Том Бертрам в последнее время так редко бывал дома, что скучать об нем можно было разве только на словах; и леди Бертрам вскоре лишь диву давалась, как хорошо они обходятся и без сэра Томаса, как хорошо сумел его заменить Эдмунд, который самолично принимал решения, разговаривал с управляющим, переписывался с поверенным в делах, улаживал недоразумения со слугами, и при этом в каждой мелочи оберегал ее от возможной усталости и напряжения, предоставляя ей лишь самой адресовать письма.

Были получены первые сведения, что после приятного плавания путешественники благополучно прибыли на Антигуа, хотя дошли они не прежде, чем миссис Норрис позволила себе предаться невероятнейшим страхам, стараясь всякий раз, как заставала Эдмунда в одиночестве, приобщить к ним и его; в надежде стать первой, кому доведется узнать о какой-нибудь катастрофе, она уже настроилась, как именно сообщит об ней всем остальным, но тут заверения сэра Томаса, что они с Томом живы и здоровы, вынудили ее отложить на время и волнение свое, и вкрадчивые вступления к роковой вести.

Наступила и миновала зима, а речи эти все были без надобности, вести по-прежнему приходили добрые; и миссис Норрис, в придачу ко всем заботам о собственном хозяйстве, кое-какому вмешательству в хозяйство сестры и наблюдению за расточительством миссис Грант, так была занята, содействуя развлечениям племянниц, поощряя их стремление наряжаться, выставляя напоказ их совершенства и приглядывая им будущих мужей, что у ней почти не оставалось досуга опасаться за судьбу отсутствующих.

Обе мисс Бертрам теперь прочно утвердились среди местных красавиц; а так как их красота и блестящее воспитание сочетались с присущей им от природы естественной непринужденностью и заботливо привитой любезностию и обходительностию, они заслужили благосклонность и восхищение местного общества. Тщеславие у них было такого превосходного свойства, что казалось, они полностью его лишены, и они нисколько не важничали; а похвалы, вызываемые таким поведением, сохраненные и пересказанные им тетушкой, укрепляли их веру в свою непогрешимость.

Леди Бертрам не сопровождала дочерей, когда они выезжали. Она была слишком тяжела на подъем, чтобы даже и ради удовольствия, какое получает любая мать, видя успех и радость своих детей, обречь себя на кое-какие неудобства, и попечение это было передано сестре, которая ничего лучше столь почетного представительства не желала, и со знанием дела упивалась открывшейся перед нею возможностью вращаться в обществе, не обременяя себя расходами на лошадей.

Фанни не участвовала в развлечениях этого сезона, но радовалась, что, когда они призывали всех прочих членов семейства, она, по общему признанию, оказывалась полезна в качестве тетушкиной компаньонки: а так как мисс Ли уже покинула Мэнсфилд, то в вечер бала или поездки в гости Фанни неизменно заменяла тетушке Бертрам всех и вся. Она разговаривала с тетушкою, слушала ее, читала ей; и покой этих вечеров, уверенность, что в их tete-a-tete ей не грозит ни единое недоброе слово, оказывались невыразимо приятны душе, которая лишь изредка бывала свободна от тревог и смущения. Что же до развлечений своих кузин и кузена, она любила слушать о них, особливо о балах и о том, с кем танцевал Эдмунд; но считала свое положение слишком скромным, чтобы воображать, будто и ей когда-нибудь позволят войти в этот мир, и потому слушала, вовсе не думая, что ей доведется узнать все это ближе. В целом этой зимою ей жилось уютно; ибо хотя Уильям так и не появился в Англии, надежда на его приезд, никогда не оставлявшая Фанни, очень ее поддерживала.

С наступлением весны Фанни лишилась своего дорогого друга, старого серого пони, и одно время ей грозила опасность, что утрата скажется не только на ее чувствах, но и на здоровье, ибо, хотя признано было, как необходима ей верховая езда, никто не позаботился, чтобы она опять стала ездить верхом, «потому что, – как заметили тетушки, – она может ездить на лошадях своих кузин во всякое время, когда те им не нужны»; но такого времени, разумеется, никогда не находилось, ведь в каждый погожий день обеим мисс Бертрам лошади неизменно бывали нужны, и при всей их благовоспитанности им и в голову не приходило, что не грех иной раз пожертвовать своим удовольствием. Погожим апрельским и майским утром они превесело отправлялись на прогулки верхом; а Фанни либо весь день сидела дома с одной тетушкой, либо гуляла до изнеможенья по наущению другой; ибо леди Бертрам, не любившая прогулки, полагала их ненужными и всем прочим, а миссис Норрис, которая весь день была на ногах, находила, что и все прочие не должны уступать ей в этом. Эдмунд в ту пору был в отъезде, не то зло было бы исправлено раньше. Когда он воротился, понял, в каком положении оказалась Фанни, и представил все дурные последствия этого, он решил, что выход может быть только один, и утверждение «У Фанни должна быть лошадь» противопоставил всем попыткам матери, порожденным бездеятельной натурой, и тетушки, заботящейся об одной лишь экономии, убедить его, что это совершенно не важно. Миссис Норрис хотела думать, что среди множества лошадей Мэнсфилд-парка наверняка найдется какая-нибудь старая лошадь, которая вполне сгодится для Фанни, или такую можно взять на время у их управляющего, или, быть может, иной раз брать у мистера Гранта пони, на котором ездят за почтой. По ее мнению, нет никакой необходимости и даже неприлично, чтобы у Фанни, так же, как у девиц Бертрам, была своя лошадь. Сэр Томас, разумеется, не имел такого намерения, и она, миссис Норрис, уверена, что делать такую покупку в его отсутствие, увеличивая и без того огромные расходы на конюшню в ту пору, когда значительная часть его доходов оказалась под угрозой, совершенно непростительно. «У Фанни должна быть лошадь», – отвечал Эдмунд на все возражения. Миссис Норрис не могла с ним согласиться. Леди Бертрам соглашалась; как и сын, она полагала это необходимым и не сомневалась, что так рассудил бы и его отец; она лишь умоляла его не торопиться, лишь хотела, чтобы он дождался возвращения сэра Томаса, и тогда сэр Томас все уладит сам. Он должен быть дома в сентябре, и что плохого, если они всего лишь подождут до сентября?

Хотя Эдмунд был куда больше недоволен тетушкой, почти не уделявшей внимания племяннице, чем матерью, он вынужден был прислушаться к ее словам и под конец избрал такую линию поведения, чтобы не опасаться, что отец подумает, будто он взял на себя слишком много, и при том не лишать Фанни столь ей необходимых для здоровья прогулок верхом. У него были три собственные лошади, но все неподходящие для женщины. Две были охотничьи, третья – хорошая ездовая лошадь; эту третью Эдмунд надумал обменять на такую, которая подойдет кузине для верховой езды; он знал, где ее сыскать, и, раз уже решил, быстро довел дело до конца. Новая кобыла оказалась истинным сокровищем; почти без труда она стала именно такою, как требовалось, и тогда была отдана Фанни чуть ли не в полное распоряжение. Прежде Фанни не представляла, чтобы кто-нибудь мог так же подойти ей, как старый серый пони; но ее восторг от кобылы Эдмунда значительно превосходил удовольствие, которое она получала раньше; и всякий раз при мысли о том, что своей радостью она обязана доброте Эдмунда, к ней прибавлялось еще что-то, чего она не в силах была выразить словами. В глазах Фанни кузен Эдмунд был воплощением всего, что только может быть хорошего и благородного, и этого никто, кроме нее, не способен оценить по достоинству, и он заслужил право на такую благодарность, какая, сколь бы ни была велика, все будет недостаточна. В отношении Фанни к Эдмунду слились чувства самые почтительные, благодарные, исполненные доверия и нежности.

Так как и на словах и по существу лошадь оставалась собственностью Эдмунда, миссис Норрис могла допустить, чтобы на ней ездила Фанни; доведись леди Бертрам вспомнить свои возражения, Эдмунд был бы оправдан в ее глазах тем, что, хотя и не дождался сентября, когда сентябрь наступил, сэр Томас все еще находился за границей безо всякой надежды на скорое окончание дел. Когда все его помыслы уже обратились к Англии, неожиданно возникли неблагоприятные обстоятельства, и полнейшая неопределенность, в которой он оказался, побудила его отослать домой сына, а самому ждать, пока все не уладится. Том благополучно прибыл и сообщил, что отец находится в добром здравии; но, на взгляд миссис Норрис, особого смысла в его приезде не было. Она вообразила, что сэр Томас отослал сына, движимый отцовской любовью, в предвидении грозящей ему самому опасности, и ее стали одолевать ужасные предчувствия, которые долгими осенними вечерами, в печальном одиночестве ее коттеджа, так ее мучили, что днем ей приходилось искать спасения в столовой Мэнсфилд-парка. Возвращение зимнего сезона сыграло свою роль; и среди встреч и приглашений мысли ее так приятно были заняты устройством судьбы старшей племянницы, что нервы основательно поуспокоились. «Если бедняжке сэру Томасу не суждено вернуться, будет особенно утешительно знать, что Мария удачно выдана замуж», – обыкновенно думала она всякий раз, как они оказывались в обществе богатых мужчин, главным же образом когда им представляли молодого человека, который недавно унаследовал какое-нибудь из крупнейших состояний и прекраснейших имений Англии.

Мистер Рашуот был с самого начала покорен красотою старшей мисс Бертрам и, имея намерения жениться, скоро вообразил себя влюбленным. То был скучный молодой человек, отличавшийся разве что здравым смыслом; но так как ни в наружности его, ни в обращении не было ничего неприятного, его избранница была очень довольна своей победою. Марии Бертрам шел уже двадцать первый год, и она начинала считать замужество своим долгом; а так как брак с мистером Рашуотом сулил ей радость большего дохода, чем у отца, а также, без сомненья, дом в Лондоне, что было сейчас главною целью, она опять же по чувству долга сочла своей прямой обязанностью, если удастся, выйти замуж за мистера Рашуота. Тетушка Норрис весьма усердно способствовала заключению этого союза всяческими советами и затеями, которые и должны были сделать его еще привлекательней для обеих сторон; среди прочего она старалась завязать дружбу с матерью сего джентльмена, которая в настоящее время жила с ним одним домом, и вынудила леди Бертрам нанести ей утренний визит, для чего почтенной леди пришлось одолеть десять миль далеко не лучшей дороги. Очень скоро между матерью мистера Рашуота и миссис Норрис установилось взаимопонимание. Миссис Рашуот призналась, что весьма желает, чтобы сын женился, и объявила, что из всех барышень, каких ей довелось видеть, старшая мисс Бертрам, судя по ее привлекательности и прочим совершенствам, кажется, лучше всех других способна составить его счастье. Миссис Норрис вполне с этим согласилась и выразила восхищение проницательностью племянницы, сумевшей отличить человека, истинно достойного. Да, Мария и вправду гордость и радость всей их семьи, она безупречна, просто ангел; и, конечно, когда девушка так окружена поклонниками, сделать выбор нелегко; но насколько миссис Норрис может позволить себе судить при таком недолгом знакомстве, ей кажется, мистер Рашуот именно тот молодой человек, который заслуживает Марии и должен ее привлечь.

Протанцевав друг с другом на положенном числе балов, молодые люди подтвердили эти мнения, к явному удовольствию обоих семейств и многочисленных наблюдателей-соседей, которые уже много недель чувствовали, как уместен брак между мистером Рашуотом и старшей мисс Бертрам, и с должным упоминанием об отсутствии сэра Томаса было договорено о предстоящей помолвке.

Согласие сэра Томаса можно было получить лишь через несколько месяцев; а пока суд да дело, поскольку никто не сомневался в его самом сердечном удовольствии от сего родства, оба семейства поддерживали между собою самую тесную связь, и попытка сохранить предстоящее в тайне состояла единственно в том, что тетушка Норрис говорила об этом повсюду как о событии, о котором пока еще говорить не следует. Из всего семейства один лишь Эдмунд полагал этот союз ошибкою; и как тетушка ни старалась представить мистера Рашуота в лучшем виде, Эдмунд не находил его подходящей для Марии партией. Он мог согласиться, что сестре лучше знать, в чем ее счастье, но его не радовало, что счастье она видит в больших деньгах; и, оказываясь в обществе Рашуота, частенько говаривал себе, что «не будь у этого малого двенадцати тысяч в год, он был бы обыкновенным тупицей».

Сэр Томас, однако ж, был поистине счастлив в предвидении союза столь бесспорно выигрышного и о котором он знал только все наилучшее и приятное. Это было как раз такое родство, как надобно – в том же графстве, земли по соседству; и он со всей поспешностью сообщил о своем сердечном согласии. Он лишь поставил условием, чтобы свадьба состоялась не прежде, чем он воротится, чего он опять ждал с величайшим нетерпением. Он написал в апреле и твердо надеялся полностью все уладить и уехать с Антигуа еще до окончания лета.

Так обстояли дела в июле месяце, и Фанни едва исполнилось восемнадцать лет, когда местное деревенское общество пополнилось братом и сестрой миссис Грант, некими мистером и мисс Крофорд, детьми ее матери от второго брака. Оба были молоды и богаты. У сына было хорошее имение в Норфолке, у дочери – двадцать тысяч фунтов. Когда они были детьми, сестра горячо их любила, но так как она вышла замуж вскоре после смерти их обшей родительницы, а они остались на попечении брата их отца, которого миссис Грант совсем не знала, она с тех пор едва ли их и видела. Дом дядюшки стал для них истинным домом. Адмирала и миссис Крофорд, всегда и на все смотревших по-разному, объединила привязанность к этим детям, по крайней мере, они расходились только в том, что у каждого был свой любимец, которому они выказывали особую любовь. Адмирал восхищался мальчиком, его супруга души не чаяла в девочке; и как раз смерть леди Крофорд заставила ее protegee после нескольких месяцев дальнейших испытаний в доме дяди искать другого пристанища. Адмирал Крофорд, человек распущенный, вместо того чтобы удержать у себя племянницу, предпочел привести в дом любовницу; этому миссис Грант и была обязана желанием сестры приехать к ней, что было столь же приятно для одной стороны, как и уместно для другой; ибо к этому времени миссис Грант успела использовать все привычные возможности, которые предоставляет бездетному семейству деревенская жизнь, полностью, и даже с избытком, обставила свою любимую гостиную красивой мебелью, завела отменный сад и домашнюю птицу и уже стала жаждать каких-то перемен дома. Оттого приезд сестры, которую она всегда любила и теперь надеялась задержать у себя, пока та не выйдет замуж, был как нельзя более кстати; и беспокоилась она главным образом об том, чтобы не оказалось, что Мэнсфилд не удовлетворит привычки молодой девицы, до того жившей все больше в Лондоне.

Мисс Крофорд не вовсе была свободна от сходных опасений, правда, они в основном были вызваны сомнениями, подойдет ли ей стиль жизни сестры и достаточно ли изысканным окажется общество; и лишь после того, как она тщетно старалась уговорить брата поселиться с нею в загородном доме, она решилась попытать счастья у других родственников. К сожалению, Генри Крофорду было совсем не по вкусу подолгу жить под какой-нибудь одной крышей либо ограничивать себя каким-нибудь одним обществом; он не мог поступить по желанию сестры в деле столь важном, но с величайшей любезностью сопровождал ее в Нортгемптоншир и, если бы ей там наскучило, по первому ее зову с такою же готовностью забрал бы ее оттуда.

Встреча вполне удовлетворила обе стороны. Мисс Крофорд нашла сестру отнюдь не педантичную или провинциальную, мужа сестры, похоже, настоящего джентльмена, и просторный, хорошо обставленный дом; а миссис Грант получила в тех, кого надеялась полюбить пуще прежнего, молодого человека и девушку весьма привлекательной наружности. Мэри Крофорд была необыкновенно хорошенькая, а Генри, хотя и не красавец, имел приятное выражение лица; держались оба мило и непринужденно, и миссис Грант незамедлительно отдала должное и всему прочему. Она была в восторге от обоих, но Мэри особенно ее покорила; и, ни в юности, ни в зрелые годы не имея оснований упиваться собственною красотою, она вовсю наслаждалась возможностью гордиться красотою сестры. Она не стала ждать приезда Мэри, чтобы подыскать ей подходящую партию; свой выбор она остановила на Томе Бертраме; девушка с двадцатью тысячами фунтов, со всеми ее совершенствами и изяществом, которые миссис Грант представляла заранее, была как раз под стать старшему сыну баронета; и Мэри не пробыла в доме сестры и трех часов, как та, добрая и откровенная, поведала ей о своих планах. Мисс Крофорд обрадовалась, узнав, что в такой близости от них есть столь высокопоставленное семейство, и у ней не вызвало неудовольствия ни то, что сестра загодя о ней позаботилась, ни то, на кого пал ее выбор. Брак был ее целью, при условии, что замужество будет удачным, и так как она видела Тома Бертрама в Лондоне, она понимала, что сам он может вызвать не больше возражений, нежели его положение в обществе. И оттого, относясь к затее сестры как к шутке, не забыла подумать об этом всерьез. В скором времени об этом было рассказано Генри Крофорду.

– А теперь, – прибавила миссис Грант, – в довершение всего я и еще кой о чем подумала. Я бы от души желала, чтобы вы оба обосновались в здешних краях, и потому, Генри, ты конечно женишься на младшей мисс Бертрам, это обворожительная красивая девушка, доброго нрава, и воспитание получила хорошее, она составит твое счастье.

Генри поклонился и поблагодарил ее.

– Дорогая сестра, – сказала Мэри, – если вам удастся склонить его к этому, у меня будет еще одна причина радоваться, что я состою в родстве с особой столь тонкого ума, и мне останется лишь пожалеть, что у вас нет полудюжины дочерей, которых надобно пристроить. Если вы надеетесь склонить Генри жениться, вы должны обладать хитроумием француженки. Все, на что способны англичанки, было уже испробовано. У меня есть три весьма разборчивые подружки, и все они по очереди обмирали по нему; и даже вообразить нельзя, каких только усилий не прилагали они сами, их маменьки (женщины весьма тонкого ума), а также моя дорогая тетушка и я, чтобы урезонить его, уговорить или хитростью заставить жениться! Другого такого ловеласа не сыщешь в целом свете. Если сестры Бертрам не желают остаться с разбитыми сердцами, пускай лучше держатся от Генри подальше.

– Дорогой братец, я не могу этому поверить.

– Конечно, вы ведь такая добрая. Вы будете снисходительнее Мэри. Вы примете во внимание сомненья молодости и неопытности. Я по натуре осторожен и не желаю в спешке рисковать своим счастьем. К брачным узам я отношусь с величайшим почтеньем. Про жену-благословенье, мне кажется, всего лучше сказано в сдержанных словах поэта «Последний неба дар счастливый»1.

– Вот видите, миссис Грант, как он играет словом, и вы только посмотрите на его улыбку. Уверяю вас, он ужасен. Дурной пример адмирала был слишком заразителен.

– Я не обращаю внимания на разговоры молодых о браке, – сказала миссис Грант. – Если они заявляют о своем отвращении к браку, я понимаю так, что они еще не встретили подходящей особы.

Доктор Грант, смеясь, поздравил мисс Крофорд с тем, что она такого отвращения не испытывает.

– О нет! И нисколько этого не стыжусь. Пускай бы все вступали в брак, если могут сыскать себе подходящую партию. Мне не нравится, когда растрачивают жизнь впустую. Но вступать в брак надобно, если это послужит к взаимной выгоде.