Глава седьмая
НЕ ДОЖИТЬ ДО МОРЩИН
1
Конечно же, ее больше всего беспокоил его возраст. Он ведь был втрое ее старше.
– Всего в трое, – поправлял он.
– Ты мне во всем подходишь… – Малёк, вздохнув, покачала головой. – Ну только почему у нас все – не как у людей?
Они сидели, свесив ноги, на крыше заброшенной бетонной беседки на холме в Ужуписе, откуда открывался его любимый вид на Старый город. Сюда они всем классом приходили в конце каждой четверти, чтобы кубарем скатываться с горы – в знак очередного учебного перевала… Сейчас, в тяжелом закатном солнце, по-осеннему холодно светившем в лицо, здания не различались, и город походил на гигантскую груду величественных развалин, еще больше напоминая Иерусалим.
Она потрепала его шевелюру (на самом деле погладила его лысину, но так треплют шевелюру, когда она есть):
– Был бы ты у меня самый классный пацан…
Рыжюкас почувствовал опасность: у них было только одно преимущество – это их разница в возрасте, и все действительно обвалится, если она этого не поймет… Но он знал, как играть в таких случаях. Он демонстративно помрачнел. Сейчас она догадается, что ему обидно. Не за себя, разумеется, а за нее, бедненькую… Тут ведь не в его, а в ее возрасте дело. Ей тяжело за ним тянуться… Она ведь еще новичок и многого не умеет…
Малёк забеспокоилась:
– Нет, нет, ты ничего не понял! Это же классно, что ты у меня дядька со-о-всем б-о-о-лыпой! – Она щебетала примирительно. – Это круть, что ты меня старше!.. Но… Если бы не настолько… Или мне было бы столько лет, как моей маме… Мы были бы забойной парой…
– Равные браки – совковая мода, – сказал он строго, как бы сворачивая тему, но вовсе не собираясь уступать. – Достань-ка диктофон, мы с тобой запишем одну кошачью историю…
2
Старшая дочь пришла к нему, когда ей исполнилось шестнадцать. Ему только стукнуло тридцать семь. Они не виделись одиннадцать лет. Родители первой жены насмерть стояли против любых напоминаний ребенку про «бросившего семью отца-подлеца».
Отец-подлец не особенно переживал. Скачки тогда у него были в полном разгаре. А дочь? Он был уверен, что рано или поздно гены свое возьмут, и она объявится. Так и случилось.
Она принесла ему свои литературные наброски, уже по телефону сообщив, что собирается поступать в литинститут. Только из-за этого ее к нему и отпустили…
На нее было страшно смотреть.
– У тебя что – роман?
– Смертельный.
У нее был действительно смертельный роман с одноклассником Славой.
Полгода назад она с ним подзалетела и пропустила все сроки. Заметила катастрофу бабушка, присмотревшись к ее раздобревшей фигуре. Делать аборт было поздно. Семейка была еще та: дедушка – военный политрук, бабушка – его фронтовая подруга, а потом «хранительница очага», мама – примерная дочь, отличница, только однажды романтично соскочившая с катушек, когда назло подруге выскочила замуж за беспородного юнца (Рыжуку было двадцать лет), через год от нее оборвавшегося.
На полуночном совете семейка не нашла ничего остроумнее, чем внушить дрожащей от ужаса беспутнице, что раньше в таких случаях приличные девушки… кончали с собой. После чего, смятую и раздавленную, готовую на все десятиклассницу, как нашкодившую сучку тайком от собачьего клуба, вывезли под какие-то Пуховичи, где сельские эскулапы от ветеринарии произвели ей искусственные роды, едва не угробив.
Через полтора месяца, едва оклемавшись, она и пришла к отцу. Соврав дома про литинститут.
Он выслушал и засмеялся:
– Это мы проходили.
Дочь испуганно отшатнулась. Но он знал, что делает.
– Кретины, – сказал он. – Боже, какие кретины! Но теперь – все позади.
Дочь поверила. Одним махом он сокрушил всю чушь, которую эти совковые мичуринцы прививали ребенку с пяти лет.
Теперь надо было как-то вырвать ее из смертельной истории со Славой. Они, естественно, собирались назло всем немедленно пожениться. Он не стал читать ей нотации.
Он влюбил ее в себя, отбив у Славы.
Это было несложно – с его опытом, который он впервые в жизни цинично применил. Хотя обычно с девицами он играл на равных, не используя своих преимуществ. Он считал нечестным применять крупнокалиберные пулеметы против рогаток. Но здесь он это себе позволил. Она была его человеком, и ее надо было спасать. Он сказал ей, что это пошло – ухватиться за зеленого одноклассника, да еще живущего с ней в одном дворе, и удовольствоваться тем, что рядом, бездарно не пошевелившись… Это был аргумент не мальчика, а мужа. Про то, что он ее отец, она тут же забыла, что объяснимо, ведь они только что познакомились.
Слава ревновал, Рыжук для него стал ненавистным Витюком, если не хуже: старше, вероломнее, циничнее. Кроме того, у Рыжука был опыт, который подсказывал ему, что он прав…
Слава приволок кипу старых газет, бутылку керосина и поджег сопернику дверь.
Рыжук не обиделся и не стал заявлять в милицию. Он пригласил Славу в гости как взрослого человека. На кухонном столе стояла бутылка «Столичной».
– Ты очень хороший парень, – сказал Рыжук. Он действительно так считал, и Слава с ним согласился. – Ты лучше даже того парня, каким я был в твоем возрасте.
Слава совсем расслабился. Такого он не ждал.
Разливая водку по рюмкам, Рыжук продолжил:
– У тебя есть только один недостаток…
Слава насторожился, отодвинув рюмку: с кем попало он не пил. Но хозяина это не смутило.
– Этот недостаток в том, что ты… безобразно юн. – И тут же добавил, поспешив успокоить гостя: – Но это быстро пройдет.
Слава улыбнулся. Такое начало ему понравилось. И бутылка на столе, которая сразу делала его взрослым в собственных глазах.
– Единственное, что меня не устраивает, – так это то, чтобы ты так неумело упражнялся с моей дочерью.
Слава насупился. Сдавать позиции он был не намерен. Желваки заиграли на его скулах. Но Рыжик знал, куда он гребет:
– В твоем возрасте мы поступали иначе…
Лицо Славы было непроницаемым.
– Нам тоже хотелось… Но у нас были взрослые и искушенные в ебле бабы – это ничего, что я говорю с тобой, как с мужчиной?.. Понимаешь, даже танцевать нужно учиться, а тут занятие потоньше. И совсем иное, чем ты пока думаешь…
Это было правдой, и Слава почувствовал, что этот лысоватый мужик не врет и знает, о чем говорит.
После третьей Слава почти все понял. Они перешли на ты, и Слава даже потянулся к бутылке, чтобы разлить.
Дальше все было просто. К Рыжуку «случайно» забежала Клавуня, его Лучшая из Бестыдниц, с которой он заранее обо всем сговорился. Тут ему «случайно» понадобилось ненадолго уйти. Гости «случайно» остались вдвоем, и Слава благополучно исчез из жизни Рыжука и его дочери, по-взрослому погрузившись в совсем иное недели на три, а на самом деле навсегда.
3
Маленькая слушала с немым восторгом.
– Что-то меня колотит… Давай чего-нибудь звезданем, – сказала она возбужденно. – Хотя бы по рюмочке, но чего-нибудь классного…
Они вернулись в гостиницу и, не заходя в номер, поднялись в бар на последнем этаже. Это был единственный бар в городе, где подавали французский кальвадос. Она только что прочла «Три товарища» Ремарка и, подняв рюмку, сказала:
– Салют!
…Ремарк был первым, кого они тогда для себя открыли – после груды зачитанных до дыр совковых книжек про суворовцев, гимназистов и их школьную любовь, на которые записывались в библиотеке в очередь. А сколько диспутов о любви и дружбе они посетили, да еще ведь и кино, из всех искусств бывшее важнейшим! И влюблялись как по писанному, и в загсах записывались в очередь, наперегонки. Слепые котята, выброшенные на помойку под названием жизнь.
– Что такое парень в семнадцать (девятнадцать, двадцать)? – сказал Рыжюкас, когда они выпили. – Кому он нужен? Если за душой ничего: ни жилья, ни работы, ни специальности, ни денег… Одни амбиции и прыщи.
Больше всего ей понравилось про прыщи.
Вот тут Рыжюкас и вздохнул насчет того, что с его старческим возрастом, она, пожалуй, права. Здесь у них и действительно перебор…
Ну вот, он снова об этом! Она отодвинула рюмку.
Но он знал, чем ее «успокоить». Его обучил этому еще Вадим Николаевич, тренер по боксу, когда после спарринга сочувственно предлагал не приходить больше на тренировки, где его снова могут поколотить…
– Ты еще успеешь найти своего Будущего Принца, – сказал он успокоительно. – Тебе пока рановато на что-то решаться и совершать окончательный выбор. Со мной это только прикидка… С чего ты взяла, что именно я тебе подхожу?
Она взорвалась, заявив, что он безмозглая дубина. Причем тут какой-то «Будущий Принц», если ей все в нем нравится, а больше всего – его лысина и круглый живот.
– Он у тебя как кролик…
Он улыбнулся: уж что-что, но подлизываться она умела.
Тема была закрыта, но ненадолго. Слишком она его беспокоила… Малёк тоже насторожилась – с Будущим Принцем совсем не его дело.
4
Она все чаще направляла их занятия, встречая его одним из заранее придуманных вопросов:
– Слушай, а ты когда-нибудь был в борделе? Только чтобы в настоящем, ну обыкновенный публичный дом…
Он бывал в разных, даже в самых знаменитых. И на Риппербане в Гамбурге, и в квартале красных фонарей в Амстердаме. Правда исключительно из профессионального любопытства. Обычно он женщинам за секс все-таки не платил…
– А что там с тобой делали? Ну самое интересное?
– Самое интересное как раз то, чего со мной не делали. Меня буквально сразила проститутка, которая сидела в витрине и читала. На меня она даже не посмотрела. Я обиделся и спросил, что она читает. Это была «Война и мир», правда на польском. Она была полька. Потом хозяин мне объяснил, что девушка на работе. И в нужный момент она проделает все профессионально. А высучиваться перед вами ей нечего. Свой гарантированный минимум она и так получит: на это есть профсоюз…
– Но трахаются-то они, наверное, классно?
– Ничуть. Скучно до тошноты, хотя и профессионально. Это только наши, давая за стольник, дарят тебе и возвышенность, и любовь на всю жизнь, и замуж готовы… А в борделе все достаточно механистично. Это чтобы не влюблять в себя клиентов, ведь потом не отвяжешься…
– Сделал дело – отвали?.. Ты, наверное, прав, когда говоришь, что у них хорошая профессия… Но расскажи что-нибудь позабавнее.
– Ладно. Тогда про то, как рано утром проститутки расходятся по домам…
– Что тут интересного?
– Подожди… Ну как бы ты избавляла бордельных девиц от приставаний «поклонников»?
– А чего их избавлять?
– Мужики ведь настолько козлы, что даже в борделе каждый убежден, что она так старается только с ним и ради него. Вот крыша у какого-нибудь старичка и едет. И он уже готов поджидать ее у выхода с цветами, чтобы признаться в любви. Но она ведь на работе, а дома – семья…
– Ну так полицию вызвать. Или у них там своя охрана?
– Нельзя полицию, это недемократично, и охране никто не позволит разгонять охреневших от любви старичков… Сговорившись с хозяином, я специально под утро подъехал к черному входу, чтобы посмотреть. Улочка узенькая, едва освещена. Сначала выходит огромный негр с двумя тазами и ведром. Тазы он ставит на тротуары по обеим сторонам улочки. Выливает в них по полведра какой-то похлебки. А потом выводит двух огромных мохнатых кобелей, которые набрасываются на еду. Попробуй сунься в улочку, где завтракают два сенбернара…
– Класс!
– Тебе надо бы тоже завести сенбернара, – сказал он. – От таких старичков, как я.
Она сделала вид, что последнюю фразу не расслышала, и перешла к следующему заранее придуманному вопросу.
5
– Так сколько же у тебя было женщин? Ты когда-нибудь считал?
– Об этом ты меня уже спрашивала. По телефону.
– Но ты ничего не ответил…
Конечно же, считал, подумал Рыжюкас, и даже записывал. Довольно долго, до сорока трех лет. Весь период предварительного щенячества, когда каждую новую вертихвостку он мнил своей победой. Пока в сорок три не опомнился, поняв, что это не он, что это его побеждают…
– Ты имеешь в виду всех-всех?
– Нет, только тех, кого ты любил. Ты мне должен рассказать про самых лучших. Про них мы и должны написать.
Но он еще не забыл их разговор про свой возраст. Он слишком серьезно к этому относился. Нет, не к возрасту, а к тому, как его воспринимают. Ему уже давно становилось неинтересно с любой девицей, которую его возраст мог отпугнуть. И с Мальком у них вообще ничего бы не было, заикнись она об этом в поезде… Скорее всего, именно поэтому сейчас он проговорил достаточно жестко:
– На самом деле у меня была… только одна любовь. Первая и Последняя.
Малёк аж подпрыгнула:
– То есть как?!.
Она и впрямь была замечательной слушательницей: умела воспринимать и переживать то, о чем он говорил. И спросить нужное:
– А я?!
Он не ответил.
– Ладно. – Она не стала заводиться. Напротив, притихла. – Но как же все твои остальные любови?.. Что-то я никак не пойму. То ты их бросал, то они тебя бросали…
Помолчав, она растерянно спросила:
– И кто же она?.. Ленку ты хотел вернуть, но не вернул, а теперь говоришь, что она у тебя единственная… Вот и жили бы вместе… Ты меня совсем запутал.
6
Ленка, Первая Любовь, была старше его на два года. В том возрасте это безумно много. Она шпыняла его и дразнила, нарочито не принимая всерьез.
Их отношения стали первой высотой, первой планкой, которую ему предстояло взять. Рыжий ее не взял, он отступил, он сломался. За эту свою слабость он отомстил ей с Первой Любовницей, которая успокоила его и вылечила. И спасла тем, что отвлекла от Ленки, как потом его бесстыдная ученица Клавуня отвлекла мальчика Славу от его дочери. Она сумела вселить в Рыжика мужскую уверенность в себе, убедив его, что без трусов он чего-то стоит, попутно преподав и навсегда усвоенный им тезис: молодость, конечно, хороша, но в любви необходим и практический навык.
Лиха беда начало. Довольно долго все любовные подруги были значительно старше него.
Потом появилась та, которой снова было семнадцать. Она была ровно вдвое его младше. Ему уже было чему ее учить, и задачу ее раскочегарить он выполнил с честью. Она стала его Последней Женой, хотя далеко не последним увлечением…
С той поры он матерел, а они молодели, не буквально, разумеется, а относительно. Всем им бывало от семнадцати до двадцати трех. И похожи они были по обязательному стандарту: юна, стройна, красива, вздорна, упряма, всегда готова от него оборваться. Так китаянки неразличимы взору европейца. Вот и Маленькая была вылитой Ленкой, их даже почти одинаково звали… Ленкиной копией была его Третья Жена, да и Вторая. Только Первой Избраннице в этом не повезло, что вскоре исправилось, потому что у них родилась такая же, как Ленка, вздорная дочь… Лучшая Любовница, ее звали Ветой, была копией Ленки, да и все после нее…
И во всех он любил только Ленку.
7
Зеленым пацаном, ничего не смысля в любви, понятия не имея, что это такое, Генка Рыжий однажды вообразил, что Ленка из 10-го «Б» – эталон. Именно такой должна быть девушка, которую он любит. Его Первая Любовь была им придумана, потом до мелочей прописана, прокручена в воспоминаниях. И дальше он все с нею соразмерял. Проиграл, потом, стремясь к сатисфакции, всю жизнь подсознательно ее тиражировал. Всегда пытаясь найти ее в других.
Речь не о внешности. Здесь Рыжюкас был гурман. И если разложить кипу отснятых им фото подружек, где все они, понятно, обнажены, никакой особой похожести не обнаружится, кроме, разве, того, что все очаровательны – в невинных позах юных бесстыдниц.
Схожи они были лишь для него, и тем, что с каждой он вновь и вновь становился все тем же восторженным пацаном – Генкой Рыжим – под фонарями на заснеженной площади у Кафедрального собора. Упорно не взрослея и не обретая степенность. Все они питали его, переливая в него свою юность, все его молодили, как когда-то Ленка делала его взрослей…
Они становились еще больше схожими, когда он строил их всех под свой эталон. Он самозабвенно обтачивал их, как скульптор, добиваясь сходства.
А когда уже почти обживались в его Системе и этим почти его покоряли, вдруг оказывалось, что он любил… только их юность, ею восхищался, возбуждая и в них ликование… Но возраст! Юность совсем не вечна… Они неотвратимо сходили с дистанции, уже совсем одинаковыми и по одной и той же причине: пора как-то устраиваться…
В каждой новой он, конечно, любил и всех прежних, никогда этого не скрывая, но больше всего он любил в них Ленку. С ее главным, поначалу еще не осознанным им преимуществом: она ушла, она успела уйти от него в свои семнадцать…
8
– Неужели вы так и не встретились? – спросила Малёк. – И не разобрались?
Они встретились в Варшаве, в начале перестройки, когда он, всегда невыездной – из-за биографии, впервые вырвался из совка (по чужому паспорту, в составе какой-то делегации, куда его воткнул председатель передового колхоза и герой его первой книжки, отпустив «под свою ответственность» на Варшавском вокзале на целых три дня).
Сегодня девушке, не знающей, кем был Ленин, невозможно объяснить, что такое «железный занавес», что такое невыездной. И как друзья Рыжука, взрослые дяди, поверить не могли, что он был за границей безо всякого присмотра. Целых три дня. И – даже! – в гостиницу селился сам, да еще с иностранной подругой… Солидным людям, выросшим в совковом вольере, такое казалось невероятным.
Ленка приехала на Варшавский вокзал и вышла из поезда, как ни в чем не бывало.
Всех денег, что ему поменяли – его месячной зарплаты – им едва хватило на один ужин. За остальное платила она, что для него было унизительно: он был известный советский публицист, она простой «капиталистический» библиотекарь. А ведь они вместе начинали – с того, что обчищали в Вильнюсе телефоны-автоматы. Ленка делала вид, что звонит, и поглядывала за атасом, а он струной с крючочком ковырялся в аппарате, вытаскивая пятнашки. Они набирали три рубля ей на маникюр…
В Варшаве он психовал, она плохо его понимала и пыталась успокоить: лучше бы она молчала – с этой ее снисходительностью…
Он залепил ей оплеуху за все. Что было, конечно, лишним. Она заплакала и не ушла. Она второй раз в жизни от него не ушла. Первый раз в майский снегопад, он этого не заметил, еще не умея оглядываться, а во второй раз ему уже ничего от нее не было нужно.
Она сказала:
– Ну вот.
И добавила:
– Это глупо.
Она знала, что он любил ее тогда. Ее больше никто никогда так не любил. А толстый Витаутас уже умер от ожирения, оставив ей недостроенный дом и сына.
Но он влюблен был в ту, единственную. И никогда – в другую. К женщине, сошедшей к нему на Варшавском перроне, это никак не относилось. К ней он ничего не испытывал, кроме дружеского тепла и немножечко ностальгии.
9
– Это ужасно, – сказала Малёк. – Какие же мужики негодяи…
Рыжюкас не возразил. Наставник – а именно наставником он себя с нею чаще всего ощущал, – не должен лакировать действительность: если ей повезет, ее избранник не будет «подонком» и, нося ее на руках, не заметит, что с нею проделают годы…. Когда повезет, большого ума не надо… Но на везенье глупо рассчитывать, лучше быть готовой к худшему.
– Тогда мне тоже надо уйти, – подвела черту Маленькая. – Мне ведь уже перевалило за девятнадцать.
Она посмотрела на себя в зеркало и горестно вздохнула. Так вздыхают старушки на лавочке, когда переваливает за девяносто.
Рыжюкас вгляделся в ее отражение. Похоже, не очень перевалило. Но ему нравилось ее поддразнивать:
– Конечно, тебе пора обрываться, и побыстрее…
Она вспыхнула, поднялась. Да хоть сейчас! Как бы не заметив ее решимости, он продолжил:
– Чтобы скорее вернуться. Как любит повторять наш школьный друг, а ныне ба-а-а-лыпой финансист Мишка-Хитрожоп: раньше сядешь, скорее выйдешь.
Она передернула плечами:
– Ты так говоришь, будто к тебе все возвращаются…
– Зачем же?.. Отрезанный ломоть… Да и место обычно уже занято… Свято место пусто не бывает… Хотя некоторые сожалеют и готовы бы вернуться…
– О чем же это они сожалеют?
– Не всем нравится то, что с ними происходит потом…
10
Они сидели в большом зале кафе «Неринга» за столиком у окна.
Он давно собирался сводить ее сюда. Все-таки это было самое знаменитое кафе во всем Советском Союзе.
Только что он уверенно, как опытный гид, провел ее мимо цветного фонтанчика в баре в большой зал с фресками по мотивам литовского эпоса на стенах, где решительно направился к одному из столиков на подиуме вдоль окон. Во время ремонта здесь все восстановили до мелочей. И поход сюда впрямь стал очередной экскурсией в его юность.
Он специально выбрал тот самый столик у окна, за которым они впятером сидели на открытии этого первого в городе «модерного» и по тем временам невиданно роскошного кафе, ставшего знаменитым на всю страну после разгромной статьи в «Известиях». Статья называлась «Сошествие с Олимпа». В угоду московским начальникам в ней разносились литовские «князьки», допустившие здесь барскую роскошь, чуждую советским понятиям об «общепите». Конечно, невероятно, что пять девятиклассников оказались на торжественном открытии среди «князьков», но любовь всесильна. А Махлина тогда безумно и не совсем безответно любила старшая официантка нового кафе Алдона, которая и достала им всем пригласительные билеты.
– Все-таки здорово, что здесь такие разные кафе, – вздохнула Маленькая, оглядываясь. – И можно запросто заскочить, чтобы выпить просто чашечку кофе. И никто не будет на тебя коситься, что ты ничего больше не заказываешь… Нам бы такие традиции…
– Все приезжие так говорят, – сказал Рыжюкас. – Но тебе-то я сейчас быстренько расскажу, как эта традиция зарождалась. Причем прямо вот здесь.
Она достала из сумочки диктофон.
11
«В „Нерингу“ мы пришли, как всегда, впятером. Денег у нас, как всегда, не было, но, как всегда, были амбиции. Поэтому, когда к нам подошла официантка, готовая обслужить нас по высшему разряду, я сказал:
– Четыре кофе и один чай.
– Чай – для Сюни, – пояснил Мишка-Дизель.
– Сюня у нас не пьет по вечерам кофе: у него тетя училась в мединституте и теперь говорит, что пить кофе вечером вредно…»
– Это, конечно, Витька-Доктор выступил? – спросила Маленькая.
Рыжюкас довольно кивнул. И продолжил: «– Вы больше ничего не будете заказывать? – строго спросила официантка.
– Нет. Хотя… Принесите мороженое, – сказал Мишка-Махлин. – Одно. И побольше хлеба. Рыжий у нас уезжает в Окинаву. Ему перед дорогой надо плотно перекусить…
Метрдотеля зовут Торо. Он недавно вернулся из Бразилии, где не прижился, но разговаривает безо всякого акцента, даже если и трясется от злости:
– Товарищи молодежь, у нас не забегаловка, а ресторация первого разряда. Я попросил бы вас вести себя прилично. И не издеваться над девушкой, прося мороженое с хлебом.
– Человек хочет есть.
– Вы хулиганы… Я вызову милицию, вас сюда никогда больше не пустят.
Со всем этим надо было как-то кончать. Мы ведь хозяева в этом городе, в этой стране. Молодые хозяева страны, как с утра до вечера пелось по радио. Собрав на "броде" всех друзей, мы долго совещались, придумывая, как поступить. А назавтра…»
– Слушай, ты сегодня рассказываешь, как кино. Я прямо все вижу…
– Подожди, сейчас начнется самое интересное.
«Воскресный день. Последний день месяца, последний день квартала. Ровно в двенадцать часов пополудни щелкнула кованая задвижка на стеклянных дверях "Неринги", готовой принять посетителей, которым предстояло опустошить карманы, чтобы трудовой коллектив передового предприятия общественного питания успешно выполнил месячный и квартальный план. По такому случаю к вечеру была приготовлена новая концертная программа. Но через пять минут после открытия свободных мест уже не было.
– Вы сошли с ума, – сказал Торо швейцару, заглянув в зал и помрачнев. – Кого вы впустили?
За всеми столиками обоих залов по-домашнему расселись молодые люди. Они курили, просматривали газеты, кто-то вообще готовил уроки, разложив тетрадки. Все заказывали только кофе и чай.
В пять часов на трех фургонах прикатила милиция. В большой зал вошел низенький и круглый подполковник в галифе и фуражке. Внимательно оглядевшись и не усмотрев ничего предосудительного, он снял фуражку, вытер платком лысину и подошел к Торо.
– Нарушений не установлено, – сочувственно сказал он. – Кофе и чай – это не по нашей части. Мы вышвырнули бы этих щенков, если бы они вздумали… заказывать коньяк или водку…
От этой угрозы в адрес щенков Торо шарахнулся. По-русски он разговаривал неплохо. Но, выходит, ничего не понимал.
– Чуть что – звоните.
Подполковник надел фуражку, отдал честь и, покачивая головой, удалился.
Весь день на стеклянных дверях "Неринги" красовалась табличка: "Свободных мест нет". Дежурство за столиками продолжалось до самого закрытия. Перед уходом Витька-Доктор пожаловался Торо:
– Последний стакан, как всегда, был лишним.
Обедать по очереди выбегали в столовую напротив.
Первую партию швейцар хотел не пустить обратно, но наши парламентеры заявили, что тогда за кофе и чай в обоих залах не будет уплачено…
С тех пор Торо встречал нас только с улыбкой, гостеприимно кланяясь. "У них заказано", – пояснял он очереди, состоявшей тогда преимущественно из приезжих…»
К ним подошла официантка. Вежливо застыла, чуть в стороне. Маленькая выключила диктофон:
– Неужели вы и вправду так жили! Или ты все сочинил?
12
Повернувшись к официантке, Рыжюкас вздрогнул. И подумал, что он не совсем в себе.
Полногрудая, с копной черных как смоль волос, пышно взбитых начесом, в светлой прозрачной блузке с пухлыми и сочными губами, ярко накрашенными жирной помадой. Они что, растерянно подумал он, сохранив нетронутым интерьер тех лет, еще и облик обслуги решили оставить прежним?
– Простите, вы давно здесь работаете?
– Очень. Jau daug metu.
Бред какой-то, подумал он. Но нет, это невозможно. Рыжюкас принялся высчитывать. Официантка, видимо, поняла его растерянность и пришла на помощь:
– А еще больше лет назад здесь работала моя мама. Все говорят, что мы похожи.
Он облегченно вздохнул.
– И ее звали Алдона?
– Taip… – Вы хорошо выглядите, – сказал Рыжюкас, мысленно добавив: для своих лет. По его расчетам ей выходило никак не меньше сорока. – Вы даже лучше своей мамы.
– Слушай, – сказала Маленькая, когда, взяв заказ, официантка удалилась, – а где же в твоей истории мораль? – Она привыкла, что он ее учит и воспитывает. – Ведь не мог же ты пригласить меня в кафе только затем, чтобы просто поужинать! Или рассказать про вашего Тор о.
Именно просто поужинать он и хотел. В кафе своей юности, где, подглядывая за соседями, он учился пользоваться вилкой и ножом… Но сегодня Малька тянуло к выяснению отношений. Ее, оказывается, зацепило его предложение побыстрей обрываться…
– Ничего такого я тебе не предлагал.
– Нет, предлагал.
– Девушка твоего возраста в разговоре со взрослым мужчиной ни одну фразу не должна начинать с «нет».
– Ну да, и не есть острого, не зевать, не чавкать, не сморкаться в скатерть… А как я должна реагировать, если ты нагло врешь?
– Правильнее всего было бы сказать: «Да, ты мне ничего такого не предлагал, но мне показалось, ты боишься, что я от тебя оборвусь…» и так далее… – Он действительно боялся, что она упорхнет, как яркая бабочка с вытянутой ладони.
Она вспыхнула. Но сдержалась, потом все же резковато спросила:
– Ты что, и правда думаешь, что я не смогу найти себе никого лучше, чем ты?!
– Сколько угодно, – мягко сказал он. – Но мне кажется, что потом ты опомнишься. И поймешь, что на эти поиски вовсе и не надо было уходить.
– Почему это?
Он пожал плечами:
– Ищи себе на здоровье, кто мешает! Правда мне иногда начинает казаться, что с твоим уходом все может получиться совсем не так, как у меня бывало раньше…
13
То, что он сейчас скажет, подумал Рыжюкас, ему не следует говорить.
Он совершенно точно знал, что им никогда не следует говорить ничего такого. Никогда не следует ни в чем таком признаваться. Тем не менее он сказал, по мере возможности сухо:
– Мне кажется, что в отличие от всех предыдущих «искательниц», тебе было бы куда вернуться, если бы ты этого захотела.
– Это еще почему?
Он знал почему, он все просчитал и вычислил.
Да, все его избранницы потом умнели. И готовы были во всем ему подходить. Но все их сожаления о былом и намеки на готовность возобновить отношения он обрывал нарочито грубо и прямо:
– Не надо. Все прошло и не вернется.
А если его спрашивали – почему, ответ был грубым и прямым:
– Я не хочу видеть твоих морщин.
Он действительно не хотел никаких увяданий. Он не хотел знать, во что потом выльются все эти их милые прелести: девичья вздорность и трогательная порочность, наивная непоследовательность и детская требовательность… Он не хотел знать, к чему в итоге приведут невинные ссоры и капризы, которыми он умел весело наслаждаться как подарком судьбы. Он знать не желал, как под занавес из них попрет вся их дурь…
Но тут, с этим Мальком впервые все совпало: 19–61… Ему не суждено увидеть ее старухой… Даже если к обеим частям этого неравенства прибавить по двадцать пять, которые с подачи отца он себе отмерил, все равно получится 86–44… Счет в его пользу: она останется вдвое его младше…
Пожалуй, он мог бы и подождать. Все равно, пока она не поймет, что именно ей от него нужно, ей при нем не усидеть. Помечется, поиграет, одумается, а он подождет… Только не надо, не надо ей сейчас об этом рассказывать. Никогда им не следует мягко подстилать…
Тем не менее, он не сдержался.
– Мне кажется, – сказал он, помедлив, – во всяком случае, я допускаю такую возможность, что место здесь для тебя зарезервировано надолго – аж на двадцать пять лет…
И сразу понял, что был прав: вот уж чего произносить не следовало.
– Прямо жуть! – Маленькую передернуло от неподдельного ужаса: такое вообразить!
Но он уже не мог остановиться. Он выстраивал с нею сюжет, он работал, а останавливаться вовремя он вообще никогда не умел.
– И дело тут не в тебе, – признался он, – а во мне. Я уже не тороплюсь скакать дальше, я уже напрыгался по самую крышу. Ты – мой Венец, ты же сама сказала.
– Это ты сказал. Еще в поезде.
– Не помню. И никак не пойму, как это я сразу смог догадаться.
– Скотина, ты же этим меня тогда и взял.