком, походила с ним по комнате и уложила вновь в кроватку. Алеша заметил, что она положила в ротик младенцу соску и что-то ласково ему говорила.

– Тетя Груша, а где Леночка?

– Она будет с минуты на минуту. В нашем переулке женская консультация, где ее учат отцеживать молоко. У нее воспалились соски.

– Вот это да! Значит, ребенок голодный? Может быть, мне сбегать за Леночкой?

– Ребенок не голоден, а Леночка уже поднимается по лестнице.

Появились какие-то новые тревоги в жизни и заботы, которых он раньше не знал. Пришла Леночка, подошла к Алеше, поцеловала его в лоб.

– Лоб теплый, будем мерить температуру.

– Зачем? Я здоров!

– Конечно, здоров, но температуру надо измерить, Алешенька. Я же доктор, и по этой части ты меня слушайся, ладно? Ложись в постель, иди. Я покормлю малышку и подойду к тебе.

– А папа?

– Он приедет к обеду. Будем решать, как назвать нашу хорошенькую маленькую девочку.

«Интересно, хорошенькую! Ничего в ней хорошенького я пока не вижу», – про себя подумал Алеша, отправляясь в спальню. Они уже жили на втором этаже обновленного деревянного дома в Кривом переулке.

Когда он проснулся, то услышал тихий разговор папы с Леночкой.

– Что с ним?

– Переутомление, нервное истощение. Смерть мамы. Он устал. Такое состояние, как у Алешеньки, бывает при сильных потрясениях. Я ему даю необходимые лекарства. Дня через два-три острое состояние пройдет, но чувство потери, тоски по маме быстро не исчезнет. Здесь лучший врач – время и отвлекающие моменты. Ему надо переключиться на ребенка. Я ему осторожно в этом буду помогать. И, наконец, работа.

– Леночка, мне тоже тяжело, очень, дом пустой, страшный. Особенно комната, в которой нет мамы.

– Папа, может быть, вам лучше перебраться к нам, хотя бы на первое время?

– Нет, Леночка, спасибо, я буду дома. Еще когда мама была здорова, мне на работе обещали дать комнату в менее населенной квартире, с ванной, может быть, дождусь.

Вышел Алеша, обнял папу, посидел несколько минут и, сославшись на головную боль, опять ушел в спальню.

– Алеша, мы собрались, чтобы решить, как назвать девочку, – сказал папа, – останься.

– Нельзя ли перенести это собрание на пару дней?

– Нельзя. Понимаешь, у тебя чудесная дочка, ты отец, Леночка мама, я дед. Ты какой-то сонный, встряхнись! Какое счастье, у тебя родилась дочь!

– Да, счастье, вслед за горем. Мама, стержень нашей с тобой жизни, не дождалась. Это же надо осмыслить, пережить. Прости, Леночка, моя любимая Леночка и ты, па, прости. Дайте мне прийти в себя, отдохнуть от всего. Я буду любить эту девочку, но не сейчас, сейчас у меня горе. Назовите девочку Леночкой, Танюшей. Не сочтите, что у меня капризы, нервный срыв. Никакого нервного срыва у меня нет. Я в полной памяти, или как такое состояние называется, но я не могу сию минуту переключиться на девочку. Для меня это кощунственно, ко-щун-ствен-но, можно меня понять? Я еще полон мамой, простите.

Через пару дней Алеша вышел на работу, и его тут же пригласили к секретарю парткома.

– Нам известно о вашем горе и о вашей радости. Как-то сразу неудобно сообщать вам решение парткома – почетное и непростое. Уж не осудите, я сразу. Вы знаете, что партия направляет коммунистов на постоянную работу в сельское хозяйство – в колхозы и МТС. Многое там в развале, надо помогать им подниматься. Вот партком единогласно рекомендует вас на постоянную работу в МТС, ведь вы по образованию инженер-механик.

– Ку-да?! И долго вы совещались, Петр Михайлович? За что? Какое я к ней, к МТС, имею отношение? Сельское хозяйство видел только из окна вагона, когда отправлялся в отпуск. На постоянную работу? Меня спросили, хочу ли я ехать на постоянную работу в деревню, меня, горожанина до мозга костей?

– Алексей Петрович, вы забываетесь. Что за тон: «Долго совещались? За что?» – вы в парткоме, а не в курилке.

– Курилка здесь ни при чем, я в ней не бываю. Я начал интересную работу, а меня – как кутенка за шиворот! И куда? В сельское хозяйство! Наверное, вам дано право ломать судьбу человека, да?

Его подогревали гнев и обида на партком и на тех, кто за ним стоял (сами-то не поехали), он еще не освободился от обрушившегося на него буквально вчера горя и не прочувствовал свалившуюся, как говорят, радость от рождения дочери… Семейная жизнь еще только входила в его плоть и кровь в новом для него доме. Но… в конце концов, он мог понять, что кто-то же должен попасть в это очередное наверняка бестолковое партийное очковтирательское мероприятие, в очередную партийную фантазию. Алеша отошел к окну и отвернулся. Взяв себя в руки, сухо спросил:

– Интересно, почему я? Кто меня рекомендовал и за какую провинность?

– Алексей Петрович, почему за провинность? Вы были комсомольским секретарем в отделении, вас приняли кандидатом в члены партии, мы вам доверяем, вы человек долга.

– Вы мне доверяете? Ну, спасибо! А вам лично не доверили работу в колхозе, или вы незаменимы?

– Меня не рекомендовали, – все же с некоторой дрожью в голосе произнес первый. – Рекомендовали второго секретаря, директором МТС.

– А вас, значит, пронесло? Счастливчик!

– Любочка, – позвонил Петр Михайлович в приемную, – пригласи Антониду Ивановну.

– А, Антониду Ивановну на помощь? Эта умеет давить! Но на меня давить не надо. Я просто хочу понять логику действий: молодой инженер, молодой врач, маленькая дочка, которой только вчера дали имя – всю эту складывающуюся жизнь коту под хвост?!

– Алексей Петрович, бросьте ваши митинговые тирады, не забывайте, где вы находитесь! – вломилась в разговор Антонида Ивановна.

– Антонида Ивановна, мы перейдем на перепалку. Вы мне слово, я – вам, в ответ. Если говорить о митинговых тирадах, то это ваш стиль – призывать и вдохновлять, а не мой, я на митингах не выступаю. Допустим, я осознал. Вытащил не тот жребий. А как мне быть с семьей? Моя жена – подающий большие надежды хирург. А если жена скажет – не езжай!

– А вы ее уговорите. Никто не настаивает, чтобы вы отправились на село всем семейством. Но, если ваша жена пожелает, мы устроим ей вызов в ваш район, куда вас направят. Там врачи нужны. Это райцентр в нашей области, в ста километрах от Москвы, – глядя куда-то мимо Алеши, продолжал напирать Петр Михайлович.

– Что?! Вы лучше свою жену направьте в этот райцентр, раз там врачи нужны. Она же врач нашей институтской поликлиники, а мою жену оставьте в покое. Это я вам говорю решительно и в качестве подтверждения могу жахнуть кулаком по вашему партийно-бюрократическому столу, ясно?

– Спокойно, Алексей Петрович, вы в парткоме.

– В парткоме, парткоме! Именно в парткоме, а не в церкви. Именно здесь-то и надо выяснять отношения. Вы мне объясните политику партии. Неужели эти тридцать-сорок тысяч горожан, овес ото ржи не способных отличить, помогут преодолеть развал сельского хозяйства?

– Да, если партия прикажет!

«Что с ними разговаривать, – подумал Алеша, – очередной поворот течения жизни неизвестно куда вынесет. Леночку жалко, и папу, и маленькую девочку Танюшу, которую я так и не разглядел, жалко тетю Грушу. Как бы переживала мама, если бы была жива. Но кто-то же должен был попасть в этот водоворот, мне “повезло”, попал я. Значит, из активной творческой жизни будут выброшены два-три года, но ведь не вся жизнь! Не на всю же жизнь, черт возьми, меня туда отправляют»!

– Вот что, в некоторой степени коллеги и старшие товарищи по партии. Я сейчас могу наговорить черт знает что лично в ваш адрес и в адрес парткома, и все вы проглотите, если я скажу «да». Времена Павла Корчагина давно прошли, хотя партийные призывы к героическим подвигам молодежи еще звучат. Но все они окажутся малоэффективными, если им не будет предшествовать кропотливая экономическая и организационная работа. А она сегодня не проводится. Значит, и успехи будут незначительные, или их вообще не будет. Это мое личное мнение: поживем – увидим. Но раз я попал в этот водоворот, раз мне так «повезло», я поеду, но не навсегда.

Алеше долго трясли руку и Петр Михайлович, и Антонида Ивановна: свалил гору с их плеч. Когда Алеша вышел из кабинета, Петр Михайлович, обращаясь к Антониде Ивановне, сказал:

– Думал, разговор с ним растянется на полдня, партком собирать придется, нервы тянуть себе и ему, а смотри ты, быстро договорились. Главное, других кандидатов искать не надо.

– Да не это главное. Главное – парень с партией расставаться не думает, наш человек, и с большими задатками на будущее. Только, может быть, не для партии, а для науки.

Алеша вернулся в отдел и, сев за рабочий стол, обхватил голову руками. В комнате было тихо, мимо него ходили чуть ли не на цыпочках, никто с ним не заговаривал, словно он какой-то прокаженный. «Что же со мной произошло, – размышлял Алеша. – Четверть века прожил на свете. Теперь человек женатый, жена-врач – умница и красавица, дочь родилась, имею отдельную квартиру в двухэтажном деревянном доме. Что еще нужно для счастливой жизни, что? А выходит, на другую стезю переходит жизнь, и уже без мамы, моего верного помощника и советчика в трудных ситуациях. Причем в самый трудный для меня момент. На парткоме даже не спросили о моих планах, хотя бы из вежливости. Да не из вежливости, а по-товарищески, по-партийному. Да, и это точно, в этой обстановке каждый член парткома думал только о себе: лишь бы его самого не послали. Коммунисты-ленинцы, как я привык их понимать с детства, уже исчезли, их нет. Неужели нет честных партийцев, старших товарищей, мудрых аксакалов, с которыми можно было бы поговорить, посоветоваться? Я же отлично вижу, что весь партком играл, как труппа заштатных актеров по давно отрепетированному сценарию. Но одно дело партком, другое дело – партия в целом. Или партия обюрократилась и обюрокрачивается, но пока я этого не вижу, наивный романтик, хотя о правильности устройства жизни в социалистическом обществе стал сомневаться еще на студенческой скамье. Мне так и хочется социалистическое общество взять в кавычки, когда словесные определения расходятся с существом дела. Я стал серьезно думать о работе в институте, хотя перед этим долго метался: хотел быть гуманитарием. Годы молодые! Такой поворот в жизни вполне возможен – отбросил юношеские мечтания, а это не просто! Но надо было учитывать реалии жизни, теперь семья – пора становиться инженером. И научную работу нашел по душе, увлекательнейшую, когда стал смотреть на общеизвестное со студенческой скамьи другими глазами. И она захватила уже сейчас меня полностью – эта задача, и на парткоме первое, что у меня мелькнуло в голове: не поеду! И тут же – а почему? Но с другой стороны, кто-то же должен поехать. Что же, я один на один вышел на проблемы чести, долга и совести? Я-то знаю, что партия для меня сейчас многое значит, хотя червь сомнения подтачивает наивное представление о ней. Стало быть, я слепец! И выходить из партии я не намерен, даже мыслей таких нет. Я еще полон комсомольского романтизма, романтик. Вот за свой романтизм и хлебну сполна другой, параллельной жизни, даже приблизительно мне незнакомой. В какой-то мере это, быть может, пойдет на пользу – закончится молодость “вольного стрелка” – наступит молодость зрелого человека. А спонтанное предложение секретаря парткома, что можно и с женой поехать работать в сельское хозяйство, – чушь. Времена декабристок давно прошли, и женское самопожертвование ехать следом за мужем в деревню никому не требуется, даже фантазерам из ЦК. И я полез бы в отчаянную драку за Леночку и сделал бы все что в его силах, чтобы ее не тронули, чтобы она даже не догадывалась, что у партийных бюрократов возникла бредовая идея послать в деревню нас обоих. Зная жертвенность характера Леночки, не сомневаюсь: она бы устремилась за мной, но я бы на это не пошел ни за какие коврижки».

После беседы в парткоме к Алексею подошли Аветик Даниельян, или попросту Дан, и Георгий Рухадзе, подходили и другие ребята, все сочувствовали, похлопывали по плечу – «не на всю жизнь»!.. Не на всю-то, не на всю – а в трудовой книжке записали: «На постоянную работу».