Глава тринадцатая
ФИОЛЕТОВЫЙ ПОЕЗД
1
Ушла Малёк совсем не так, как он ее учил.
Ушла, наскандалив и нахамив, с зареванным носом, правда, не хлопнув дверью. Отругавшись и отшумев, она долго и молча собиралась, потом попросила отвезти ее на вокзал.
Рыжюкас не потянулся к блокноту, чтобы, с облегчением вздохнув, набрать номер очередной подружки. Он абсолютно точно знал, что никаких шансов у него больше нет. Потому что никаких шансов ему и не было нужно. Он не хотел другую собаку.
У него так было со щенком на даче. Приблудная дворняга, беспородная кроха, к которой Рыжюкас сразу привязался, а она на третий день возьми да исчезни… Обыскался. Уговаривал себя тем, что, взяв другого щенка, он так же к нему в три дня привыкнет. Но тут же себе и твердил:
– Я не хочу другую собаку.
Ушла все по той же причине: надо топать дальше и как-то устраиваться. Она не сможет с ним долго, она все равно сорвется и только зря теряет с ним время.
Он попытался ее остановить, он уговаривал, он выспрашивал, что опять произошло. И, сдавшись, отвез ее к поезду.
В том, что там ей не понравится, Рыжюкас не сомневался.
Он знал, что ей нигде больше так не понравится. Но ей нужно дать время это почувствовать. Побыть одной. Куда-то кинуться. Разочароваться, чтобы понять все. И вернуться туда, где она нужна… На это уйдет время. Совсем немного.
Все просто, когда есть время. Как только Рыжюкас начинал торопиться, у него всегда все летело кувырком, но едва он успокаивался и переставал смотреть на часы, как тут же все свободно успевал. Человеку совсем немного нужно времени, чтобы понять себя. Только бы его не прессовали.
Но времени у него было не так уж и много, если он хочет успеть совершить задуманное. Времени на это ему уже давно не хватало, пожалуй, у него его и не было никогда, кроме тех лет, когда ему было столько, сколько сейчас Мальку.
Зато у нее времени было сколько угодно. Целая тьма…
…Он снова провожал свою юную Любовь, все на том же вокзале. Ее звали Лен… и ей было немногим больше лет, чем Ленке, когда та уезжала. Они снова расставались навсегда. Он еще не знал, что это неопределенное, как английский инфинитив, всуе заезженное словечко, за которым когда-то представлялась целая вечность, совсем скоро обретет для него уже конкретный и вполне законченный смысл.
2
«…Рыжий, что мы натворили! Ты понимаешь, что мы натворили?!
Только очень богатые или очень глупые люди могут выбросить сразу так много. Мы были очень богаты, и мы были ослепительно глупы…
Ты закладывал драгоценные жемчуга в рогатку и стрелял ими по чирикающим воробьям. С каждым выстрелом ты выпуливал в небо миллион.
Конечно, это был миллион старыми, но какой это был миллион!
Впрочем, тогда ими совсем не хотелось дорожить.
…Мы поссорились из-за Витаутаса и не встречались больше. Ты вообще больше нигде не появлялся, и на "броде" говорили, что ты даже забросил свой восхитительный смокинг. Я встретила Мишку Махлина, он рассказал, что вы с Сюней грызете гранит науки как психи. Ты все и всегда делал как псих. Сюня даже поступил в твою вечернюю школу. Вы с ним опять оказались в одном классе и готовились в институт, зубаря программу сразу за всю десятилетку. Об этом ходили легенды: как ты ночевал в беседке, чтобы не тратить времени на моцион и дышать свежим воздухом во сне. Ты решил пересдать за девятый и вытянуть на медаль.
А про меня ты совсем забыл. Так прямо ты и заявил. Ты выбросил из головы эту детскую чепуху навсегда. Ты был уверен, что навсегда. Не правда ли, очень приятно почувствовать себя чепухой?..
Помнишь, я однажды пришла, но не застала тебя дома? И в беседке тебя не было. Твоя мама сказала, что ты пошел поразмяться. Разминался ты на большом пустыре.
В самом дальнем углу ты учился метать молот. Это так только называется "молот", на самом деле это металлический шар на стальной проволоке с ручкой. Его надо раскрутить вокруг себя и как можно дальше забросить. Я знала, что техника метания молота очень сложна, но она развивает плечи… Ты учился швырять эту штуку с трех поворотов. Ты был очень занят и не хотел меня замечать. Тогда я подошла и сказала, что уезжаю…»
3
Рыжий сделал вид, что ему наплевать, и сказал:
– Ну и что?
И снова стал раскручивать молот. Ленка вытряхнула песок из босоножки и, прыгая на одной ноге, уселась на камень, как раз там, куда всегда падает снаряд. Он перешел в другое место. Высморкался. Раскрутив молот, с остервенением метнул его с трех поворотов. Первый раз в жизни у него получилось с трех поворотов. В метании молота, главное быть свободным и не слишком стараться. И думать о другом, чтобы раскрепоститься… Ему было о чем подумать, так что бросок получился классный. Молот полетел легко, будто его вес убавился на три килограмма.
Ленка следила за его полетом, как тогда наблюдали за спутником – улыбаясь и подняв к небу голову. Уважительно посмотрев, она сказала: «Ого!». И захлопала в ладоши. Как если бы кто-то захлопал на похоронах. Потом подошла, как босая по стерне, и сказала, так признаются в детстве, что чашка сама разбилась:
– Рыжий, понимаешь, я уезжаю насовсем. Мать увозит меня к Лысому… Мы уже подали документы на обмен…
И замолчала.
– Это мама решила?
– Нет, я сама…
Был уже вечер.
Солнце свалилось к самым крышам окраинных домов. Длинные тени колесом покатились по траве пустыря. Много, сразу много больших и порожних колес. Они катились навстречу, и обязательно надо было переступить, потому что земля тоже большое колесо, а когда стоишь на большом колесе, и оно закрутилось, обязательно надо переступить…
«…Пусти… Не надо… Дай я сама…»
Он сказал, что она дура, натянул на потное тело рубаху – до чего же она была грязна! – и ушел, оставив на поле великолепный ртутный молот. Ленка знала, что такому молоту цены нет. Поэтому побежала за ним, потом вернулась, чтобы надеть босоножки, потом снова побежала за ним. Еле нашла и поволокла за проволоку через все поле. Молот был маленький, но тяжеленный, как чемодан с книгами. Она бросила его, не дотащив…
4
Рыжий пришел на вокзал минут за сорок до отхода поезда.
Ленку провожали одноклассницы – все эти нелюбимые им «бэшницы», а родичей собралось много, как на похоронах. И лица у всех были каменные, и жесты заторможенные; все они тяжело охали и вздыхали, говорили полушепотом, принимались вдруг целоваться с Ленкиной мамой, а Ленку успокоительно поглаживать по плечу, при этом все поминутно сморкались и хлюпали носами, как в вирусный грипп. Поезд шел только до Москвы, и проводницы недоумевали, отчего такие длинные проводы. До Москвы ведь рукой подать. Тем более что и вещей у них почти никаких: все распродали или отправили багажом.
Но в Москве они получили паспорта и уехали навсегда…
«…Рыжий, мы не знали тогда этих слов. Это "навсегда", оно раньше еще никогда нами не произносилось, и оттого звучало очень важно. Так утки летят на призывный крик селезня, не понимая, что это просто манок…»
5
Рыжук вылез откуда-то сбоку. «Еще бы ты явился на вокзал по-человечески! Ведь пришлось бы покупать перронный билет…»
Он стоял в стороне, а все обнимались и целовались, и сморкались в надушенные платки, Ленка даже на цыпочки встала, чтобы его разглядеть. Он мог бы подойти ко всем и хотя бы поздороваться, а не заставлять нервничать ее и ее бедную маму. Но он знал про какое-то свое право. Он стоял в стороне, как истукан, и на этот раз, может, впервые в жизни, он был прав.
«…Рыжий, я потом поняла, как ты был прав… Поезд дернулся, все засуетились, а ты все стоял. А я думала о том, что мальчишки почему-то не пришли. Было так обидно…»
Но это еще не отправление, просто подали паровоз.
Рыжий раздвинул всех и подошел, он сунул ей в руки вислоухого щенка. За ошейник была воткнута записка: «Меня звать Рыжий». Пес заскулил и все пытался лизнуть ее в щеку и в нос…
И тогда она окончательно разревелась.
6
Кто-то шумел, что собаку нельзя пускать в поезд, Ленка ревела и улыбалась одновременно. Все вокруг толкались, Рыжука сразу оттеснили в сторону, Ленку принялись успокаивать.
Потом поезд поехал. Очень просто: тронулся и покатил. Так всегда бывает: самое идиотское происходит просто…
Рыжук вскочил на подножку, проводница что-то завопила. Он не слышал и поцеловал Ленку в мокрые губы, совсем рядом увидев ее большие коричневые глаза…
– Карие.
Нет, коричневые. У нее были коричневые глаза. Два коричневых блюдца слез. И ужас на белом лице ее мамы. «Это чертовски вкусно – целовать заплаканных девчонок», – мелькнуло у него в голове…
Он спрыгнул с подножки и побежал вперед, обгоняя вагоны.
Проводница ругалась всеми словами, пытаясь закрыть дверь, но из-за ее плеча Ленка еще успела увидеть мальчишек, которые стояли на перевернутой скамейке привокзального сквера.
Они поменялись пиджаками. На Сюне пиджак висел, как пальто «на вырост», а у Витьки-Доктора руки по локоть торчали из рукавов. В петлице у каждого был цветок, а на голове… на сумасшедших их головах какие-то странные каски, похожие на синие ночные горшки.
Рыжий подлетел, на него тоже нахлобучили каску, все замерли, вытянулись, как на параде…
7
Пятеро пижонов, пять клоунов и придурков, пять кавалеров Ея Величества стояли, вытянувшись во фрунт, на перевернутой скамейке привокзального сквера – пять торжественных шутов, на головах которых синели закупленные в уцененке эмалированные ночные горшки, которые помогли им остаться самими собой даже в этот нелепо торжественный момент.
Они стояли на перевернутой лавке привокзального сквера за ржавыми прутьями забора, глядели вслед уходящим вагонам, фиолетовым и едким, как брызнувшие с кончика пера чернильные брызги…
Такими она их и увезла.
Фиолетовый поезд катил, наращивая скорость.
8
…На сей раз все было точно так же. «Если и иначе, – саркастически хмыкнул про себя Рыжюкас, – то лишь на самую малость».
Он подхватил под локоть Маленькую, помогая ей подняться в тамбур, затащил в него все тот же огромный чемодан и еще какие-то сумки с подарками для мамы…
– Доедешь – обязательно позвони, – сказал, не оборачиваясь, уже идя по перону к подземному переходу, ведущему на привокзальную площадь.
Сиреневый туман над нами проплывает.
Над тамбуром горит прощальная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…
9
Он набрал ее номер через две недели:
– Ты… почему не звонишь?
– Я никогда не звоню сама. И не собираюсь к тебе набиваться. Потому что теперь все поняла. Я тебя уже не устраиваю…
– Да ни фига ты не поняла, – сказал он не очень уверенно.
Уверен он уже ни в чем не был. Хотя кое-что к разговору продумал.
– Малёк, – сказал он как можно спокойнее, стараясь интонацией проставить кавычки. – У всех вас однажды наступает очень опасный момент. Это когда вы вдруг все «абсолютно понимаете» и становитесь «умными». И это, как любишь говорить, полный звездец. Ваш «ум» вам мешает, потому что он – вопиющая глупость… Однажды доходит до того, что вы «понимаете» себе цену. И тогда вы уже ничего не в состоянии понять.
– А может быть, это просто гордость?
– Тем более, это ваша глупость. Вариантов тут не бывает.
– Ты мог бы не говорить обо мне, как о всех? Или ты убежден, что мы все одинаковые?
В этом Рыжюкас был всегда убежден.
– Так чего же ты все время ищешь?
– Дурная привычка.
