ПРОВОДА ПОД ТОКОМ
Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Когда в октябре 1946 года в жизнь Бориса Пастернака, по его словам, «вошло это золотое солнце», ему было 56, ей 34.

Ольга Ивинская, наполовину полька, на четверть немка – очаровательная, светлая, золотая: эпитеты Пастернака.

Он должен был упасть в эту страсть, как в омут, с головой.

За два года до смерти Борис Пастернак в письме немецкой адресатке Ренате Швейцер вспоминал: «…я познакомился с молодой женщиной – Ольгой Всеволодовной Ивинской… она и есть Лара моего произведения… она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…»

Лара – героиня «Доктора Живаго».

Она увлекалась стихами. Его стихами – давно, горячее всего. Сама писала.

Первый муж повесился, узнав, что она его разлюбила, а полюбила его врага и соперника. Второй муж донес на ее мать, в результате та провела три года в лагере. Муж умер. От двух мужей остались дети: Ира и Митя. Влюбляла в себя и была влюблена, страсти клубились вокруг. Дрожа от страха, вручила Пастернаку тоненькую тетрадочку, исписанную за одну ночь, с признаниями обо всем пережитом в ответ на его признание: «Несмотря на свое безобразие, я был много раз причиной женских слез».

Он думал, что безобразен. Или притворялся, что думает. В нем была эта склонность к игре, скорее для себя, чем для прочих. Абсолютная искренность мешалась с нежеланием задеть другого человека, причинить ему неудобство. Возможно, так действовал инстинкт самосохранения.

Оба не могли не открыться о себе друг перед другом до конца, считая, что назначены один другому. Он добавил пророчески: «Я не хочу, чтобы вы когда-нибудь плакали обо мне. Но наша встреча не пройдет даром ни для вас, ни для меня».

Не прошла.

В первую зиму поехали к Марии Юдиной, великой пианистке. Заблудились в рождественскую метель, не могли найти точного адреса, увидели сквозь замерзшее стекло мигавший канделябр, оказалось, это и был нужный дом и нужная квартира.

Музыка действовала на Пастернака волшебно.

Осталось знаменитое:

Даже если бы результатом его встречи с Ольгой Ивинской стало только это, уже он был бы оправдан в мире любви и мире поэзии (как будто такое оправдание требуется).

Но было написано еще много прекрасного.

Четырнадцать лет, проведенных вместе, дадут великого позднего Пастернака – с циклом стихов «Когда разгуляется», с романом «Доктор Живаго». Сначала роман назывался «Мальчики и девочки». «Это все ты, Лелюша! Никто не знает, что это все ты, ты водила моей рукой, стояла за моей спиной – всем, всем я обязан тебе», – писал Пастернак Ивинской. Опираясь на это письмо, органы просто(душно?) припишут авторство романа ей, когда арестуют ее во второй раз. Более сообразительный поэт Алексей Сурков ограничится тем, что заклеймит ее как «авантюристку, заставившую Пастернака писать “Доктора Живаго” и передать его за границу, чтобы лично обогатиться». Ее посадят якобы за контрабанду, вменив в вину получение из-за границы полагавшихся Пастернаку денег (в советской валюте). Поэт Сурков назовет ее «уголовницей» за первый лагерь, хотя тогда у нее была политическая статья.

И в первый, и во второй раз ее взяли за Пастернака.

Осенью 1949 года от нее добивались, чтобы она сказала, что они с Пастернаком собирались бежать за границу, что он антисоветский писатель, а также английский шпион. Английский – поскольку в Англии жили сестра и отец с матерью. Излюбленный их тезис: «садится за стол Англии и Америки, а ест русское сало».

Ее отвезли на Лубянку, когда она была беременна от Пастернака. Издеваясь, пообещали свидание с ним. И привели… в морг Лубянки, оставив одну среди трупов и заперев дверь. Без сил опустилась в какую-то холодную жижу. Когда вернули из морга, произошел выкидыш.

В эти же дни Пастернак писал стихи:

Узнав о ее аресте, расплакался: «Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это – как смерть, даже хуже…»

Последует его инфаркт.

Она выйдет в 1953-м. Он не захочет ее видеть. Он напишет ее дочери Ире, что прежние отношения невозможны и дочь должна объяснить это матери.

Почему он так сделал? Ирина в своей книге «Легенды Потаповского переулка» говорит о почти эстетической причине. Он и с сестрой не хотел встречаться после многих лет разлуки, боясь, что увидит постаревшую, незнакомую женщину. И Ольга, опасался он, стала другой, постарела, подурнела – это нанесет ему новую рану. Но Ольга, наоборот, странно помолодела: говорят, заключение производит иногда подобное. И они опять бросились в объятия друг друга.

Ахматова сказала о нем: «Божественный лицемер».

Литературные и партийные чиновники, сурово выговаривая Пастернаку за присуждение ему Нобелевской премии, назовут его «двурушником». Было такое большевистское клеймо, каким в СССР клеймили нестойких. В семье Ивинской словечко прижилось. Так же, как: «классик» или «классюша». Но произносилось ласково. Не в политическом – в домашнем смысле. Впрочем – и зло тоже.

Полюбив Ивинскую, Пастернак не стал ничего менять в семейном укладе. Продолжал жить на два дома, на две семьи, на две дачи в Переделкине – «большую», где обитала Зинаида Николаевна, хранительница очага, и «малую», что сняла Ольга Всеволодовна, душа и любовь. Он так и станет говорить: «Ольга Всеволодовна – это все равно, что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна, – это говорят мои уста». Ей бывало мало этого: «…нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права». Еще откровеннее: «Хотелось, наверное, зависти и признания». И вполне расчетливо: «Я разозлилась не на шутку. Интуитивно я догадывалась, что больше, чем кто бы то ни было, нуждаюсь в защите именем Пастернака и заслужила его».

И манит страсть к разрывам…

Когда случалась ссора, он заклинал: «Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!» Она отвечала: «Нет, это я, это именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!»

Она сняла дачу на берегу Измалковского озера, отдав комнаты детям и матери, а себе оставив стеклянную террасу. Пастернак изумился: «Ведь я просил тебя снять нам убежище, а ты сняла фонарь; сознайся, что это странно, Лелюша». Не хотелось ли ей, чтоб их жизнь, их связь была на просвет?

Он пытался объяснить: «Я ужасно, как всегда, люблю тебя… Фантазировать сверх этого немыслимо и неисполнимо…»

Пытался то ли обмануть, то ли обмануться: «Эта атмосфера молчаливого допущения и согласия исходит даже от Зины».

Пытался предостеречь: «Никого не посылай на дачу, ни, тем более, не пробуй зайти сама. Любое отклонение от заведенного и ставшего привычным перевернуло бы весь образ жизни…»

Пытался потрафить ее самолюбию: «Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас, и это хорошо всем известно».

Хотел растопить ее обиду: «…чем бережнее я к ним и чем они мне милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно-страшно крепко, и почти падаю от нежности и почти плачу».

Нежность побеждала. Она прижимала его большую седую голову к себе, они целовались самозабвенно, вновь принадлежа друг другу.

Недруги полагали, что она приблизила его конец. Его конец приблизила травля. В потрясающем стихотворении «Нобелевская премия» все сказано:

Пастернак умер 30 мая 1960 года. Она узнала об этом в шесть утра и тут же явилась на «большую дачу».

В книге «В плену времени» упомянула обращенные к ней сочувственные слова Константина Паустовского, в которых «отсутствовало сомнение в подлинности моего горя». Стало быть, у других сомнение было?

Она была такая, какая была. И он – такой, какой был. Со всеми их психологическими сложностями, слабостями и силой.

Когда остроумец Тынянов заметил, что Пушкин должен был жениться не на Гончаровой, а на пушкиноведении, он заметил это и для всех последующих знатоков, кому точно известно, как должен поступать всякий из великих, особенно с любовью…

Ивинскую арестуют осенью 1960-го, через два с половиной месяца после смерти Пастернака. Она получит восемь лет лагерей. Ее дочь Ирина – три года. Во время первого ареста КГБ отобрал у Ивинской все письма, все книги Пастернака с дарственными надписями. Перед вторым арестом изымут подаренную им пьесу «Слепая красавица». Книги вернули Пастернаку. Боясь огорчить Зинаиду Николаевну, он вырвал все листы с посвящениями Ивинской. Исчезла страница из книжки стихов с надписью 4 апреля 1947 года: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя».

Пастернак восстановит ее позже.

За гробом Пастернака рядом с Ольгой Ивинской пройдет ее и его подруга, поверенная их любви, Ольга Попова.

Ольга Ильинична Попова – в жизни ее, как и Ивинскую, звали Люсей – художник-график, из рода потомственных русских инженеров. Дед – крупный путеец-железнодорожник, строивший Турксиб и другие известные железнодорожные ветки. Мать работала в Наркомпросе вместе с Надеждой Крупской и Марией Ульяновой, однако от членства в ВКП(б) отказалась. Говорила, что не понимает принципа коллективной ответственности, зная один принцип: ответственности личной. Ранняя юность Люси Поповой прошла в городе Медвежья Гора, где заключенные строили Беломоро-Балтийский канал. Каналу мешала железная дорога, деду, как главному инженеру, был поручен перенос трассы. И хотя контакты с заключенными были запрещены, общение девочки с незаурядными людьми, философами, богословами, любителями поэзии и искусств, привили ей вкус к собственной духовной и душевной работе.

Это – первое и единственное интервью, данное Ольгой Ильиничной Поповой.

Но прежде – письмо Бориса Пастернака, никогда не публиковавшееся адресатом:

«Дорогая Люсенька! Некогда! Н. (Х? К?) В. ждет, но я под натиском потребности написать Вам, хотя мы скоро увидимся. Во-первых, друг мой, я страшно благодарен Вам за желание иметь мои стихи – это награда. Я сразу же пришлю, как отпечатает Т. Я в неоплатном долгу у Вас. Я рад доставить Вам удовольствие; я дважды обязан Вам счастьем, а это больше, чем жизнью. Меня огорчило Ваше письмо. Не ставьте себе рамок и преград, отвергайте угрозы пошлой тупости. Пошли Господь Вам мужества оставаться собой. Верьте мне – Вы имеете на это право. Я люблю Вас за светлый ум и щедрое, чистое сердце. Храни Вас Бог. Ваш Б. Пастернак».

– Как вы познакомились с Пастернаком?

– Я очень любила его стихи. У меня был томик, который я утащила из библиотеки, когда эти книги хотели уничтожить, и всюду возила с собой, потом на нем появилась надпись: «Люся! Смелым Бог владеет. Никогда не падайте духом – дайте мне слово!! Будьте счастливы. Ваш друг Пастернак». А за год до смерти подарил другую книгу, свой перевод «Фауста», c надписью: «Дорогой Люсе, моему старинному другу и доброй знакомой, в память былой ее поддержки, с благодарностью. Пастернак. 21 мая 1959 г .»… А тогда шла война. Я приехала в Москву учиться в ГИТИС. И однажды пришла на вечер в Политехнический, где выступал Пастернак. Я подошла к нему, сказала, что хотела бы познакомиться и поговорить. Он куда-то торопился и дал телефон: вы, пожалуйста, позвоните. Очень демократичный, открытый. Но я все-таки не решалась звонить. А потом попала на его вечер в университете на Моховой…

– Влюбились в него?

– Совсем нет. Я уже побывала замужем, и в это время у меня был роман со вторым мужем, которого позже посадили. Пастернак был для меня олицетворением высоких идей, которыми я увлекалась, и поэтом, которого я любила. Романтических отношений никогда не было. Хотя однажды разговор на эту тему произошел. Это было, когда Ивинская вернулась из первого заключения, и я сказала ему: Борис Леонидович, я бы на вашем месте как-то определилась, у нее ведь все неприятности из-за вас. А он мне сказал: вы знаете, Люся, я весь, и душа моя, и любовь, и мое творчество, все принадлежит Олюше, а Зине, жене, остается один декорум, но пусть он ей остается, что-то должно остаться, я ей так обязан. Короче, я ему говорю: ну это вам повезло, что это не я, что у нас нет никаких романтических отношений. Он отвечает с такой непосредственностью: да, да, да, как хорошо, что у нас нет романтических отношений… Он был очаровательный.

– Злопыхатели говорили, что Ивинская хитрая…

– Ерунда. Она не дура была совсем. Но сказать, что хитрая, – нет. Мы как-то идем с Еленой Михайловной Тагер, переводчицей, через мост возле «Ударника», и она говорит: Ивинской льстит, что это Пастернак… Я говорю: знаете, за лесть столько пережить – она его любит. Тагер говорит: мы с вами тоже его любим, но мы же не лезем к нему в постель. Я говорю: не знаю, как вас – меня он не приглашал.

– А какая разница была между двумя женщинами? Между женой Зинаидой Николаевной и любовницей Ольгой Всеволодовной?

– Огромная. Давайте я расскажу вам, как увидела Зинаиду Николаевну первый раз. Мы договорились с Пастернаком, что я приеду, и приехала в Переделкино. На даче, в огороде возится Зинаида Николаевна. Смерила меня с головы до пят: вы по делу или просто так? Я говорю: я просто так, но мне назначено. Она говорит: он забыл, он не придет. Но он скоро пришел, и мы пошли гулять.

– Волновались, когда ехали? Или все было просто?

– Просто. Во-первых, он сам захотел со мной побеседовать. На вечере в университете я написала ему две записки: о его отношении к Толстому и Достоевскому и что-то насчет философа Соловьева. Была такая черная сумка дерматиновая с молнией, куда он запихал записки, включая мои две, и пообещал все прочесть. А потом был вечер в Доме ученых, и в антракте он прочел наизусть обе и сказал: люди, которые интересуются этими темами, должны быть знакомы между собой, и если здесь есть автор записок, может, он зайдет ко мне в конце вечера. Ну конечно, я полетела. На мне было платьице такое розовое в полосочку из полутора метров вискозы, типа фигового листика. 44-й год – ничего ж не было. А выглядела я так, что когда мы с мужем пошли в кино на поздний сеанс, ему сказали: с детьми нельзя. Муж сказал: это моя жена. Ошеломленная билетерша спросила: это серьезно? И вот Пастернак говорит: я жду автора записок. Я говорю: это я. Он посмотрел на меня рассеянно: мы, кажется, встречались. Я говорю: да, но я автор записок, которые вы прочли, и вы их запомнили… Он говорит: вы автор, Боже мой!.. И тут мы со всеми распрощались и пошли ходить по городу. И, кажется, еще на следующий день ходили ночью. Хождение по городу было запрещено, но нас никто не остановил. Буквально обо всем говорили. Я о себе рассказывала, он мне говорил какие-то человеческие, творческие вещи, о Библии. Запомнить невозможно. Речь была не логическая, а спонтанная, повороты мысли неожиданные. Он не был ни на кого похож. Совершенно из ряда вон. Потом мы стали встречаться. Зинаида Николаевна отнеслась к этому скептически. Она спрашивала: скажите, вы где-нибудь работаете, что-нибудь делаете?

– Она была высокомерна?

– Нет. Она была трезвый человек. Она очень хорошо вела дом, у нее все было в порядке, чистота-красота, вовремя еда, все на месте. Он говорил: Люся, я так люблю Зину, у нее такие большие руки. Мне бы не было так лестно, если б мне сказали, что любят меня за большие руки. Но я поняла его выражение. Ему это было нужно. Но поскольку Зинаида Николаевна так ко мне относилась, мы с Борисом Леонидовичем условились: когда ему будет удобно и захочется, он мне позвонит. Чем я ему подходила? Наверное, тем, что была ему необременительна и была благодарным слушателем. И вдруг получаю открытку от него: я буду тогда-то дома, приходите. Я поехала в Переделкино. Он меня встретил у калитки. Ждал. И первое его слово было: Люся, я полюбил… Об Ивинской говорили, что она его секретарь и что норовила что-то хапнуть. Все вранье. Я Пастернака спросила: а что же теперь будет с вашей жизнью? Это же не интрижка! Он говорит: да, да, да, а что такое жизнь? И стал рассказывать, какая она хорошая, как она ему нравится: она такая золотая, хочу, чтобы вы познакомились, чтобы подружились, вот телефон, я ей дал ваш, созвонитесь, встретьтесь, потом расскажете мне, что вы думаете. Мы созвонились и встретились. Она заведовала работой с молодыми авторами в журнале «Новый мир». Очень женственная. В отличие от Зинаиды Николаевны, которая была собранный, твердый человек, мужественный, и красота ее мужественная, такого типа, как у актрисы Гоголевой, помните? А Люся мягкая, милая. Она умела быть тем, чем надо в данный момент, – чисто женское качество. Мне она понравилась. Я ему сказала. Он был в полном восторге. У него была такая голубая мечта, чтобы все сидели на веранде, и Зинаида Николаевна, и Олюша, и Евгения Владимировна, первая жена, – то, что никогда неосуществимо. Он не хотел причинить горе никому. Но причинял.

– И вы стали подругами?

– Мы стали подругами. И до конца ее дней оставались. Последний раз, когда я ее видела, она задыхалась, умирала: рак. Говорила: Люся, я ведь не доживу до нашего 50-летия. Мы с 46-го года дружили. Не дожила.

– Никогда не ссорились?

– Не ссорились. Некоторая напряженность была поначалу. Она мне говорила: Люся, мы так редко видимся с Борисом Леонидовичем, не могла бы ты как-нибудь сократить свое присутствие в его жизни? Мне было очень жалко, я даже поплакала. Но я хорошо ее поняла. И чуть что, стала смываться. Спрашиваю: теперь ты довольна? Она говорит: да, хотя я часто подолгу слушаю про тебя.

– Она не ревновала вас?

– Нет. Но досада на то место, что я занимаю, нет-нет, а пробегала.

– А когда стало известно об их романе?

– Он ничего не хранил. Это было известно всем. Сразу же. Он становился на колени перед ней на Пушкинской площади. И говорил: пусть думают, что это киносъемка. А потом Люсю арестовали. Я ходила на допрос, меня вызывал следователь. Спрашивал не про Люсю, хотя забрали ее, а про Бориса Леонидовича, его называли английским шпионом. Улыбчивый такой следователь, Семенов, стучал по столу и говорил: ваше место рядом с вашей подругой. Ее взяли, когда она была беременна. От Пастернака. И на Лубянке у нее случился выкидыш.

– Пастернак знал это?

– Он знал еще до ареста. Она как-то пришла ко мне в неважном состоянии и говорит: я хочу поговорить с Борей. А тогда Ленечка, его сын, заболел, и Зинаида Николаевна над его кроватью взяла с Бориса Леонидовича слово, что он больше с Ивинской встречаться не будет. Короче, пошла я по Люсиной просьбе к ним в Лаврушинский. Прихожу, все Борису Леонидовичу рассказываю, а Зинаида Николаевна говорит: никуда тебе ходить не надо, я пойду к ней сама.

– Вы рассказывали при Зинаиде Николаевне?

– Она вошла, я не стала прерываться. Я говорю: она больна. А Зинаида Николаевна: знаем мы эти болезни. Мне не очень хотелось, чтобы она шла, но она пошла. А Борис Леонидович выскакивал на лестницу и говорил: Зина, только будь добра!.. Ну, сказать, что она была чересчур добра, я не могу. Но она и скандала не устроила. Я вышла из комнаты, но так как квартира коммунальная и деться мне некуда, я слышала их разговор. Зинаида Николаевна сказала четко: вы женщина молодая, у вас что-то еще будет в жизни, а у меня семья, и я вам это все не уступлю, учтите, я буду бороться. А Люся «тактично» говорила: он вас не любит, он любит меня. На том расстались. Люсе стало плохо совсем, она перед встречей наглоталась, чтобы успокоиться, лекарств. Вызвали скорую, и скорая зафиксировала попытку самоубийства…

– И так они не виделись до ее ареста?

– Я не знаю. Не помню. Люся отсидела три с половиной года. Все время Борис Леонидович помогал ее семье. А потом они встретились. И все вернулось. И когда говорят, что он не хотел ее видеть, когда умирал, – не думаю. Он плохо выглядел, и, я думаю, поэтому еще не хотел, чтоб Люся видела его в таком виде.

– Каким было прощание?

– Люся пришла и сидела на скамейке около дома, рядом сел Паустовский. Когда Бориса Леонидовича вынесли, подкатил похоронный автобус, и гроб хотели поставить в автобус, а люди не дали и несли его на руках до самого кладбища. Когда процессия тронулась, мне было непреложно очевидно, что Люся тут должна быть, и мы с ней вдвоем так и прошли весь путь рядом. У могилы она простилась с ним, и все. Я ревела. А когда опускали гроб, зазвонили колокола – чистое совпадение, но…

– Потом ведь ее второй раз посадили?

– Через два месяца. За контрабанду. За то, что она получала гонорары Бориса Леонидовича по его просьбе. Не валютой – рублями. А первый раз сидела по статье 58-10: Пастернак – английский шпион, а она любила Пастернака, чуждого нам, а Суркова, близкого нам, она не любила. Потом я ходила хлопотать о ее освобождении, говорила, что ее имя связано с именем известного поэта Пастернака. А чиновник мне сказал: известный поэт, а выйдете из здания, спросите, кто-нибудь его знает?..

…Все будто с ним последний разговор не окончен. Последнее распоряжение не выполнено. На могилу тоже мне вдруг захотелось. На закате. И вдруг заплакать так, как еще не удалось – плакать до облегчения, до усталости. И так я еще ведь не плакала. Еще ведь была как пришибленная, еще ведь даже в смерть его не поверила как следует… …Но спасает сознание, что все же я очень была счастливая – и даже ведь долго, и уже, по совести, хватит..

…Ох, Люська! Как все еще не утряслось, когда меня от Вас оторвали, какая я ехала другая: но осталось все-таки ощущение, что я еще живой представитель, и пока не засыпали землей – я еще не только я, но и он…

Милый Люсеныш. Я надумалась – может, к Федину сходить – он депутат маминого района и все знает, и в вечер, когда Боря хотел умереть, я пришла к нему…

ЦК, ШЕЛЕПИНУ от Ивинской О. В. осужд. за «контрабанду» (ст. 15, срок 8 лет) 7. ХII. 60 года.

Просьба.

Прошу Вашего содействия в пересмотре моего срока. Я получила в 60-м году 8 лет тюрьмы. Тогда режим в лагере был слабее, а сейчас такие сроки, как у меня, дают только настоящим преступникам – убийцам, растратчикам, валютчикам и спекулянтам. Я к ним не принадлежу. Борис Леонидович решил получать гонорары таким образом, который вменен мне – в 58 году; это было его личным решением. Ни он, ни я не думали, что в способе передачи есть уголовное преступление… Я виновата, если виноват Б. Л-ч, но я не инициатор и на следствии переоценена моя роль как злого духа. Я очень много сделала, чтобы этого всего избежать, но Б. Л. не хотел этого, а не делить его решений, распоряжений и вины я не могла. Мы слишком друг друга любили, слишком были связаны. Не поддержать его я не могла… Прошу Вас содействовать в возвращении меня к жизни. Я была близким, самым близким человеком замечательного русского поэта, а он бы умер второй раз, если бы увидел, что со мной сделали и в какой обстановке я обречена умирать… О. Ивинская. 20.Х.62 г. (Вариант жалобы, посланный Люсе Поповой).

Люсенька, родная моя! Умница ты у меня – лучше тебя никто не написал мне в это 30-е число. Я тоже наплакалась и все пришло снова – стихотвор. это Тютчева (речь о стихотворении Тютчева «Вот бреду я вдоль большой дороги». – О. К. ) Боря любил, знаю; когда он читал его (раз), у него дрожали губы и в середине замолчал. Один раз это было… И как мы хотели не думать, что смерть может разлучить, как он был спокоен, что ничто не разлучит. И вот, видимо, надо было не удерживать мне его: умереть вдвоем, как он хотел, в разгар скандала. А все женская погоня за счастьем – все оттянуть, все еще живнуть, все еще порадоваться…

Из стихотворения «Осень», посвященного Ольге Ивинской (1949 год):