Томясь досадливой тревогой, он надумал навестить старика, в надежде, что тот своей арфой спугнет злых духов. На его расспросы ему указали дрянной постоялый двор в дальнем конце городка, где он взобрался по лестнице на самый чердак, а там из одной каморки до него донеслись нежные звуки арфы. Струны звенели трогательной жалобой, им сопутствовала печальная, скорбная песня. Вильгельм приник к двери: старец исполнял своеобразную фантазию, где напевно или речитативом повторялись одни и те же строфы, так что слушавший, напрягая внимание, кое-как разобрал следующее:

Грустная, идущая от сердца жалоба глубоко проникла в душу к слушателю. Ему казалось, что временами слезы прерывают песню старика; тогда звучали одни лишь струны, пока к ним вновь не примешивался тихий срывающийся голос. Вильгельм стоял у дверного косяка, потрясенный душевно; скорбь незнакомца разрешала стеснение его сердца, ответное страдание захлестнуло его, он не мог и не хотел сдержать слезы, которые наконец исторгла и у него из глаз задушевная жалоба старика. Разом нашли исход все муки, что щемили его грудь, он всецело отдался им во власть и, распахнув дверь каморки, предстал перед старцем, которому негде было сидеть, кроме как на убогой кровати, единственном предмете обстановки в этом жалком жилище.

— Какие чувства оживил ты во мне, славный старик! — воскликнул он. — Ты дал выход всему, что скопилось у меня в сердце; продолжай же без смущения дарить счастье другу, смягчая собственные горести.

Старик хотел встать и что-то сказать, но Вильгельм остановил его, еще за обедом заметив, что говорит он неохотно, и сам подсел к нему на тюфяк.

Старик утер слезы и с приветливой улыбкой спросил:

— Как вы сюда попали? А я думал явиться к вам нынче вечером.

— Здесь нам спокойнее, — *- объяснил Вильгельм. — Споы мне что хочешь, что отвечает твоему состоянию, считай, будто меня и нет здесь. Сдается мне, что нынче ты не можешь фальшивить. Ты мне представляешься счастливым оттого, что можешь столь приятно занять и развлечь себя в одиночестве, что, будучи повсюду чужим, ты обрел приятнейшего собеседника в собственном сердце.

Старик глянул на струны арфы и, мягко сыграв вступление, запел:

Как бы ни были мы многословны, нам не удалось бы передать все очарование удивительной беседы между нашим другом и диковинным незнакомцем. На все, что говорил юноша, старик отвечал гармоническим созвучием струн, пробуждавшим столь знакомые чувства, дававшим простор воображению.

Кто когда-нибудь побывал на собрании людей благочестивых, почитающих себя способными очистить, просветить и возвысить душу без содействия церкви, тот может составить себе некоторое понятие об этой сцене; он вспомнит, что литург умеет так подобрать к своим словам стих песнопения, чтобы направить полет души, куда угодно ему, оратору; а вслед за тем другой член общины добавит стих другого песнопения на другой напев, за ним третий вступит с третьим стихом, вследствие чего хоть и приходят на память родственные мысли песнопений, из коих эти стихи почерпнуты, однако в новой связи каждая строка звучит по-новому, по-своему, словно ее только что сочинили; тем самым из знакомого круга понятий, из знакомых песнопений и речений для данного собрания, для данной минуты создается нечто целое, наслаждение коим оживляет, укрепляет и одушевляет собравшихся. Так и старик наставлял своего гостя знакомыми и незнакомыми песнями и строками, вовлекая в круговорот привычные и чуждые чувства, бодрствующие и дремлющие, отрадные и тягостные ощущения, что для нашего друга могло быть лишь благотворно при нынешнем состоянии его духа.