Из армии я вернулся в некондиционном виде: оплывший от дембельской жизни, растолстевший от капусты с водой и забывший, что такое обычный кувырок через голову.

Не имея в виду ничего, кроме восстановления организма, я начал ходить на тренинг в Щукинское театральное училище — к родному со студийных времен Андрею Борисовичу Дрознину. Вставал сзади — и потел заодно с первокурсниками.

Тело возвращалось в человеческое состояние неохотно, зато помаленьку происходила реабилитация психическая: я снова был при деле, при людях, при театре…

Занятия Дрознина были интеллектуальным наслаждением: он гнул тела, одновременно атакуя мозги. Один из самых парадоксальных и штучных людей, которых послала мне щедрая судьба, Андрей Борисович всегда был немного миссионером!

И вот, будучи, так сказать, «дембелем» табаковской студии, я помаленьку втянулся в преподавание: сначала просто ассистировал Дрознину, а потом его куда-то вызвали с занятий, и, убегая, он оставил меня за себя…

Как сказано у О. Генри, «песок — неважная замена овсу», но провести разминку я был уже в состоянии. Ну, и пошло-поехало…

В один прекрасный день я провел с первым курсом целое занятие.

Потом судьба пошла на второй круг — Табаков набрал в ГИТИСе новый курс, и я начал преподавать в том же «табаковском» подвале на улице Чаплыгина, где провел юность.

И еще восемь лет потом работал на курсах Гончарова, Хейфеца, Захарова, Фоменко… Полы в помещении гитисовского тира, где проходили занятия по сцендвижению, крепко пропахли моим потом. Скажем так: и моим тоже!

Педагог я был, полагаю, на крепкую троечку, не выше, — зато сегодня, поймав в разговоре фамилию какой-нибудь звезды театра и кино, имею право небрежно кивнуть: а-а, да-да… мой ученик!