В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт, Пшехасу… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, — причем я даже спортом никогда не занимался! Один идиотский молодежный энтузиазм…

Кутх случился с нами субботу, а ранним воскресным утром мы выпали на трассу Джава — Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик — торговый люд ехал на рынок.

Не взяв ни рубля, нас, вместе с рюкзаками, втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.

А я был совершенно непьющий, о чем честно предупредил ближайшего грузина.

— А, не пей, просто подержи, — разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.

И встав в рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:

— За русско-грузинскую дружбу!

И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.

Чья-то заботливая рука всунула в мою растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полным.

— Я больше пить не буду! — крикнул я.

Грузин пожал плечами: дело хозяйское, — и сказал:

— За наших матерей!

В Цхинвали меня сгружали вручную — как небольшую разновидность рюкзака.

Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за тридцать лет, я думаю: может быть, я все-таки мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?