Книга: Годы учения Вильгельма Мейстера
Назад: ГЛАВА ПЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Хотя после новой обработки «Гамлета» некоторые действующие лица отпали, тем не менее для оставшегося количества едва хватало всей труппы.
— Если так пойдет дальше, — заметил Зерло — нашему суфлеру придется вылезти из будки и присоединиться к нам в качестве действующего лица.
— Я уже не раз восхищался его мастерством, — заметил Вильгельм.
— Вряд ли найдется более образцовый подсказчик, — согласился Зерло, — ни один зритель никогда не слышит его, а мы на сцене улавливаем каждое слово. Он будто создал в себе для этого особый орган и, как добрый гений, внятным шепотом выручает нас в беде. Он угадывает, какую часть роли актер усвоил вполне, и наперед чует, когда память готова ему изменить. Бывали случаи, когда я едва успевал просмотреть роль и с успехом играл ее, при том, что он подсказывал мне все от слова до слова; однако у него есть своя странность, которая всякого другого сделала бы непригодным к делу: он так близко принимает к сердцу сюжет пьесы, что в патетических местах не то что декламирует, а читает с выражением. Эта его причуда не раз сбивала меня с толку.
— А другой своей странностью он однажды подвел меня в очень рискованном месте, — подхватила Аврелия.
— Как это возможно при его внимательности? — удивился Вильгельм.
— Некоторые места до того трогают его, что он проливает горючие слезы и на какие-то мгновения теряет власть над собой, — пояснила Аврелия, — по приводят его в такое состояние вовсе не так называемые трогательные места, а скорее, сказала бы я, места прекрасные, откуда, словно ясным открытым оком, смотрит чистый гений поэта, те места, которые разве что радуют кое-кого из нас, а тысячи других людей оставляют безразличными.
— Почему бы ему при такой чувствительности не выступать на театре?
— Хриплый голос и неуклюжие повадки делают его непригодным для сцены, а ипохондрический склад характера — непригодным для общества, — пояснил Зерло. — Сколько трудов я положил, чтобы приручить его. Но тщетно! А читает он лучше всех, кого я когда-либо слышал; никто не способен так тонко разграничить декламацию и выразительное чтение.
— Придумал! — воскликнул Вильгельм. — Я придумал! Поистине счастливая находка! Это и есть актер, который прочитает нам о свирепом Пирре.
— Нужно обладать вашей страстностью, чтобы все оборачивать на пользу своей идеи, — заявил Зерло.
— Ну конечно, меня очень беспокоило, что это место придется, пожалуй, опустить и тем самым искалечить всю пьесу, — пояснил Вильгельм.
— Этого мне никак не понять, — заметила Аврелия.
— Надеюсь, вы сейчас согласитесь со мной, — сказал Вильгельм. — Шекспир вводит приезжих актеров, имея в виду двойную цель. Прежде всего, тот из них, что с таким неподдельным чувством читает монолог о смерти Приама, производит глубокое впечатление на самого принца, бередя совесть нерешительного юноши; таким образом, эта сцена становится прелюдией к той, в которой маленькое представление оказывает столь большое действие на короля. Гамлет посрамлен актером, который полон такого большого участия к чужим вымышленным страданиям, и в нем тотчас же зарождается мысль тем же способом испытать совесть отчима. Что за великолепный монолог заключает второй акт! С какой радостью я произнесу его: «Какой же я холоп и негодяй! //Не страшно ль, что актер приезжий этот// В фантазии, для сочиненных чувств,// Так подчинил мечте свое сознанье, //Что сходит кровь со щек его, глаза //Туманят слезы, замирает голос, //И облик каждой складкой говорит, //Что он живет! А для чего в итоге?// Из-за Гекубы! //Что он Гекубе, что ему Гекуба?// А он рыдает».
— Только бы нам удалось вытащить на сцену нашего чудака, — сказала Аврелия.
— Нам нужно мало-помалу подготовить его, — ответил Зерло. — Пусть он во время репетиций читает это место, а мы скажем, что ждем актера, который это сыграет, а там посмотрим, как к нему подступиться.
После того как они столковались на этот предмет, речь зашла о призраке. Вильгельм не решался доверить педанту роль живого короля с тем, чтобы ворчун сыграл роль призрака, и предлагал пока что подождать, ведь обещались же приехать еще актеры, среди которых может оказаться подходящий человек.
Легко вообразить себе, как изумлен был Вильгельм, когда в тот же вечер нашел на своем столе адресованную ему на его театральное имя начертанную диковинным почерком записку:
«Нам ведомо, удивительный юноша, твое затруднительное положение. Ты едва находишь людей для своего «Гамлета», не говоря уже о призраках. Твое рвение достойно чуда. Чудеса мы творить не умеем, но нечто чудесное должно свершиться. Имей веру, и в урочный час явится призрак! Будь мужествен и жди спокойно. Ответа не требуется, твое решение станет нам известно».
С этой загадочной запиской он поспешил снова к Зерло, который прочел ее раз, другой и, наконец, с озабоченным видом заявил, что дело нешуточное; надо как следует продумать, можно ли и надо ли пойти на риск. Они долго обсуждали это на разные лады. Аврелия помалкивала, только усмехалась время от времени, а когда спустя несколько дней речь снова зашла о том же, дала недвусмысленно понять, что считает это одной из шуток Зерло. Она убеждала Вильгельма откинуть всякие заботы и терпеливо дожидаться призрака.
Вообще Зерло пребывал в отличнейшем расположении духа: уходящие из труппы напоследок изо всех сил старались играть получше, чтобы их отсутствие было почувствительней, а любопытство публики к новому составу тоже сулило отменные сборы.
Да и общение с Вильгельмом благоприятно сказалось на нем. Он стал больше говорить об искусстве. Ведь как-никак он был немец, а эта нация любит давать себе отчет в том, что делает. Вильгельм записывал некоторые из таких бесед; но часто прерывать наше повествование не следует, и мы в другой раз познакомим с такого рода драматургическими опытами тех из наших читателей, кто ими интересуется.
Особенно весел был Зерло однажды вечером, говоря о Полонии и о своем толковании этой роли:
— Обещаю подать на сей раз в комическом виде весьма почтенного человека: постараюсь в тех местах, где надо, как можно выигрышнее изобразить присущее ему спокойствие и равновесие, суетность и важность, учтивость и развязность, независимость и опасливость, чистосердечное лукавство и лживую правдивость. Я куртуазнейшим образом представлю и преподнесу эдакого седовласого, добросовестного, неизменно приспособчивого полуплута, в чем большую помощь окажут мне грубоватые и резковатые мазки нашего автора. Я буду говорить, как книга, когда подготовлюсь заранее, и как шут, когда разойдусь. Я буду глупцом, подлаживаясь ко всякому, и хитрецом, не желая замечать, что меня поднимают на смех. Редко случалось мне с таким наслаждением и с таким задором браться за роль.
— Хотела бы и я возлагать такие же надежды на свою роль, — заметила Аврелия, — нет у меня ни молодости, ни мягкости, какие нужны для этого образа. Одно, к сожалению, ясно: то чувство, что сводит с ума Офелию, не покинет и меня.
— Не будем относить все к себе, — сказал Вильгельм, — как ни тщательно изучал я всю трагедию, признаюсь, от желания сыграть Гамлета я впал в жестокое заблуждение. Чем больше вникаю я в роль, тем яснее вижу, что во всем моем облике нет ни одной черты, похожей на шекспировского Гамлета. Вдумываясь, как безупречно в этой роли одно связано с другим, я теряю надежду произвести хоть мало-мальскоо впечатление.
— Вы весьма добросовестно подходите к новой своей деятельности, — заметил Зерло, — актер, как может, приспосабливается к роли, а роль, как должно, подгоняется к нему. Каким же Шекспир обрисовал своего Гамлета? Неужто o: i так уж несхож с вами?
— Прежде всего Гамлет белокур, — отвечал Вильгельм.
— По-моему, вы много на себя берете, — вставила Аврелия. — Из чего вы это заключили?
— Как уроженец Дании, как северянин он непременнэ должен быть белокурым и голубоглазым.
— По-вашему, Шекспир об этом подумал?
— Точно это нигде не сказано, но в сочетании с другими местами мне это кажется неопровержимым. Ему трудно фехтовать, пот бежит у него по лицу, и королева говорит: «Он тучен, пусть дух переведет». Как же тут вообразить его иначе, нежели белокурым и в теле? Темноволосые редко бывают таковы в молодые года. А разве меланхолические колебания, мягкую грусть и деятельную нерешительность не вернее примыслить к такому облику, чем к стройному чернокудрому юноше, от коего ждешь больше решимости и расторопности.
— Вы отравляете мое воображение, — вскричала Аврелия, — прочь с вашим жирным Гамлетом! Не навязывайте пам вашего дородного принца. Лучше подайте нам какое-нибудь qui pro quo, которое увлекло и умилило бы нас. Нам куда важнее авторского замысла наше удовольствие, к мы требуем, чтобы нас увлекали красотами, которые нам сродни.
Назад: ГЛАВА ПЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ