Как я был осетром
Однажды за мое здоровье пил Лужков. Ей-богу, не вру!
Дело было весной 1999-го. Путина еще не знал никто, кроме жены и детей, Лужков ходил в будущих президентах России, и вся московская мэрия поголовно носила кепки.
У них даже песня была про кепочку. Они пели ее хором. Это было нечто вроде гимна, «Мурки», по которой в этой «малине» опознавали своих. Я слышал ее своими ушами при следующих поучительных обстоятельствах.
Меня пригласили выступить на вечеринке, посвященной дню рождения какого-то префекта. Вечеринка ожидалась в элитном ресторане в центре Москвы, куда я и был заблаговременно приглашен на переговоры. О предмете переговоров мне было сказано уклончиво, но твердо: надо.
Два шкафоподобных охранника у металлоискателя, интеллигентным образом меня просветив, куда-то позвонили. Пришел человек — крупный, но уже не чересчур, и повел меня в приемную, где с поклоном передал следующему — поважнее, но роста уже вполне обычного. С тревогой я отметил про себя, что иерархический рост сопровождается уменьшением габаритов…
Через полминуты меня ввели в огромный зал. Это был кабинет.
Денег у хозяина кабинета скопилось, со всей очевидностью, гораздо больше, чем можно потратить, находясь в здравом уме. Одних телевизоров было штук пять. Какие-то напольные вазы, марочные коньяки в бутылках-бочках, холодное оружие с инкрустацией… На стене висел ковер с видом Москвы в масштабе один к одному.
Навстречу мне, поднявшись из-за стола, шел хозяин кабинета, восточного вида господин. Надо ли говорить, что росту он был меньше всех предыдущих?
Предмет переговоров выяснился очень скоро: на дне рождения префекта, где мне предстоит выступать, будет присутствовать лично Юрий Михайлович.
Мы были в кабинете одни, но мой собеседник так и сказал: Юрий Михайлович. И даже несколько поклонился, не вставая с кресла. Кажется, это был рефлекс.
— Замечательно, — сказал я.
— У вас будет пленка, — напомнил хозяин заведения.
— Да, — подтвердил я.
Речь шла о ролике из программы «Итого», с которым, собственно, меня и приглашали выступить для увеселения почтенной публики.
— Там будет Лужков? — имея в виду пленку, спросил хозяин кабинета.
— Будет, — подтвердил я.
— Не надо, — сказал хозяин кабинета.
— Почему? — поинтересовался я.
— А не надо, — ответил хозяин кабинета.
Я сказал, что тогда не надо и остального.
— Почему?
Я, как мог, объяснил. Нельзя же при Лужкове шутить над всеми остальными, а над ним не шутить!
— Можно, — заверил меня хозяин кабинета.
— Это нехорошо, — предположил я.
— Хорошо, хорошо! — успокоил хозяин кабинета и улыбнулся, блеснув нездешней керамикой.
Где-то посреди этого диалога дверь открылась, и в зал-кабинет вошел совсем уже короткий юноша с глазами оловянного цвета и аналогичного содержания. Он пару секунд оценивал меня как новый предмет интерьера, отвернулся и что-то сказал на горском диалекте. Хозяин кабинета что-то ответил, подошел к столу, вынул из ящика пачку долларов США и отдал их юноше.
Деньги в этом кабинете выдавали на вес. Я успел подумать, что запросил за корпоратив маловато. Юноша взял доллары и, не сказав больше ни слова ни на каком языке, ушел.
— Племянник, — пояснил хозяин кабинета, и мы вернулись к худсовету.
Изымать Лужкова из видеопрограммы я отказался, и мой визави, цокнув языком, сказал:
— Э, тогда я ничего не знаю.
На том и порешили.
В назначенный день я снова пришел в этот ресторан.
На дне рождения префекта гуляла московская номенклатура. На столах стоял годовой бюджет небольшого российского города: заливное, икра мисками… Увидев осетра с лимоном во рту, я почувствовал себя персонажем фильма из жизни купечества.
Настал мой час, и я вышел из подсобки на небольшую сцену перед экраном и увидел Лужкова — вместе с приближенной челядью он сидел на возвышении прямо по центру; цезарь городского значения с перспективами царя горы.
И я заговорил…
Внесем ясность: повышенные гонорары на такого рода мероприятиях платятся за унижение. Ты говоришь, поёшь или танцуешь, а они едят, разговаривают… мимо ходят официанты… Выступающий на корпоративном мероприятии сам, в некотором смысле, является осетром с лимоном во рту — в зависимости от популярности, осетром более или менее крупным.
В девяносто девятом я был крупным осетром.
Понимая правила игры и не сильно рассчитывая на успех, я что-то такое прочел, поздравил имениника — и напоследок объявил фрагмент из программы «Итого». Погас свет, и пошла пленка.
Появление на экране Ельцина было встречено взрывом дружного хохота, и некоторое время реакция шла по нарастающей. Зюганов — обвал смеха! Анпилов — бру-га-га, Жириновский, Немцов — стон удовольствия!
Вслед за Немцовым на экране появился Юрий Михайлович Лужков. Он, как ребенок, вертелся туда-сюда на руководящем кресле. Руки были кокетливо сложены на животе, круглое лицо лучилось неподдельным счастьем. Клянусь, это был самый смешной момент пленки, но хохот отрезало, как ножом. Было такое ощущение, что в зале вырубили звук.
Когда зажегся свет, чиновники московского правительства сосредоточенно копались у себя в тарелках. Было совершенно понятно, что на экран они не смотрели и Лужкова там не видели. Меня, стоявшего в двух метрах поодаль, не замечал никто.
Меня просто не было.
У Станиславского это называется — «малый круг внимания».
Неэкранный Юрий Михайлович сидел на возвышении и соображал. Секунд через десять, наконец, сообразил — встал, постучал вилкой по бокалу и произнес цветистый тост в мою честь. Мол, сатира! Демократия, мол… Давайте поднимем бокалы за нашего гостя…
В ту же секунду меня заметили все.
— Виктор! Что же вы стоите!
И меня покормили.
