ГЛАВА ПЯТАЯ

Дураком частенько бывал и я.

На первенстве профсоюзов (1967 г.) в финале против меня играл Гордин из Йошкар-Олы. Партия отложена с его преимуществом. Стараюсь не думать о поражении. И вижу во сне комбинацию на выигрыш.

Наутро я проиграл, потому что рассчитывал на сильную контригру, а Гордон делал дурацкие ходы. Я чуть с ума не сошел от обиды. Лучше б мне достался Яков Гордин, как в 33-м на первенстве Бобруйска. Я тогда первый раз стал чемпионом среди взрослых. А ведь в Бобруйске жили великие люди.

Но Якова Гордина убили немцы. Хотя он не делал слабых ходов.

Очень важный момент: можно проиграть, делая даже гениальные годы.

Всегда начинаешь ты. Потому что первый ход делает человек – он рождается. Бывает, это его самый сильный ход. Иногда – самый слабый. А судьба всегда играет черными.

Вы хорошо представляете себе шашечницу? Все шестьдесят четыре клетки? Во-первых, надо расположить доску правильно: нижнее угловое поле должно быть темным, а не светлым. Легенду, конечно, знаете, какую мудрец попросил награду: за первую клеточку шашечницы одно зернышко риса, за вторую – два... за каждую следующую – вдвое больше. Прогрессия. Оказалось, за 64-е поле доски надо отдать гору риса. Но мало кто знает, чем закончилась эта история. Бывает, мы знаем лишь одну половину чего-то, чаще первую – она ближе. Я много лет собираю «усохшие» пословицы и поговорки, ну, от которых первая часть осталась, а вторая забылась. Например: «Пьяному море по колено, а лужа по уши»; «Свой глаз – алмаз, а чужой – стекло»; «Ума палата, да ключ потерян». А жемчужина моего собрания: «Подвел под монастырь срать». Про усохшие пословицы я впервые узнал от Михаила Леоновича Гаспарова. А легенду про мудреца, придумавшего шахматы, услышал от Дмитрия Ивановича Лонго, первого и единственного российского факира.

Теперь про шахматы. Магараджа отдал все сокровища, все дворцы, но всех богатств его не хватило. И пожалел магараджу бог Ганеша, покровитель купцов, странников и ученых людей. Индусы изображают его в виде толстунчика с четырьмя пухлыми ручками и головой слона.

– Мудрец, ты придумал великую игру. Может, сыграешь со мной?

Мастер начал игру. Ход белых. Ход черных. Все меньше фигур на доске, у белых – король и ферзь. У черных – один король. Шах! А отступать некуда. Как нам в лесу: отступать некуда, а наступать незачем. Мат! Но король делает ход. Куда?! Все же поля под боем. На 65-е поле, ведомое только богам.

В память о той, самой первой партии одну из фигурок и назвали «слоном». Ихл-Михл тоже знал про ту невидимую клетку шахматной доски. Иначе бы мы не спаслись. По-моему, его мозг составляли даже не клетки, а ходы. А я полвека положил на то, чтоб доказать обреченность второго хода белых: ed4 (1. gh4 ba5). Вроде хорошее начало, но обреченное, гибельное! И спасения нет. Ход на d4 – конец. Endlösung. Окончательное решение. Лучшие шашисты пытались найти опровержение, но его нет. При любом развитии событий. Я совершил это открытие, но оно никому не нужно. Ни на том свете, ни на этом.

А Куличник плел только беспроигрышные комбинации. Три года. Вслепую. А я, старый дуралей, пытаюсь понять его ходы. И не понимаю.

Вот его фотокарточка – крохотная, тусклая, хорошо виден только окурок. Ихл-Михл всегда дымил и думал. Выпучит глаза, зрачки пульсируют, губы жирные, как после сала, и всегда во рту курево: козья ножка, самокрутка, сигарета.

А когда я первый раз увидел его на танцах в бывшей синагоге, где Ихл-Михл пригласил маму, он был жгучим красавцем. Настоящий испанец и пробор в черной брильянтиновой прическе. Мастер со Старого рынка, у которого мы стриглись всей семьей, только презрительно чесал усики длинным ногтем мизинца, когда упоминали Ихла-Михла: «Фик-фок на один бок».

У мамы талия как букет. Голубое платье без рукавов перехвачено синим бархатным пояском. Голубое, и вышито синим.

Идл еще не положил пальцы на клавиатуру белого аккордеона, а танец уже начался. Танго. Название не помню, но настоящее, смертельное.

Все ждали. И мама ждала, я чувствовал. И вот Куличник цокает по каменному полу прямо к ней – стальная набойка вокруг всего каблука, чтоб щелкать и в танце поворот быстрей. Редкая женщина после такого танго не изменит мужу.

Я однажды видел такое танго. Под знойным небом Аргентины, в Буэнос-Айресе. Понятно, я был там не на конкурсе латиноамериканских танцев, а на турнире по «бразильским шашкам». Иду ослепительным днем по широченному тротуару; улицу перейти невозможно: она невероятной ширины, машины гонят, не останавливаясь. И вдруг один лимузин – кожаный верх откинут, магнитола рвет душу оглушительным танго – мчит поперек сумасшедшей гонки и, честное слово, так тормозит, как будто взорвалась. Дверцы нараспашку, вылетают он и она, бросаются друг на друга, как враги, и схватываются, изнемогают в танго.

Чярнухи, конечно, не Буэнос-Айрес. Но что-то смертельное в том танце было. Я почему-то очень боялся за маму, но хотел, чтобы танец никогда не кончался.

Командир редко выходил из штабного блиндажа. Сядет на скамейку для часового и разгоняет рукой не то мошкару, не то дым, не то мысли. Бритый. Всех, даже женщин стригли «под ноль». Спасали от вшей.

Какой вавилонский плач начался! Если б не Берл, Идл и автоматчики охраны, женщины вполне растерзали бы Куличника. Тогда он приказал собрать старших от каждой семьи. Шофара[Рог барана или козла, чтобы трубить в него.] у нас не было. Да сколько помню, и в синагоге никогда не трубили в шофар. Может быть, его вообще в Чярнухах не было. Поэтому ребе Наумчик затрубил в пионерский горн, и неплохо вышло. Прямо линейка в пионерском лагере. А Ихл-Михл сидит на пне, как Наполеон на барабане, и дымит самокруткой.

Собрались.

Не помню слово в слово, что командир тогда сказал. Но это был приказ. По памяти примерно такой:

– Евреи, запомните: вы – евреи! Это первое. Два: наши противники – грязь, сырость, холод, отсутствие продовольствия; отдельный враг – вши, крысы, чесотка. Три: у каждого должно быть оружие, хотя бы холодное, плюс кружка, ложка и лопаточка закапывать дерьмо за собой. Хвойный настой пить всем обязательно. Детям еще по ложке конского жира, пока не добудем рыбьего и витаминов. Кроме этих врагов, а также фашистко-немецких захватчиков и их пособников, еще нам враги все, кто нас хочет убить. А евреев, если кто не допонял, ненавидят все, всюду, всегда. Ребе, что записано про это в Талмуде? Боюсь напутать.

Раввин Наумчик вздохнул, как будто ворочал здоровенные камни.

– В Талмуде сказано: кто решился убить другого, должен быть убит еще раньше. Только не спешите делать непоправимое. Это я уже от себя вас прошу.

– Ребе прав. Много о противнике не думайте, на то есть штаб и командиры. А чтоб легче думалось про другое необходимое, всем остричься для личной гигиены. Парики тоже уничтожить.

А был у нас поначалу инструктор райкома партии Шитво, он показал два схрона, заложенные для партизан; жаль, их кто-то до нас обнаружил. Но сами склады оказались настоящие блиндажи, их приспособили под штаб, а вокруг нарыли землянок. Леса было много, но доски пилить – пилорама нужна, а ее в лес не унесешь.

Вышел сегодня утром в магазин, на улице парень предложил купить новую бензопилу по дешевке. Эх, парень, нам бы тогда такую, чего бы за нее тогда не отдали!

Так вот, Шитво (его было велено называть «товарищ Лесняк») прекратил женский гвалт.

– Отставить, Куличник! Не разводить синагогу. Задачи народных мстителей четко определены в речи товарища Сталина. Довожу до личного состава.

Товарищ Лесняк косит глазами, словно ищет графин с водой, и раскладывает офицерский планшет. Под целлулоидом вместо карты – бумага. Он громко зачитывает ее. Куличник кивком ставит точку на каждом предложении.

– Так и я, товарищ Лесняк, ту же линию направляю: «Создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников и уничтожать их на каждом шагу».

Куда он потом подевался – Шитво? Крупный мужчина, даже не успел оголодать... Надо же, не помню. А вот Ковпак Сидор Артемьевич на всю жизнь запечатлен. Словно расплавленный чугун опрокинули из литейного ковша в изложницу, он и застыл.

Первый раз увидел его, когда расчищали Жид-озеро под партизанский аэродром.

А нам самим хотелось увидеть Ковпака. Какой он такой, первый партизанский генерал, Герой Золотой Звезды (еще не дважды). Старых и раненых поглядеть на него несли, как детей, на закорках. Повозок-то не было. Шесть лошадей и четыре повозки – это уж потом от него получили в подарок. Наши обступили Сидора Артемьевича, кожух его гладили, целовали, как мезузу, которая хранит еврейский дом. Так сразу его все признали, как передать не могу. Никогда не видел, чтоб наши кого так сразу полюбили.

А Ковпаку тогда было лет пятьдесят пять. Папаха с красным лоскутом, как у всех партизан, немного похож на Чапаева, но интеллигентней, что ли, или хитрее, бородка клинышком, под носом усы квадратиком. И переднего зуба с одной стороны нет, как у мальчишки. Щурится – то ли от махорки своей, то ли от думы. Вот в чем похожи они с Куличником, это – изо рта табак не вынимают и непрестанная дума.

Ходили слухи, что Ковпак – из табора. Немцы поначалу объявили его кадровым командиром, попавшим в окружение. А бандера всякая почему-то считали его цыганом. А он настоящий украинец. В Первую мировую еще воевал, два «Георгия» заслужил за разведку. В Гражданскую воевал – в Чапаевской дивизии и с Пархоменко. Тогда-то он мне старым казался, все называли его Дедом. Да и сейчас, хоть я теперь много старше его, Ковпак все равно для меня Дед. И вот странно: будто это он, а не Ихл-Михл, спас и вывел нас от погибели. Все помню, все понимаю, а сердцем благодарности к Куличнику у меня нет.

До войны Ковпак был в Путивле советской властью. А когда немцы на танках прямо в памятник Ленину перед гор исполкомом затарахтели, он ушел в лес со своими «панфиловцами». Были такие героические бойцы, обороняли Москву. Это им политрук сказал: «Велика Россия, а отступать некуда». Вот и нам отступать было некуда. Так и пробыли чуть не три года в окружении.

Нам Колька Мудрый много рассказывал про Ковпака. Прежде всего, конечно, что Дед принимает в отряд евреев. В лесу евреев многие командиры, не разбираясь, стреляли.

– А я кто, по-вашему? Да что говорить... Сколько раз каратели прут – все, хана, а Дед завернет козью ногу, а самосад у него страшнейший, курнет и говорит: «А зробимо ми, хлопцi, ось так...» И ни разу промашки не дал.

Колька, говорили, у Ковпака любимым разведчиком был. Да у них вся рота разведки лихая, начиная с Карпо. Он и назвал Кольку «Мудрым». Потом, как я узнал, их посмертно наградили. Да и при жизни многие ковпаковцы ходили с орденами и медалями. Я хорошо разглядел, когда лед чистили на Жид-озере под грузовой «дуглас». А нам за всю войну ни одной награды Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко[Пономаренко П. К. (1902 – 1984). В 1938 – 1947 гг. первый секретарь ЦК компартии Белоруссии, с 1942 г. начальник Центрального штаба партизанского движения.] не отделил. Хотя бы командиру нашему. Его Ковпак уважал. Особенно после того, как мы вместе отбили у немцев Ровно – столицу Волыни.

С трех сторон наступали: со стороны Здолбунова штурмовая бригада полковника Моисея Бараша пробивалась, ковпаковцы и отряд имени Ворошилова – с Вокзальной улицы, а наш отряд – по Новой.

Мы освободили город мертвых.

Когда раввин Наумчик в разрушенной синагоге затрубил в горн, никто из евреев Ровно побудку ту не услышал.

А жив ли сейчас кто из наших, кроме Аббы Туркенича и меня, бравших Ровно в феврале 44-го?

Мы с Туркеничем переписываемся чуть не полвека: он же с 47-го в Израиле. А в Ровно его, хлопчика, призвали в Красную Армию, и опять ему повезло – воевал в 16-й Литовской дивизии, где чуть не все говорили на идише. Ну, и в Израиле вдоволь навоевался. Его фотография во всех еврейских энциклопедиях и учебниках. В смысле исторического значения изображенного факта: десантники полковника Мордехая Гура с ожесточенными боями пробились к Стене Плача; комбат Гур докладывает по рации: «Мы взяли Храмовую гору!» А чумазый Туркенич в каске прикрывает комбата. И стрелочку нарисовал в фотографии, боялся, что я не узнаю его.

То был великий день Израиля! И возвестил его в шофар военный раввин Шломо Горен, вострубивший у Стены Плача, куда евреи не могли даже приблизиться десятки лет. Стена томилась в плену.

Эх, Левитан, Левитан! Вот откуда бы, Юрий Борисович, тебе вести репортаж 7 июня 1967 года: «Внимание, внимание! Говорит Иерусалим. Работают все радиостанции. После ожесточенных кровопролитных боев наши войска овладели Храмовой горой и вышли к Стене Плача!»

Я был там. Абба Туркенич привел меня к Стене Плача. Храню бумажную кипу, такие дают всем, у кого своей нет на голове.

Все щели между громадными блоками забиты записками, автобусный билет не втиснешь.

А что мне просить у Бога? В голову ничего не лезло. Почему после второго хода ed4 белые обречены? Неужели нет выхода?

Говорят, Эйнштейну за заслуги перед человечеством Всевышний обещал исполнить одно желание. Эйнштейн попросил: «Хочу знать формулу мироздания».

Господь исчеркал мелом всю доску. Эйнштейн подумал и ткнул в уравнение: «Господи, но здесь же ошибка!» – «Знаю», – грустно ответил Господь.

А мне за какие заслуги Всевышний решит задачу? Мало Ему забот, так еще в шашки играть. Извините.

Но мои часы швейцарские остановились. Подарок шашечной федерации к 70-летию.

Отошли мы с Туркеничем от Стены, вижу – стоят. А обещали, их ничто не берет: водонепроницаемые, противоударные, никакие излучения, даже прямое попадание снаряда не остановит ход.

Нескольким часовщикам показывал. Разбирали, собирали, плечами пожимали: исправны, а не идут. Только один, когда я сказал, что приложил ладони к камням Стены Плача, сказал: «Тогда все понятно». А что понятно, не объяснил.

А вот куда после Ровно делся Ихл-Михл Куличник – это вопрос.

Прямо с парада и демонстрации по случаю освобождения столицы Волыни, соблюдая построение, Куличник увел остаток отряда (меньше семидесяти бойцов) по Киевскому шоссе в направлении Сосенок.

А мы же тогда еще ничего не знали. Шагали молча. И все почему-то быстрее, в леске почти бегом, придерживая личное оружие... И я увидел долину костей и черепов, горы костей и праха, кострища с обгорелыми детскими черепами, куклами, игрушками, сандаликами.

Тут были уже партизаны отряда имени Ворошилова и саперы полковника Моисея Бараша, не меньше роты, много офицеров. И грузовик с лопатами.

Воскресенье было. Солнечно. Весна. А мы плакали, плакали, плакали... Дора Большая упала без сознания.

Кто умел читать кадиш, тот громко читал. А мы копали, копали, копали... Но как похоронить целый город? Его только землей всей Земли укрыть.

Сколько я потом местечек прошел. Сожженных. Исчезнувших. Только в мостовых камни остались. Шаркал по этим камням в исполком, в гостиницу, гастроном, клуб, на почту, к кому-нибудь в гости. И мне в голову не приходило: здесь же сотни лет жили евреи, здесь такие светочи веры молились, такие праведники и мудрецы вязали и развязывали узлы еврейских судеб. Я шел по этим камням за портвейном, а евреи шли по тем камням за смертью. И камням за них было страшно, они вместо людей просили у евреев прощенье за то, что не смогли их укрыть, защитить, спасти. А я шел себе... А должен был встать на колени, целовать, гладить их, отогреть их за пазухой. Они же закоченели. Грязь? Это кровь смешалась с ледяным потом тех, кого гнали в рвы. Это последние хрипы, клекотания запеклись, как кровь под ногтями. Каменные лбы все хранят: имена, молитвы, проклятья и – пыльцу, тычинки и пестики, семена всех цветов Европы, которые принесли на своих подошвах евреи, особенно детские сандалики, гонявшиеся за бабочками. Эти цветы когда-нибудь обязательно расцветут, украсят, укроют, утешат скорбящие камни.

Потом мысли обрываются.

Дыскин, Туркенич, еще некоторые наши ветераны утверждают, что Ихл-Михл вернулся на партизанскую базу в Глыбенской пуще. Но когда Красная Армия освободила Чярнухи, он там не объявился. И братья тоже: Берл погиб под Клайпедой, Идл дошел до Берлина, погиб уже после Победы, при разминировании.

А про нашего командира всякое говорили: пробрался в Польшу, оттуда в Канаду.

К счастью, никто не болтал, что Куличник ранен или, упаси Боже, убит. Никому ничего не известно. Родственники Куличников все (что правда) подались в Польшу, оттуда кто в Израиль, кто в Америку.

А Ихл-Михл так и делся неизвестно куда. Хоть объявления расклеивай, как немцы, обещавшие за его голову, живую или мертвую, 75 тысяч. Громадные деньги. За Федорова Черниговского обещали 50 тысяч, но плюс 50 гектаров земли, еще рома или водки, сколько доносчик унесет, а главное – соль. За отчаянного командира Попудренко (ему памятник стоит в Чернигове) – 30 тысяч. Средний комсостав у фашистов шел по 10 тысяч, рядовой партизан – за 5 тысяч (нет, в разной местности по-разному: где пять, где три, где одна тысяча), но тоже: соль, спички, керосин, колбаса в консерве. За просто еврея – пачку соли. Тоже немало. За всех нас дали бы ровно двенадцать пудов: по списку личного состава нас было 192 человека.

Помню, как-то проезжал я на поезде мимо станции «Партизаны» (случайно глянул в окно). А для исторической справедливости надо бы соседнюю станцию назвать «Полицаи». Вот из-за них тогда мы и паслись на подножном корму.

Почувствовал себя будто прожившим жизнь «до н. э.». Среди питекантропов, мамонтов, динозавров.

А соседу не понять, как можно жить без интернета. Рвется обучить меня за час: «Вы же эшелоны под откос пускали, а тут всего две кнопки и мышь».

Не знаю, кто ему такое наплел про мое героическое прошлое. Я на термитных спичках чуть не подорвался, до сих пор рубец от ожога: хлопнул по карману, а они враз полыхнули. Вот тебе и эшелон.

Древние наши мудрецы придумали такое объяснение, как возникло зло: Всевышний создал мир идеальным, а потом взял все его части и перемешал – и получился пазл-мазл. Задача человека: собрать части, расставить все по своим местам.

Я этим, в сущности, и занимаюсь. Но почему мудрецы наши, уж если они до такого додумались, не собрали мир как положено?

А этот осколочек фарфора... осторожно, пинцетом... откуда? Не из букета. Похоже на кусочек помпона. Три алых помпона на белой блузке Паяца с воротником-жабо, в крупных оборках. И бант.

Маэстро Ненни тоже всегда повязывал черный бархатный бант. Сорочка обязательно белая; темно-синий жилет с четырьмя рядами перламутровых пуговиц, похоже на аккордеон; пиджак – никогда, хотя портной Майзель шил ему полный мужской костюм.

Вчера в который раз перечитывал книгу Петра Вершигоры «Люди с чистой совестью». Хорошее название.

Читал, как они задумали и провели операцию «Сарненский крест» – шедевр партизанской тактики.

Сарны в войну стали важным железнодорожным узлом двух направлений: Барановичи – Ровно (север – юг) и Ковель – Киев (восток – запад). Можно сказать, даже важнейшим, особенно когда немцы готовили штурм Сталинграда.

Как разрубить такой узел? В лоб не взять – сильный гарнизон и все подступы к Сарнам надежно прикрыты.

Тогда Ковпак бьет немцев по лбу. Оказывается, иногда бывает большая разница: в лоб и по лбу. Узел-то остался, а железные щупальца обрублены: партизаны одновременно взорвали пять мостов вокруг Сарн и полностью парализовали движение: сорок два эшелона в сутки! Пришлось немцам тащить их обратно на Львов и Краков, перегонять составы через Румынию и Бесарабию.

Гитлер пришел в ярость. Вызвал Гиммлера и приказал покончить с Ковпаком. Фюрера можно понять. Незадолго до «Сарненского креста» греки взорвали мост на перегоне Салоники – Афины; а по этой железке шли чуть не все грузы для африканского корпуса Роммеля. И надо же: два сокрушительных удара спланировали не генштабы, а партизаны, «бандиты». Представляю, что стало бы с фюрером, узнай он, что первыми советскими партизанами стали евреи. Но ни Гиммлер, ни Кейтель такое не осмелились доложить фюреру.

Гиммлер поручил ликвидировать Ковпака генералу Кригеру, лучшему знатоку горной войны, воевавшему в Карпатах еще в Первую мировую. А Ковпак те места на брюхе исползал, добывая свои «Георгии». Вот они и встретились: генерал Кригер и генерал Ковпак.

Кригер разбил соединение Ковпака. Из окружения выбирались кто как мог. Комиссар Руднев, окруженный егерями, застрелился. Его сын Радик погиб. Но Ковпак, как волчище, попавший в капкан, перегрыз лапу и ушел.

Не думаю, что Кригер гордился своей победой. Кто против него воевал? Председатель горсовета Ковпак. Комиссар Руднев, бывший путиловский рабочий и партиец. Лучшей ротой командовал Карпо, до войны тракторист. Один из его дружков по пьянке убил кого-то, а не подумал, дурак, что жену оставит с ребятишками. А Карпо за него подумал и взял вину на себя: ведь ждать и плакать за него никто не будет. Получил десять лет. За ударный труд освободился через два года, призвался в армию, в десантные части. Потом лихо воевал в партизанах.

А кто у Ковпака начальник разведки? Петр Вершигора – бывший старшина музкоманды, актер, режиссер. И говорит Вершигоре начштаба Григорий Бегма, бывший учитель, директор школы, с тоской и печалью:

– Вот она, моя нивушка, лежит чистая, незасеянная... Сидит, бывало, какой-нибудь Кирилло-Мефодий, два вершка от горшка, на парту навалился, ручонки расставил, выводит по листочкам «Мама мыла... Мы не рабы...», и кряхтит, и носом шмыгает. А теперь... Ну чем мы теперь занимаемся?

Войной, дорогой Григорий Яковлевич. И ваша партизанская радистка записывает по слогам, что ей строго диктуют из Москвы: «На-ша ро-ди-на в о-пас-нос-ти. Точка. Повторяю. Наша родина в опасности. Точка. Судь-ба на-шей страны ре-ша-ет-ся в бо-ях на ю-ге. Точка. Повторяю. Судьба…»

И вы, Григорий Яковлевич, решили на пятерку задачу, заданную вам войной. У вас лично это здорово получилось. Ведь это вы придумали операцию «Сарненский крест». А у нас на вашей партизанской должности начштаба был Берл Куличник – не учитель, но тоже воспитатель, тренер. А разведку наладил Идл – тоже музыкант, и тот еще артист, как ваш Вершигора.

Вне расписания вдруг всем нам объявили: новый предмет – ВОЙНА.

Вот и петушок прокукарекал по радио: 22 июня... И все попали в первый класс.

Кто уцелел – остался на второй год. Потом на третий, четвертый. За каждую ошибку: смерть, расстрел, трибунал, штрафбат, концлагеря – немецкие и наши. Помощь Международного Красного Креста Сталин отверг: «Нет русских пленных. Русский солдат бьется до смерти. Если он выбирает плен, то автоматически становится предателем».

Но сталинские директивы были не для нас. Нашей директивой стала Тора. Спасибо, Господи, что ты вразумил Ихла-Михла. И с нами, как в дни Исхода, следовал Всевышний то облаком, то огненным столбом.

«Слушай, Израиль! Вы сегодня идете в бой на ваших врагов: да не обмякнет ваше сердце, не бойтесь, не действуйте необдуманно, строй не ломайте.

Бог, Всевышний ваш, – Он с вами, чтобы сразиться за вас с врагами, дабы спасти вас».

Каким был первый приказ Куличника? Это я уже говорил: всех стричь наголо.

Лучшим стригалем оказался Гриша Зеленец, ветеринар. Еврей хоть куда. Одно плохо: не брал в рот спиртного. Видеть его не мог. Даже в праздник пурим.

В первый партизанский пурим смешали самогон с клюквенным киселем, сваренным из концентрата. Настоящее сладкое вино получилось. Гриша Зеленец, как уже известно, даже не смотрел в ту сторону. А Шмулик Рыжий...

В отряде было четыре Шмуля – Геллер (от тифа умер), Дорфман, Шнитман и Липец, но их звали по волосам, даже когда весь отряд постригся: Черный, Рыжий, Седой и Пробитый (Шнитману лоб осколком пробило).

А Гриша Зеленец и Шмулик Дорфман (он же Рыжий) с детства дружили. И Рыжий пристал к нему как репей, просто вцепился:

– Гриша, ты мне друг? Настоящий?

Зеленец даже побледнел от обиды.

– А если меня смертельно ранят, ты, чтоб я был здоров, кружку вина выпьешь?

Гриша кивнул.

– А самогона бурячного без закуски?

Какая муха его укусила?! Даже ребе Наумчик не выдержал:

– Шмулик, окажи мне уважение в такой день: помолчи.

Рыжий так и сделал. Не дурак же он совсем.

И накаркал себе.

По кюветам большаков ржавело много снарядов. Из них выплавляли тол. Получались как куски хозяйственного мыла. Иногда обменивали у других отрядов на харчи, да и на настоящее мыло. Были у нас по этому делу спецы вроде Гиндина. Вывинчивали взрыватели, снаряд разрубали зубилом или на жаровне калили. Работа опасная, нужна не только смелость, но хладнокровие, осторожность, сноровка. Я бы не смог. А Рыжий сам рвался. Менял тол на самогон.

Вот и в тот день вытапливал на костре тол из бомбы. А она оказалась термитная зажигательная, никто ее по виду не отличил от обычной фугаски, иначе не стал бы и калить. Три человека от взрыва бомбы ослепли, а Шмулика Рыжего смертельно обожгло. Самогон ему в рот вливали через воронку, чтоб боль заглушить. И Гриша подставил кружку под самогон.

– Шмулик, хочешь, я выпью?

Рыжий в последнем сознании был. Как мумия, тряпками весь обернутый. Только дырка, где рот, для воронки. Не говорил уже. Только мотнул чуть головой: не надо, не пей.

А часы, которые остановились у Стены Плача, сами пошли.

Я их отдал Тверскому – сыну часовщика Тверского. Он устроился в универсаме на площади Давидки в Иерусалиме. Выгородили ему квадратный метр с окошечком, он и сидит там, как кукушка в ходиках. Такой же взъерошенный, как отец.

Недавно получил от него открытку с видом памятника тому самому Давидке, в честь которого названа площадь, который смастерил первый в Израиле миномет – это орудие и есть ему памятник. А на открытке Саша Тверской написал: «Вениамин Яковлевич, часы ваши сами пошли, идут секунда в секунду, как “Турецкий марш”».

Часы – предмет загадочный, как само время.

Оказывается, если в помещении находится много хронометров, из которых одни спешат, другие опаздывают, третьи идут нормально, то спустя какое-то время колебания маятников синхронизируются и все часы показывают одно время.

Короче говоря, часы сами знают, когда им идти, когда не идти. Как люди.