Глава пятая
ТЕПЕРЬ ДАВАЙТЕ ВЫ
1
Рыжюкас сбривал себе волосы в паху. Ножниц у него не было. Безопасная бритва, он взял с собой только одно лезвие, затупилась и теперь застревала.
Он брился перед зеркалом. И смотрел на свое отражение. На свой предмет особой гордости. На свое проклятие и свой рок. Прочитав с десяток медицинских статей и обдумав жизнь, он уже и не сомневался, отчего это у него рак, причем именно простаты. Он даже посчитал, что это закономерно, как всякое наказание за грехи. И чрезмерную в них активность. С чем играл, тем пора и платить.
Отложив станочек, Рыжюкас выглянул в окно.
Частная клиника располагалась на крохотной улочке, сбегавшей к Ратушной площади. Это был небольшой двухэтажный дом с флигелем в тихом уютном дворике за кованными воротами, но окнами он выходил прямо в кипящую туристами жизнь Старого города.
Вот насквозь пропыленный автобус с громадными окнами и боками, разрисованными, как афиша, расписанный названиями европейских столиц, втиснулся на площадку прямо у ворот больницы. В открытое окно видно, как хрупкая девушка в макси легко соскочила на землю, поддерживая висящий через плечо мегафон.
За ней вывалились элегантно измятые и разминающие кости после долгой дороги старички и старушки. Сгрудившись вокруг экскурсовода, они с любопытством юных овечек поглядывали по сторонам, всматриваясь в еще один ничем не отличающийся от других город.
Да нет же, нет! Ленки среди них не было… Они не встретятся, и дальше можно не читать…
Девушка затараторила бойким мегафонным голосом по-английски – что-то про остатки древних поселений, обнаруженные… Про удобное расположение на слиянии двух рек, благодаря чему город быстро развивался… было даровано… что свидетельствовало…
Все это, конечно, так, подумал Рыжюкас. И подходит к любому средневековому городу. Но для него этот город не совсем «любой», и на сей счет у него ведь своя версия. Он успел ее сочинить. Исказив историческую правду, что не ново в этом мире, где ее кромсали всегда.
Вместо повести о первой любви, он тогда одним махом написал грустную сказку. Или легенду?.. Отступив от достоверности, он подвел поучительный итог своей первой любви. Он не знал, что это последнее, что он сочинил. Смешно бы даже подумать, что он закончит свой творческий путь так банально.
Неожиданно для себя он решил посвятить ее случайной попутчице. Вместо того чтобы ей сказки рассказывать. Никогда раньше он никому ничего из написанного не посвящал, кроме школьной поэмы с грамматическими ошибками, бывшими ее главным достоинством.
Его версия начиналась словами «Было это давно»…
2
«…Было это давно, даже трудно представить, как давно это было.
Может быть, даже так давно, что люди еще не знали угрызений совести, не терзались прошлым и не выстраивались в очереди за индульгенциями.
Если они и дрались, то исключительно за любовь, и всегда один на один, а упавшему помогали подняться. Никто не смог бы вообразить биллион тонн тринитротолуола, а от слов «терроризм» или «инвентаризация», похожих на гусениц, все рванули бы, как от большей беды.
Земля эта простиралась до самого моря. Где кусочки света и тепла превращались в янтарные камни, как солнечный свет, уходя, остается лунным.
Цыгане шлялись под солнцем. Везде у них был дом и стол, и благодарные слушатели песен. Труди кормящих цыганок стояли торчком, а материнская любовь закаляла сердца цыганят так, что о них ломались кинжалы.
Зелень холмов укрывала собой быстрых ланей, дикие туры с витыми рогами проносились, черны как смоль, а когда мужчины не возвращались с охоты, глаза женщин светились фиолетовой тенью тоски.
Еще над землей плыли звуки.
Так гудят над лесами ночные пространства в лунный зарев, не давая уснуть.
Так падают ливни.
Так шумят ветвями дубравы, роняя на землю желуди, от которых счастливеют вдовы…
Был день охоты.
Князь устал. Он прилег под луной на высоком холме у слияния двух рек.
Сон его был глубок, но под утро приснилось князю, что склонился над ним огромный железный волк. В свете луны холодном выл он длинно, протяжно, словно плакал по ком-то…
Князь проснулся, когда поутру под холмом проходили цыгане.
Женщины с серьгами в ушах сидели на повозках, они держали на руках цыганят. Мужчины, смуглые и красивые, важно шли позади, покуривая маленькие трубочки, покачивая головой в такт песне, что пели сидящие на повозках.
Князь белел привести к нему старейшего из цыган. И спросил у него, что мог означать такой странный сон. Что-то крикнул мудрый цыган, и подошла к ним смуглянка с глазами яркими как антрацит, и черной косой, спадавшей на высокую грудь.
– Пусть здесь станет замок, – сказала она, – пусть здесь будет построен город. И не будет ему равного по красоте и богатству.
– Л зачем так тревожно воет железный зверь?
– Это значит, что в жертву успеху нужно отдать юную красавицу, нет которой прекрасней. Тогда город не будет знать поражений, а добро и удача никогда не уйдут за его врата, – отвечала гадалка. И потупила взор.
– И кто же она, эта лучшая из прекрасных?
– Та, кто знает судьбу, – она вскинула взгляд и смотрела теперь на него прямо и печально. – Только в память о ней ты и будешь велик… И город твой вознесется, и власть твоя будет всесильной от моря до моря.
На этих ее словах старый цыган вздохнул и, кивнув головой, протянул князю острый кинжал.
Дрогнул князь, побледнев, и испуганно отступил.
Но она пришла ему на помощь.
– Пусти, не надо. Пусть все будет не так, – проронила она спокойно, взяв сверкнувший на солнце кинжал. – Я должна это сделать сама.
На высоком холме люди Князя возвели замок. У подножья вырос город, вырос сразу и был прекрасен, как бывает прекрасна только грусть. Ибо в жертву ему принесла себя юная гадалка, потому и ставшая первой Королевой этого города и этой страны.
В память о том отлили серебряные монеты с ее изображением.
И город и впрямь не знал поражений.
Когда к его стенам приходили враги, воины обнажали мечи, а простолюдины переплавляли на пушки последние медяки. Цыгане продавали серебряные серьги и покупали за них пушки.
И они изгоняли врагов, выигрывая войны…
А в честь побед отливали новые деньги. На серебре чеканили профили новых королев. Потому что проходило время. Год за годом, победа за победой.
Постепенно первых монет становилось все меньше. Они попадались все реже, да и непросто их стало распознать. Чеканка темнела, стиралась, как тускнеет от времени чистое серебро, попадая в карманы торговцев. Ведь даже за красивые деньги покупают башмаки и окорока. Жизнь продолжается, сколь бы ни возвращала нас к прошлому память…
Когда умер последний, кто помнил ту королеву, в город ворвались пришельцы. Они жгли, крушили и грабили, забирая себе все. И нечего было противопоставить злой силе нашествия. Потому что город забыл красоту своей юности, что, конечно, случается, но не проходит безнаказанно.
Тогда старая, как дерево, цыганка, внучка давней гадалки, пришла темной ночью к простому кузнецу и рассказала ему легенду матери своей матери. Она достала обернутую тряпицей монету, протянув ее кузнецу – одну, последнюю монетку с изображением Первой Королевы.
Он выковал щит и на нем ее профиль, он собрал воинов, кузнецов и других ремесленников. И повел за собой. К ним приходило все больше и больше народу, они несли с собой косы, веревки и топоры, а те, у которых ничего не было, шли, до боли сжимая кулаки, и лица их были серьезны, а взгляды строги и высоки. Женщины крушили врагов цветочными горшками, мальчишки швыряли в них камнями, старухи раскалывали их головы ухватами…
А потом они пришли на могилу прекрасной Королевы, чтоб преклонить колена перед маленьким холмиком…
3
Вот, пожалуй и все, что из истории своей Первой Любви он для себя вынес. Всю жизнь от нее удаляясь и пытаясь ее вернуть.
Это последнее, что он написал. Разумеется, не догадываясь об этом. И даже не обставив все должным занудством, как он обычно любил это делать, за что Маленькая его недавно так отругала.
– А гербом города стал щит с изображением железного волка, который, высоко задрав голову, протяжно воет, – сказала по-английски девушка в макси и выключила мегафон.
Рыжюкас вдруг забеспокоился. Он вспомнил, что так и не выбрался в Кафедральный собор, где сговорился с экскурсоводом, что она принесет ему старую книжку про всех святых. Его в конце концов заинтересовало, что за фигуру с крестом воздвигли на соборе, едва вернув его Церкви.
Книжка книжкой, но ведь можно и просто спросить. Сейчас эта девушка уйдет, а когда еще представится такой случай, он совсем не знал. Рыжюкас был бы кем-то иным, не высунься он, стремительно перегнувшись через подоконник и едва успев запахнуть больничный халат.
– Sorry? Девушка, вы меня простите, пожалуйста, я, конечно, извиняюсь, но не могли бы вы задержаться на одну секунду, я понимаю, как нелепо это выглядит со стороны, но…
Как и всякий человек, стремящийся любой ценой не выглядеть сумасшедшим Рыжюкас многословил, забыв, что именно эти мучительные старания и выдают ненормальных.
– Простите меня великодушно, видите ли, но у меня, право, нет иной возможности…
Девушка в макси сначала шарахнулась, но потом, видимо сообразив, что никакого вреда псих в больничном халате, высунувшийся из окна, ей причинить не может, успокоилась. На нищего он не походил, да и не швыряют подаяния на балкон…
– Я вас слушаю, – сказала она по-русски. – Что вам нужно? У вас что-то случилось?
У него случилось. Но не об этом речь.
– Один-единственный вопросик, пусть он не покажется странным… Тем более что я в таком положении…
Девушка в нетерпении переступила с ноги на ногу и поправила на плече ремешок мегафона.
– Вы не скажете, что это за женскую фигуру с крестом они там установили? – Он махнул рукой в сторону центра. – Я имею в виду Кафедральный собор.
Девушка явно почувствовала облегчение.
– Это Святая Елена, – сказала она.
– Вот-вот, – опять засуетился Рыжюкас, – я и хотел поинтересоваться, чем же она… и которая из Елен…
Девушка торопилась, поэтому профессиональной скороговоркой отчеканила:
– Мать Константина Великого. Если вы обратили внимание, в левой руке она держит пригоршню золотых гвоздей. Она была крестьянкой и нашла остатки креста и гвозди, которыми приковали Иисуса… – Девушка уже убегала, догоняя группу. – За это Великий Константин удостоил ее титула Августейшей…
4
– Да, да, конечно, именно так, – растерянно проговорил сам себе Рыжюкас, не успев даже поблагодарить девушку. – Конечно же, гвозди… Да еще позолоченные, конечно же, именно Елена – они здесь снова постарались освежить и приукрасить мою память, так литературно-художественно вознеся над «бродом» и городом именно Елену… Но, похоже, здесь явный перебор.
Перебор и действительно был. С Августейшей.
Дело в том, что у Рыжюкаса стараниями друзей литовская фамилия «образовалась» только в конце жизни: его семья когда-то обрусела – из-за отца, который так любил советскую власть, и так отчаянно за нее сражался в Литве, что вынужден был отсидеть за это (поскитавшись по России) в советской тюрьме.
Ленка родилась при лагере под Красноярском, где ее отец вскоре умер, отбывая срок за то, что советскую власть в Литве ненавидел. За годы скитаний и их семья обрусела, но фамилию Ленка до замужества не меняла.
Перебор же в том, что девичья фамилия его школьной любви была… Августите. Ленка Августейшая – так они тогда ее и звали.
Надо бы ей об этом написать, подумал Рыжюкас, всегда придававший слишком большую роль символическим совпадениям.
5
Из окна больницы он смотрел на старый город. Изображение сдвинулось, он видел такое уже однажды на картине, куда художник собрал сразу все, отбросив перспективу.
Здесь, Рыжюкас, ты вырос.
Здесь была королева, ты ее потерял. Потом, приехав, ты почувствовал себя плохо, хотя вроде бы все у тебя было в порядке…
К счастью, жизнь устроена так, что нельзя безнаказанно терять, забывая и предавая. Это никому не позволено, как никому на самом деле не позволено изменять себе. К счастью, жизнь требовательна и не всепрощающа. К счастью, всяким вознесениям и благополучию сопутствуют грусть и тоска. Они подступают хотя бы раз в году – во второе воскресенье сентября… К счастью, нельзя побеждать любой ценой, какими бы убедительными не казались достижения: победив любой ценой, легко остаться одному, что, пожалуй, самое трудное…
Ты родился везучим, тебе постоянно и неприлично везло, тебе повезло не только прожить жизнь, но и выиграть, сложив все свои поражения в одну огромную удачу: стать самим собой. Потом тебе еще раз повезло. Что-то чудесное нечаянно замаячило, как детский «секрет» под темным стеклом пивной бутылки.
Но было поздно, и к этому ты уже не был готов. А когда ты все же решился открыть «секрет», то вдруг понял, что никаких сокровищ там для тебя уже давно нет: это просто фантики, сухие цветочные лепестки и разноцветные стекляшки. За сокровищем приходить надо было много раньше. Это ты понял, так и не доразобравшись, а чего же ты в жизни хотел: ты очень спешил, но не успел ничего решить, даже приехав в город, где ты вырос.
На каждом здании этого города, на всех его соборах, заборах и кирпичах не установлены мемориальные доски. Хотя эти камни стоят того, как стоят того камни любого другого города, разумеется, не для тебя…
В детстве вы поспорили.
Ты прошел с завязанными глазами с проспекта до самого дома, ни разу не ошибившись, ни разу ни на что не наткнувшись, ни за что не задев…
Тогда ты выиграл.
Зажмурься сейчас и пройдись по городу снова – сколько раз, засыпая, ты в мыслях проделывал этот путь? Каждый раз, все острее за все задевая. Даже за стены, которые сами по себе ничего не значат…
Здесь ничего особенного не произошло.
Если что и случилось, так это пошел дождь…
Кто-то, сунув пальцы в рот, пронзительно засвистел, Витька Отмах, вынес из сарая гитару, совсем уже дальним эхом отозвался паровозик-«кукушка».
Потом дождь усилился, и стало не по себе…
6
…После операции, которая затянулась и длилась почти пять часов, его долго везли бесконечным подвальным коридором, погрузив на громоздкую железную койку с маленькими и жесткими колесами. Фонари на потолке мелькали, как в туннеле, тяжеленная колымага-кровать катилась, трясясь и подпрыгивая, как та давняя телега по булыжной мостовой, было чудовищно холодно и его колотило, как алкаша с бодуна, мышцы во всем теле невыносимо болели, а две юные красавицы-санитарки в зеленых халатиках на голое тело неслись, как дикие лошади, и истошно орали…
Все объяснилось бы просто: девицы кричали встречным, чтобы они посторонились, уступили дорогу этой неповоротливой кровати, совсем не приспособленной для езды. Но в объяснениях опять никто не нуждался.
Тем более что неслись девицы добросовестным галопом, выполняя напугавший их приказ Резилы, за которым всего-то и было простое производственное условие: что в операционной от него получили, то нужно в реанимации и разгрузить.
Рыжюкас сообразил, что это конец, что он уже на пути в Преисподнюю, но ужасно разозлился, так как он совсем иначе это себе представлял. Ни черта у них и здесь не организовано, успел он подумать, и провалился совсем.
Потом еще раз очнулся, оттого что над ним кто-то стоял, низко склонившись. Он открыл глаза и не услышал, а только увидел ее влажные от слез губы, когда, виновато скривившись, Малёк тихо, как клятву, прошептала:
– Бедный мой Неня…
7
Она запыхалась, она примчалась в Вильнюс, прорвавшись на границе с как назло закончившейся визой, она не знала, как всегда, всё отчаянно перепутав, что в последний момент его увезли оперировать в Минск. Не застав его в Вильнюсе, она с еще большими трудностями на границе вернулась, примчалась назад. Она прорвалась сквозь церберов на входе в клинику, потом – что уже совсем невозможно – в эту дурацкую реанимацию, к слову, вполне современную, просторную, с круглым куполом, так неуместно похожую на цирк… Она примчалась – чтобы увидеть его и успеть… Все-таки успеть до него докричаться, чтобы сообщить ему новость про то, что и в этой последней схватке, пусть уже и не важной для него, он все-таки победил, он выиграл, он уходит непобежденным: пусть на последний миг, но он все же вернул свою Королеву…
И теперь, склонившись к нему, она совсем неслышно, так признаются уже только себе, произнесла:
– Я за тебя… молилась.
Он понял. Он еле заметно улыбнулся и прикрыл глаза. Ну, я пошел, успел он подумать, дальше, девочки, давайте вы…
notes