Книга: Детство Лёвы
Назад: ПЛОХОЙ СОЛДАТ, ИЛИ ВОЕННАЯ ТАЙНА
Дальше: АСФАЛЬТ

ФУТБОЛ

— Ну разве это называется футбол! — не раз говорил мне Сурен. — Это вообще издевательство! Ворота поставить нельзя, сплошной голый асфальт! Ходят люди — туда-сюда, туда-сюда… Слушай, Лёва, иду в атаку, отдаю тебе пас, ты заносишь ногу для кинжального удара… Бац! Прохожий. Или прохожая (женского пола). Ты попадаешь в него (в неё) мячом. Гола нет. Игры нет. Неприятность есть.
Вторая проблема — пыль. Ты меня слушаешь, Лёва? Футбол — это игра здоровых людей. Это чистый воздух. Это трава. Ну в крайнем случае грунт. Но не асфальт! Асфальт — это страшная пыль… Это кашель… Это одышка… Это растяжение связок… Это перелом ноги… Это перелом руки…
— Это печень! Это почки! Это желудок! — закричал я. — Ну хватит, Сурен! Что ты заладил одно и то же!..
— Но есть ещё третья проблема, Лёва! — сказал Сурен после некоторой паузы. — У нас совершенно не растёт мастерство!
— То есть как? — обиделся я. — У меня например очень даже растёт мастерство.
— Это тебе кажется, — снисходительно улыбнулся Сурен, — нам всем так кажется. Мы же играем на пятачке. У нас сплошная обводка. Мы топчемся на месте, как дрессированные слоны. А в футболе нужно бегать! Нужно совершать рывки… Нужно выходить на свободную позицию. Нужно делать диагональные и поперечные пасы. Представь себе, что ты рывком освободился от опекуна и вышел на свободную позицию. Каковы твои действия?
— Каковы мои действия?
— Ты подал мне знак! — торжествующе поднял палец Сурен, как он это делал всегда в минуты неподдельного волнения. — Подготовился к приёму мяча! Я отдал тебе сильный диагональный пас!.. И что дальше я вижу?
— Что дальше ты видишь?
— Что мяч улетел в огород! — Сурен заходил от волнения вокруг меня нервными шагами. — Так продолжаться не может… Лёва, мы должны найти какой-то выход.
… Никаких огородов в нашем дворе конечно никогда не бывало. Да и быть не могло. Поскольку огороды — вещь, как известно, частная. Или личная. А земля во дворе не личная, а общественная. Или государственная.
Однако палисадники у нас бывали. Кусты. Ну в крайнем случае какие-то подозрительные грядки, на которых наши старушки умудрялись высаживать петрушку или укроп. Вот их-то и имел в виду Сурен, когда произносил своё обвинительное заключение в адрес нашего мастерства, которое совершенно не росло и не думало расти. В отличие от петрушки и укропа.
Самым же страшным для футбола было то ужасное мгновение, когда мяч залетал под окна жёлтого дома с библиотекой. И приходилось к нему (мячу) пробираться. Что тут творилось! Что тут начиналось! Со страшным и ужасным стуком распахивались окна. Доносились ужасные проклятия. Даже безнадёжно больных и парализованных подвозили в эти мгновения к окнам, чтобы они могли совершить свой законный плевок в нашу сторону. Потрясая палками, авоськами и пенсионными удостоверениями на нас выходила целая армада старушек. Наконец, в жаркую погоду на нашу площадку начинали выливать воду целыми ведрами. Вроде бы мы гоняем пыль. Надо мол эту пыль прибить. А то мол дышать нечем.
Из-за воды перемешанной с пылью мяч становился облепленным грязью за десять секунд — и играть им было ужасно неприятно. Перемазанные и обозлённые мы прекращали игру, садясь возле асфальта на бордюрчик, выломанный во многих местах. И ждали пока мяч обсохнет. Ждать приходилось долго.
— Ну что мне им, стекла бить, что ли? — тоскливо говорил Колупаев.
— Должен быть какой-то выход! — горячо восклицал Сурен.
…Фамилия у Сурена была футбольная — Иштоян. В родном Ереване у Сурена остались бабушка, дедушка, куча двоюродных братьев и сестёр, а также друзья детства. Сурен регулярно уезжал к ним на каникулы. И болел поэтому за «Арарат».
Это было золотое время армянского футбола — начало 70-х годов. «Арарат» выигрывал, ну буквально у всех. О «Нефтчи» в то время даже и говорить не приходилось — они плелись в хвосте, в то время как «Арарат» был на самой что ни на есть вершине. И оттуда гордо посматривал на остальных.
Нападающий Левон Иштоян был гордостью армянского народа.
— Он тебе кто, родственник? — хмуро спрашивал Колупаев.
— Родственник! — гордо отвечал Сурен. — У отца спроси!
— Родственник не родственник, всё равно ты уже в Москве живёшь! — угрюмо говорил Колупаев. — Болей за «Спартак». Не хочешь за «Спартак» болей за «Динамо». Не хочешь за «Динамо» болей за «Торпедо». Ну в крайнем случае за ЦСКА.
— Я за «Арарат» болею, — тихо вздыхал Сурен. — Ничего не могу с собой поделать.
— А ты попробуй! — ввязывался Хромой. — Ты однажды включи телик, сосредоточься, а потом повторяй по себя: «Спартак», «Спартак», «Спартак»!..
— Но «Арарат» ведь всё равно выиграет! — горячо восклицал Сурен.
Наступала хмурая пауза. Все знали, что Колупаев во время хмурой паузы борется с собой. Ему очень хочется дать Сурену пинка. Но он борется с собой. Он признаёт его право болеть за свою команду.
— Ладно, болей, раз хочется! — говорил Колупаев, вздыхая. — Только ты со мной об этом не разговаривай. Вот с ним разговаривай, — и он кивал в мою сторону.
Вдохновлённый его рекомендацией, Сурен часто и много разговаривал со мной о футболе.
— Бразилия — это нападение, — говорил он, наставительно подняв палец. — Италия — это защита. Германия… — это быстрый переход от защиты к нападению. СССР — хорошая физическая подготовка. Особенно у украинских футболистов. Но это не главное. Главное — техника. Бразилия — это фантастическая техника. Италия — это уверенная техника и грамотная тактика. Германия — это техника, игровая дисциплина и воля к победе. СССР — это упорство.
— Вот смотри, — Сурен для наглядности ставил мяч передо мной на землю и делал замедленные шаманские движения, смысла которых я частенько не понимал. — Вот Жаирзиньо. Коронный финт — раз-раз… И защитник за спиной! Понял?
— Не понял, — говорил я искренне, хотя мне не хотелось огорчать Сурена.
— Ладно, потом поймёшь. Пеле. Фантастический приём мяча на грудь. Ты видел Пеле?
— Видел, — неуверенно говорил я.
— А ты знаешь, сколько раз Пеле может делать вот так? — Сурен довольно ловко начинал чеканить мяч, легонько подкручивая его стопой и подбрасывая коленкой попеременно.
После десятого раза мяч обычно падал.
— Ну сколько?
— Ну сто… — неуверенно отвечал я.
— Двести! Триста! Четыреста! Тысяча раз!
Сурен замолкал, затаив дыхание и, глядя на меня блестящими карими глазами, расширенными от священного ужаса. Его вера в эту цифру была так велика, что он долго не мог говорить и крутил в воздухе руками.
— Ты понимаешь? — спрашивал он меня. — Что это значит? Пеле придаёт мячу такие вращательные движения, что мяч словно прилипает к его ногам! Это король футбола… Это король королей!
После непродолжительной паузы Сурен снова переходил к нам.
— Лёва! — говорил он убедительным голосом. — Ты должен часами работать, повышая своё мастерство! Понимаешь? Часами! Иначе всё напрасно!
— Сурен, — просил я его. — Давай поиграем.
— Давай, — соглашался он неохотно.
Играл Сурен плохо. Вернее, хорошо, но мало.
В детстве мама перекормила Сурена какими-то витаминами. Теперь по суреновской комплекции ему больше подходила тяжёлая атлетика. Но он страстно любил футбол и верил, что тренировки сделают своё дело и он ещё станет защитником.
— Ты видел Капличного? А Шестернёва? А Ольшанского? Это крупные люди! Это не какие-то там… — он неопределённо крутил в воздухе руками. — Защитнику нужен вес, чтобы крепко стоять на ногах.
На ногах Сурен стоял хорошо. Обвести его было действительно довольно сложно. Только Колупаев мог корпусом оттереть Сурена, да и то только на скорости. Не на скорости они начинали глупо толкаться.
— Судья! Штрафной! — орал Сурен.
— Я тебе дам штрафной, жиртрест! — свирепел Колупаев.
Мы встречались с Суреном рано. В самый солнцепек. Чтобы тренироваться. Сначала тренировали удар. Потом Сурен бил, а я принимал на грудь. Потом Сурен накидывал, а я бил с лета. Потом Сурен отдавал пяткой, а я бил с разворота.
Железная ржавая дверь трансформаторной с нарисованным на ней красным черепом и страшными словами «Опасно для жизни» — сотрясалась от Суреновых ударов и слабо вздыхала от моих. Грохот стоял дикий. Перед глазами плыли круги. Солнце пекло наши головы. Вся рубашка у Сурена была мокрой от пота. А мама покупала ему рубашки исключительно нежных цветов. Нежный голубой цвет Суреновой рубашки от жары страшно темнел. Превращался в тёмно-синий, предгрозовой. Но Сурен уже не обращал на это никакого внимания.
— Лёва! — кричал он. — Ну я же тебе говорил. Возьми мяч под себя, а потом бей. Не выбрасывай ноги вперёд! Ты делаешь одну и ту же ошибку!..
Смотреть на нас наверно было весело. Толстенький неуклюжий Сурен махал руками и кричал на весь двор. Но мы встречались рано. В самый солнцепек. Когда двор ещё спал. Над нами некому было смеяться.
Вся страсть армянской огненной души, как человеческий вулкан, выплёскивалась на меня. Я словно цепенел поглощенный этой лавой. Этим страшным потоком чувств.
По ночам мне начало сниться футбольное поле. Изумрудное. Яркое. Белые-белые ворота. И Колупаев в роли судьи. Почему-то он постоянно подставлял мне подножки.
— Колупаев, ты же судья! — задыхаясь от праведного гнева, кричал я ему во сне.
— А пошёл ты! — равнодушно отвечал он и показывал красную карточку.
Но это было не главное. Главным был стадион. Стадион ревел! Стадион выбрасывал флаги! Стадион готов был разорваться от счастья и воли, которая есть только в этой игре.
Я просыпался по утрам и мечтал о футбольном поле. Но никакого поля вокруг не было и в помине.
Хотя ворота в некоторых дворах стояли. Вообще вся Пресня, все её дворы были отравлены футболом. Кое-где играли на земле. Кое-где на траве. Ворота были самоделки, деревянные, из ржавых труб, из ящиков, из проволоки, скрученной втрое. Ворота висели на деревьях, или были двумя врытыми в землю столбами.
Но нигде не было настоящего стадиона.
Везде мастерство повышалось в условиях страшной скученности, толкотни и пылеглотания.
Почти взявшись за руки, толкаясь плечами и сиротливо озираясь мы искали с Суреном настоящий стадион. Мы ходили по всей Пресне. Малыши четырёх-пяти лет отрабатывали удар у всяческих стен и заборов. Отцы семейств учили сыновей забивать пенальти. Старики свистели в судейские свистки и разнимали дерущихся в клубах пыли. Здоровые мужики в майках и тренировочных штанах носились на пустырях, страшно ругаясь.
Но нигде не было стадиона.
— Должен быть какой-то выход! — говорил Сурен. — Выхода не может не быть!
Во время наших доморощенных тренировок Сурен разговаривал сам с собой по-армянски.
— Что ты говоришь? — спрашивал его я.
— Я говорю, что ты никогда не станешь футболистом! — сверкая глазами, кричал Сурен.
— Давай поиграем! — говорил я.
— Давай! — неуверенно соглашался он.
Мы ставили по два кирпича, отмеряли между ними по восемь мелких шагов и бросали мяч вверх. После того как он в третий раз стукнется об землю, можно начинать игру.
Я подхватывал мяч и уходил в угол, к бровке или к своим воротам. Сделать это было несложно. Рыча и сверкая белками глаз Сурен медленно двигался на меня.
Через час мы уже почти не видели друг друга от пота, заливавшего лицо. Мы снимали с себя всё. Мама Сурена выносила нам большой бидон кваса или кастрюлю компота. Она подолгу стояла на площадке, уговаривая Сурена сделать перерыв. Он кричал на неё по-армянски.
При счёте 41–35 (или 29–19) в мою пользу Сурен начинал делать вид, что забыл счёт. Он жульничал по чёрному, прибавляя себе не забитые мячи. Он ставил подножки и толкался локтями. Его неукротимая воля к победе подавляла меня. К концу второго часа я начинал плохо соображать. А в Сурене просыпался зверь.
— Ты разбудил во мне зверя! — весело кричал он.
Мы играли до пятидесяти или до восьмидесяти.
Или до ста одного.
Порой из дома выходил Колупаев и молча внимательно смотрел на нашу игру.
— Может, хватит? — ласково говорил он.
Мы сопели и продолжали.
— Может, хватит? — повторял Колупаев.
Потом он забирал мяч и уходил к себе домой. Мама Сурена кричала ему из окна слова благодарности.
Мы с Суреном находили траву и валились навзничь.
Мы смотрели в небо, стонали от усталости и были счастливы. Нам не хватало стадиона. Нам казалось, что нам не хватает стадиона. Нам чудилось, что нам его не хватает.
По вечерам, когда солнце садилось за крыши, и двор накрывала благословенная тень, начиналась большая игра, я стоял в воротах, а Сурен — в защите.
…Но однажды Колупаеву кто-то сказал, что стадион в нашей округе всё-таки есть. Правда, старый. Штанги у ворот сломанные. Но поле настоящее. Иногда там даже пробивается трава. И ворота настоящие. И когда-то были трибуны.
А скоро там будет большая стройка. И поля уже не будет. Поэтому надо сходить посмотреть.
Сурен вспыхнул как маков цвет. Он часто задышал. Он повернулся ко мне и торжественно поднял руки.
— Где? Где?!!! — только и смог вымолвить он.
Оказывается стадион спрятался за строительным забором, где должны были строить полиграфический комбинат. Если перейти сквер на Трехгорном валу, сразу за ним.
На меня Сурен даже не обращал внимания. Он был уверен, что я побегу вместе с ним. И вдруг я отказался.
…Я сел прямо на мяч и задумался.
Я впервые задумался о том, что лучшего стадиона, чем этот асфальтовый пятачок, мне и не надо. Когда мы играли, окруженные окнами, домами, людьми, нас окружала какая-то защитная зона. Это было лучше, чем стадион.
Сурен махнул на меня рукой и они с Колупаевым пошли одни.
Вернулись они затемно. Колупаев тащил Сурена, повисшего у него на плече.
Сурен был бледен и еле дышал.
— Там такие лоси играют! — восторженно кричал Колупаев. — Там такое поле! Там ворота знаешь какие?
— Не знаю! — огрызнулся я.
— Ладно, Лёва, — примирительно сказал Сурен. — Я же должен был попробовать?
Ночью я никак не мог заснуть от жары и от мыслей. Я смотрел в пустую темноту двора, и распахивал пошире окно.
«Ничего», пытался я поймать неизвестно как залетевшую мысль.
Ничего, мы им ещё покажем!
То, что мне снилось в эту ночь, я помню плохо. Но наутро я сказал Сурену:
— Ты не будешь ходить на тот стадион и играть в тот футбол! Понятно?
Сурен долго молчал. Он, вероятно, думал о том, являются ли мои слова прямым оскорблением. А потом спросил с тихой яростью:
— Почему, Лёва?
— Потому что стадион мы будем строить здесь! — ответил я. — В нашем дворе!
Назад: ПЛОХОЙ СОЛДАТ, ИЛИ ВОЕННАЯ ТАЙНА
Дальше: АСФАЛЬТ