Чего конкретно он хочет, Рыжюкас уже, кажется, начал соображать.

Он ведь давно подумывал ее приручить. Еще в первый день в гостинице, когда она так долго спала. Хотя тогда ему это еще не было нужно и представлялось безрассудством…

Но вот он уже и прикипел. И ни о чем больше не мог думать.

Она ему нравилась. Он с восторгом опускался на ее простейший уровень, понимая, что с нею он снова юн, что с нею он вернулся в себя, как надышавшись озоном. Радовался своей юношеской дури и всем ее уличным выходкам, от которых раньше рванул бы, как от чумы.

Даже когда в очередном психе она совсем по-дворовому залепила ему в глаз, поставив «классный фингал», а потом еще и пригрозила по приезду в Минск позвать своих пацанов, чтобы они его проучили, он только рассмеялся – уже в полном умилении.

Ему и пацаны понравились, и фингал.

– Чего ты? – спросила она настороженно, как всегда, ожидая подвоха.

– Мне очень понравилось… Особенно как ты меня напугала до смерти «пацанами». Вот и смеюсь…

Про «пацанов» ведь он ей рассказывал, про Витьку Отмаха. Она, конечно, других пацанов имела в виду, но было смешно представить, как она жалуется на него Чижику или Зигме.

…Можно вывесить мишень и попасть в десятку, потом снова попасть. Снова и снова. Однажды Рыжюкас видел такое на стрельбище.

Чемпион выбивал шестьсот из шестисот возможных. Каждый выстрел он отправлял в десятку. Уже после тридцатого выстрела в публике началось волнение. На трехстах метрах пуля попадала в пулю, а чемпион продолжал их укладывать одна в одну. Волнение возрастало. Это вздрючивает – присутствовать при невозможном…

Каждый раз – что бы она ни делала, что бы ни говорила, что бы ему ни рассказывала – это было попаданием в десятку. По восходящей. То есть сначала ее поведение и манеры – дикие и вызывающие – его коробили. Но когда он привел ее в клинику, и врачиха спросила: «Сколько у вас было мужчин?», а Малёк оживленно откликнулась: «А у вас?», он понял, что такого сокровища ему больше не найти.

И уже совсем умилился, когда она рассказала ему, как на школьных соревнованиях она от волнения описалась на старте. И потом умилялся, узнав, как она боялась и совсем не умела плавать, а однажды попробовала проплыть с маской и трубкой и увидела крабов, за которыми гонялась до посинения, заплыв неизвестно куда и чуть не утонув…

А когда они в колледже учились водить машину, она, оказывается, на стареньких «Жигулях» ухитрилась врезаться в автобус и перевернуть его. «Хорошо, что без пассажиров». А в детском саду мальчишки натолкали ей полную попку ягод рябины, но, как нарочно, назавтра сдавали на анализ кал и врачи от ужаса чуть не свихнулись… А когда она пришла в институт, все перепутав и проспав зачет, оказалось, что в этот день у них вовсе не зачет, а экзамен по другому предмету, который она тут же сдала, хотя даже толком не знала, как называется этот предмет…

Радость действительно пропорциональна невероятности. Но какая же невероятная везуха свалилась на него вместе с тем слепым дождем с сентябрьского неба.

Дитя природы, которую переделать уже никак невозможно, а можно только любить – со всеми ее недостатками, которые он научился принимать, как достоинства. И именно в этом он видел теперь вершину своего опыта. А если он и «стругал» Малька, то только по привычке. Больше всего восхищаясь тем, что она сопротивлялась ему, как никто раньше.

Однажды к утру он отважно все взвесил. И решился на «царский подарок».

Он прошлялся по городу целый день. Моросил дождь, он поднял воротник и посматривал на свое отражение в витринах. Он старался и выглядел хорошо.

Вечером он объявил ей свое решение, обставив все торжественно, как только он и мог.

Это было за ужином в бархатном зале лучшего ресторана, где встречаются президенты. С роскошным букетом из семнадцати роз. Ровно столько он когда-то подарил Ленке на ее семнадцатилетие. Он всегда был пижоном, и это никуда не делось с годами.

Стройные официанты во фраках летали, как тени, ловя его взгляд. Она сидела притихшая: всем этим великолепием она была подавлена и потрясена.

Он дарил себя целиком и понимал этому цену. Ведь до сих пор об этом мечтали многие, так досадуя, когда он уходил.

Но вот он окончательно решился. Он привел свой корабль в эту гавань. У него еще четверть века, целых двадцать пять лет. Они будут самыми счастливыми… Он будет писать и каждый вечер прочитывать ей написанное. Ему больше никто не нужен. И она будет счастлива, как не был счастлив никто, она – Венец, она станет для него последней…

Она в ужасе шарахнулась:

– Последняя у тебя ведь уже есть.

– Это я так думал, но теперь появилась ты…

Но ей не нужна его гавань. Она безнадежно теряет время.

Она забыла в ресторане цветы.

Так бывает, подумал он, но это все-таки чушь.

И тут же нашел удобное объяснение. Мягко себе подстилать он всегда умел.

Ну конечно же, она это нарочно! Она и к Сене бросилась из-за него…

Она ведь его, Рыжюкаса, любит, иначе бы она не вела себя с ним так глупо и дерзко. Зачем бы его так дергать и доставать, если ей все безразлично?.. Так не уходят, а цветы легко забыть от расстройства. Или оставить их нарочно, чтобы опять же его подразнить…

Ну да же! Она девочка умная, она не желает его обременять, боится лишить его свободы «кувыркаться» дальше – с теми, кто, как она наивно думает, ему подходят гораздо больше, чем она, такая во всем неумеха…

И из-за этой наивности все разваливается?! Неправда! Из-за придуманного ничего не может рухнуть.

Он был готов выть от досады. Все в ней он принял, несмотря на все свои поучения, дурацкие недовольства, претензии и старческие занудства. И он счастлив, что ей так повезло. Ее полюбили такой, какая она есть. Что ж она не понимает свою удачу?

Объяснялось просто: никакая удача с ним была ей не нужна.

«Тормоз» – прозвали ее сокурсники, придумав шутку: если обычный человеческий организм на восемьдесят процентов состоит из жидкости, то ее – на девяносто, но исключительно – из тормозной.

Но с ним она не собиралась задерживаться, не думала тормозить. Если сразу такой клев, надо снова забрасывать наживку. Увидев свою удачу, каких у нее впереди, разумеется, навалом, – чему невольно он и оказался подтверждением, раз именно с ним она так удачно стартанула, – она хотела нестись дальше.

Он пытался ей внушить, что, сейчас его потеряв, – не в нем, разумеется, дело, а в том, что невероятности не повторяются, – ничего равнозначного для себя она больше уже не найдет.

Но она уже не верила ни одному его слову.

– Дуреха, – сказал Рыжюкас нежно. – Смотри, пролетишь, как с Сеней…

– Чем ты меня пугаешь? Что ты – единственный?! – Маленькая задыхалась от обиды. – Зачем ты гнусно мне лжешь? Ты хочешь меня поставить на место? Вот фиг тебе, фиг!

Она в нем разочаровалась:

– А что мне делать, если сначала ты мне нравился, а потом это прошло?

Через два дня он спросил:

– А когда я больше тебе не нравлюсь: когда ты просишь меня подарить тебе духи от «Армани» или когда ты вышвыриваешь в окно купленный мной мобильник?

Она засмеялась:

– Хороший вопрос.

Помолчала.

– Ты что, думал об этом?

– Два дня.

Она удивленно на него посмотрела:

– Ты что, и вправду так серьезно воспринимаешь все мои слова?

– А что мне прикажешь делать?

– Просто я тогда ненавидела весь мир. Из-за этого Сени. И тебя нарочно доставала. Ну ты что, не понимаешь, что я сгоряча ляпнула?

– Могла бы и промолчать.

– Сам говорил, что этому надо научиться. Я пока не умею.

Рыжюкас вздохнул. Он-то промалчивать тоже не больно умел.

Ночью он понял, что не хочет встречаться с нею сегодня утром. И весь день хотел бы провести совсем не так, как они вчера, помирившись, придумали.

Вчера они решили устроить праздник. Торжественно отметить два месяца со дня их знакомства. В эти восемь недель вместилось так много… Он был сентиментален и любил такими придуманными праздниками украшать жизнь.

Она загорелась: надо встретиться рано утром, они давно собирались рано утром погулять, она, конечно, соня, но в такой день они рано-рано поедут в его любимый Нагорный парк, захватив с собой завтрак и бутылку шампанского…

– Только не нужно за мной заходить, я сама все закуплю, потом вызову такси и подъеду к этому небоскребу возле твоего дома, как на свидание. Пусть будет настоящий праздник, а не как всегда…

Он попытался ее отговорить, он знал, что она опоздает, и не хотел, чтобы у него было испорчено утро. Рыжюкас так и не научился не раздражаться, когда опаздывают. Его просто бесила любая необязательность. Да еще не всегда доставало уверенности, что он чего-нибудь дождется. Но она настаивала, и он согласился.

Утром он позвонил ей, но не разбудить, как обычно, а только спросить ее, не передумала ли она просыпаться в такую рань.

– Я же не сплю, – соврала она. И отключила мобильник.

Он вышел к условленному месту. Она, разумеется, опаздывала, он решил спокойно прогуляться, уверив себя, что никакого повода злиться нет: он все знал заранее, она всегда долго собиралась. Но потом все же позвонил ей по городскому телефону, который не отвечал триста раз. Потом она ответила, как ни в чем не бывало.

– Ой, извини, – сказала она, – я опаздываю.

– Намного? – спросил он. Он никуда не спешил. Он только хотел знать.

– Я уже еду, – ответила она, как обычно уклончиво.

– Именно едешь? – спросил он.

– Именно еду! – она перешла на крик и бросила трубку.

Он тут же перезвонил, теперь уже на мобильник, что было совсем лишним:

– Давай договоримся, что предыдущего звонка не было, и ты на меня не кричала, я просто тебя спрошу, едешь ты или нет, а ты мне спокойно ответишь…

– Я же сказала тебе, что я еду! – она визжала, как недорезанная свинья.

Было понятно, что она еще не вышла из номера, а может быть и из ванной.

– И где же ты находишься? – доканывал ее он. – Мне просто нужно знать… Я плоховато себя чувствую, и если ты еще не вышла, я зайду домой и выпью чаю, а ты позвонишь мне, когда наконец соберешься.

– Я не спал всю ночь, – сказал он мрачно, расплачиваясь с таксистом.

Тот посмотрел на него недоуменно.

– Я тоже не спала, мне тоже было плохо. А сейчас мы расстанемся, и я поеду домой… – повернулась к таксисту: – Вы не уезжайте.

Таксист глянул еще на одну ненормальную. Но промолчал. К такому цирку он привык. Сегодня это началось у него с самого утра. Полчаса прождал у гостиницы…

– Издеваешься? – спросил ее Рыжюкас. – Или шутишь?

– Мне просто хочется сегодня побыть в одиночестве.

– Мы же договорились. Ты хотела, чтобы был праздник?

– А теперь не хочу. У меня другое настроение. Это нормально. Настроение может меняться. И делать нужно только то, что хочешь. Ты же сам учил.

Он учил. Он действительно считал, что, прежде чем что-то сделать, нужно спросить себя, зачем тебе это нужно. И что именно нужно. Сейчас ему от нее была нужна не уступчивость. Его и всегда воодушевляло не то, что с ним быть согласны, а только то, что с ним быть хотят.

– Почему мы должны что-то праздновать только из-за того, что ты это придумал?

Положим, придумали они вместе. И никто никому ничего не должен, но что ему теперь прикажете делать?

Таксист безнадежно махнул рукой и уехал.

– Знаешь, милая, не прийти куда обещано, – раздраженно сказал он, простояв истуканом несколько минут и всматриваясь в ее холодное и злое лицо, – даже если это похороны друга, и ты обещал его жене, вдруг ставшей вдовой, – это, конечно свинство. Но это – ничто в сравнении с тем, чтобы сообщить ей об этом со скотским злорадством или даже равнодушием.

– Мне все равно.

Ей все равно, и у них не похороны. Просто хорошая пара: у одного все рушится, а другому все равно…

Хотя на самом деле она опять права и как всегда угадала: вся эта дурь со звонками началась ведь на самом деле не из-за нее, а из-за того, что ночь он проворочался от досады, не понимая, зачем ему нужен этот придуманный и запоздалый праздник.

Они еще и объяснились на сей счет.

– Ты только пойми, что если я это тебе решил высказать, значит, я не хочу продолжения ссоры…

– Я знаю, что не хочешь. Подожди, я возьму диктофон.

И он принялся надиктовывать ей про то, что эти козлы совсем иначе устроены. У них в башке от обиды протаптываются тропинки. И, чуть что, по ним сразу возвращается все дурное. Поэтому мужики так злопамятны и так часто предварительно напряжены.

– Понимаешь, когда я сижу в ресторане, где мне в любой момент могут плеснуть супом в морду из-за того, что я скажу, что он пересоленный или холодный, я всегда думаю о том, что не нужно ходить в такие рестораны, даже когда очень хочется есть. Потому что когда я иду в ресторан, то плачу большие деньги не за то, сколько стоит этот сраный кусок мяса и бокал пива, а за абсолютную уверенность, что мне, как минимум, не плеснут супом в морду.

– Да провалился бы ты со всеми своими «большими деньгами»!.. – она опять слышала только свое.

– Я провалюсь, – сказал он твердо. – Потому что я должен быть уверен, что человек, с которым я общаюсь, не хам. Ты просто должна понимать, что, угробив мне однажды праздник, ты протоптала во мне эту тропинку, которую очень не просто потом заравнять.

– Понимаю, – сказала она, снова в точности так, как говорила ему Ленка. – Но вы не по адресу. Обратитесь в трест озеленения… И катись ты от меня совсем…

Она растерянно помолчала.

– Хотя нет, здесь все твое, и это я должна отсюда катиться…

Так бились – птицами о стекло в гостиничной комнате, в поисках форточки, чтобы вырваться на простор.

У него – опыт всей жизни. И Система, по которой он никогда никого не удерживал.

У нее – все впереди. И желание все ухватить, именно все, а не эти дурацкие двадцать пять лет, которые он себе высчитал и которыми был готов и себя и ее «осчастливить».

– Я не могу отказаться от своей мечты, – говорила она. – Пойми ты наконец, у меня есть своя мечта, моя голубая мечта. И я уверена, что она сбудется, я знаю, каким он должен быть, даже внешне… Поэтому я не могу остаться с тобой.

– У меня – тоже, – сказал он.

– Что – тоже? – Маленькая опешила.

– У меня тоже есть голубая мечта. И я тоже знаю, как она должна выглядеть. Более того, я знаю, какой она должна быть…

– То есть как?! – уразуметь такое она, конечно же, не могла.

– Так же, как и у всех. Как и у тебя. Только гораздо сильнее. Потому что у тебя еще все впереди, а у меня уже включен секундомер. Я, похоже, проигрываю.

– Поэтому ты все время вспоминаешь свою Ленку?

– Боюсь, что да.

– И при этом ты ищешь?.. Очень интересно, – теперь Маленькая обиделась. Она ревновала. – И какой же она должна быть?

Тут он отступил. В последний раз. Он снова сказал ей, то, чего говорить не следовало. Хотя бы потому, что все это уже без толку отзвучало.

– Как ты.

И вдруг впервые осознал, что это правда. Именно такую он всю жизнь искал, полюбив, наконец, не выдумку, не собственное создание, а реальный и абсолютно неуправляемый им предмет. Который теперь больше всего не хотел потерять.

В чем признаваться ей, пожалуй, все же не стоило.

И еще одного делать уж совсем не стоило… Может, и не все бы он потерял, если бы…

Если бы не затронул запретную тему, которой старался никогда не касаться, зная, что это единственное, в чем уступить ей он не мог. Это означало бы для него совсем отказаться от всех своих правил.