Книга: Годы учения Вильгельма Мейстера
Назад: ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На другое утро Вильгельм проснулся с неприятным чувством и увидел, что постель его пуста. Он не выспался с похмелья, в голове стоял дурман, а воспоминание о неведомой ночной гостье наполняло его тревогой. Прежде всего он заподозрил Филину, однако же прелестное тело в его объятиях не напоминало ее.
Истомленный страстными ласками, друг наш уснул подле таинственной и безмолвной гостьи, а теперь уже не сыскать ее следов. Он вскочил и, одеваясь, заметил, что дверь, которую обычно держал на задвижке, была лишь притворена, и никак не мог вспомнить, замкнул ли он ее вчера вечером.
Но больше всего поразился он, найдя у себя на кровати ту дымку, которой был окутан призрак. Он принес ее с собой и, должно быть, сам бросил туда. На кромке серой прозрачной ткани черными буквами была вышита надпись. Он развернул полотнище и прочел: «В первый и последний раз! Беги, юноша! Беги!» Он был ошеломлен и не знал, что ду* мать.
В эту самую минуту вошла Миньона и принесла завтрак. Вильгельма удивил, вернее сказать, даже испугал вид девочки. Казалось, она повзрослела за одну ночь; с величавым, горделивым достоинством приблизилась она к нему и так серьезно посмотрела прямо ему в глаза, что он не мог выдержать ее взгляд. Она даже не дотронулась до него, хотя обычно пожимала ему руку, целовала в щеку, в губы, в плечо, и, как только привела в порядок его вещи, молча удалилась.
Наступил час, назначенный для считки; актеры собрались, но все были в расстройстве чувств после вчерашнего пиршества. Вильгельм, как мог, постарался овладеть собой, чтобы сразу же не погрешить против своих столь горячо проповедуемых принципов. Ему помогла усердная выучка, ибо выучка и навык во всяком искусстве призваны восполнять пробелы, зачастую оставляемые талантом и настроением.
Кстати, по этому поводу сама собой напрашивается мысль, что не годится начинать с празднества любое дело, которое будет долговременным, став призванием и укладом жизни. Праздновать надо лишь то, что благополучно завершено; а помпезное начало только исчерпывает охоту и силы, из которых рождается рвение, поддерживающее нас в длительных трудах. Среди всех торжеств неуместнее всех свадебное торжество; уж оно-то, как ничто иное, требует тишины, смирения и упования.
Так тянулся день, и Вильгельму он казался будничнее всякого другого. Вместо привычной вечерней беседы все безудержно зевали; интерес к «Гамлету» исчерпался, все даже были недовольны, что завтра должно состояться второе его представление.
Вильгельм продемонстрировал покрывало призрака; отсюда следовало заключить, что больше он не явится. Решительнее всех доказывал это Зерло который, по-видимому, был хорошо осведомлен о намерениях загадочного пришельца; но тогда слова: «Беги, юноша! Беги!»-были совсем необъяснимы. Как мог Зерло быть в сговоре с кем-то, кому явно хотелось удалить из труппы самого лучшего актера?
Теперь приходилось отдать роль призрака ворчуну, а роль короля — педанту. Оба заявили, что роли уже разучены, да это было не мудрено: при большом количестве репетиций и подробном обсуждении пьесы все так изучили ее, что смело могли бы меняться ролями. Однако кое-что наспех прорепетировали снова, а когда уже совсем поздно стали расходиться, Филина, прощаясь, шепнула Вильгельму:
— Мне нужно зайти за туфлями! Ты ведь не станешь запирать дверь на задвижку?
Эти слова порядком озадачили Вильгельма, когда он воротился к себе, ибо тем самым подтверждалось предположение, что гостьей минувшей ночи была Филина, и нам ничего не остается, как присоединиться к этой догадке, тем паче что мы не вправе открыть причину его сомнений, натолкнувших его на другую, весьма странную мысль. Несколько раз он в беспокойстве прошелся по комнате, пока еще не решаясь запереть дверь.
Внезапно в комнату ворвалась Миньона и ухватилась за него с криком:
— Мейстер! Спасай дом! Пожар!
Вильгельм кинулся к двери, и навстречу ему сверху повалили клубы дыма. На улице уже были слышны крики о пожаре, а сквозь дым, задыхаясь, держа в руках арфу, спускался по лестнице арфист.
Аврелия выбежала из своей комнаты и бросила маленького Феликса на руки Вильгельму.
— Спасайте ребенка! — крикнула она. — Мы вытащим остальное.
Опасность поначалу не показалась Вильгельму столь уж велика, и он решил прежде всего найти очаг пожара, чтобы загасить его в зародыше. Он передал ребенка старику, приказав бежать по витой каменной лестнице, которая вела через садовую пристройку в сад, и вместе с детьми оставаться снаружи. Миньона взяла свечу, чтобы посветить ему. Затем Вильгельм посоветовал Аврелии спасать своп вещи тем же путем. Сам оп сквозь дым пытался пробраться наверх, но лишь напрасно подвергал себя опасности. Огонь, по-видимому, перебросился из соседнего дома и уже охватил чердачные стропила и переносную лестницу; люди, которые бежали сюда спасения ради, страдали, как и он, от пламени и удушливого дыма. Он старался их ободрить, требовал воды, заклинал лишь шаг за шагом отступать перед огнем, обещая не оставлять их.
В этот миг Миньона взбежала наверх и закричала:
— Мейстер! Спасай своего Феликса! Старик взбесился! Старик убьет его!
Не помня себя, Вильгельм ринулся по лестнице вниз, Миньона следовала за ним по пятам.
На последних ступенях, ведших в пристройку, он в ужасе остановился. Сложенные там охапки соломы и хвороста горели ярким пламенем; Феликс лежал па земле и кричал. Старик, опустив голову, стоял сбоку у степы.
— Что ты делаешь, несчастный? — крикнул Вильгельм. Старик молчал.
Миньона подняла Феликса и с трудом поволокла мальчика в сад, меж тем как Вильгельм старался разметать и загасить огонь, отчего пламя только пуще оживилось. Наконец, опалив ресницы и волосы, он и сам принужден был бежать в сад, пробившись сквозь пламя и насильно таща за собой старика, у которого обгорела борода.
Прежде всего Вильгельм бросился искать по саду детей. Нашел он их на пороге отдаленной беседки; Миньона, как могла, успокаивала малыша. Вильгельм взял его к себе на колени, спрашивал, ощупывал и ни от одного из них не мог добиться ничего вразумительного.
Между тем огонь, продолжая бушевать, охватил окрестные дома и освещал всю местность. Вильгельм осмотрел мальчика при красном зареве пожара и не обнаружил ни ранки, пи крови, ни синяка. Он ощупал все тельце, но ребенок не показывал признаков боли, стал даже затихать, дивился огню к радовался, как красиво, точио на иллюминации, загораются подряд стропила и балки.
Вильгельм не думал о платье и прочих вещах, должно быть, сгоревших у него; он всей душой ощущал, как дороги ему эти два человеческие существа, избежавшие столь грозной опасности. С новым неизведанным чувством прижал он малыша к своей груди, хотел так же радостно и нежно обнять и Миньону, но она мягко уклонилась, взяла его руку и задержала в своей.
— Мейстер, — сказала она (ни разу до этого вечера она не именовала его так; вначале она звала его господином, а потом отцом). — Мейстер, мы избегли большой опасности, твоему Феликсу грозила смерть!
Долгими расспросами Вильгельм дознался наконец, что, едва они добрались до пристройки, арфист выхватил у нее из рук свечу и зажег солому. Потом посадил Феликса наземь, с какими-то странными ухватками положил руку ему на голову и достал нож, словно собрался принести мальчика в жертву. Тогда она подскочила и выхватила нож из его рук; потом принялась кричать, и какой-то человек, который вытаскивал вещи из дома в сад, бросился ей на помощь, но в суматохе убежал опять и оставил старика вдвоем с ребенком.
Два-три дома полыхали ярким пламенем. После того как загорелась пристройка, никто не мог выбежать в сад. Вильгельм беспокоился о друзьях куда больше, чем о своем имуществе. Он не решался оставить детей и только смотрел, как разрастается бедствие.
В такой тревоге провел он несколько часов. Феликс уснул у него на коленях, Миньона лежала рядом, крепко сжимая его руку. Наконец принятыми мерами огонь был обуздан. Сгоревшие дома рухнули, начало светать, детям стало холодно, а сам Вильгельм в своей легкой одежде совсем окоченел от павшей росы. Он повел детей к развалинам рухнувшего дома, и они обогрелись приятным теплом подле груды углей и пепла.
Наступивший день постепенно собрал всех друзей и знакомых. Все уцелели, и никто не потерпел особого ущерба.
Отыскался и Вильгельмов сундук, и когда время подошло к десяти, Зерло стал торопить на репетицию «Гамлета» или хотя бы нескольких сцен, где участвовали новые актеры.
Из-за этого у него вышли пререкания с полицией. Духовенство требовало, чтобы после такой кары божьей театр был закрыт, а Зерло доказывал, что отчасти ради возмещения понесенных этой ночью убытков, отчасти ради ободрения потрясенных умов более, чем когда-либо, уместно дать занимательный спектакль. Восторжествовало второе мнение, и зала была полна. Актеры играли с редким жаром, с большей свободой и подъемом, нежели в первый раз. Чувствительность зрителей обострилась от страшных ночных картин, а томительно-беспорядочный день усугубил в них жажду развлечений, отчего они стали восприимчивее к сверхъестественному. В большинстве своем это были новые, привлеченные молвой зрители, которые не могли провести сравнение с первым спектаклем. Ворчун в точности следовал игре загадочного призрака, а педант тоже отменно приноровился к своему предшественнику; собственный жалкий вид пришелся ему только кстати, и Гамлет не был несправедлив, когда, невзирая на пурпуровую мантию и горностаевый воротник, обозвал его карманником на царстве.
Чуднее короля никто не видал па троне; и хотя прочие актеры, а в особенности Филина, вдоволь потешались над его новым саном, он не преминул заявить, что граф, как большой знаток, предрекал ему с первого взгляда еще и не такой успех; в ответ Филина призвала его к скромности, уверяя, что при случае напудрит ему рукава кафтана, дабы он припомнил злополучную ночь в замке и со смирением носил королевский венец.
Назад: ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ