Сегодня вместе с газетами вынула из почтового ящика листовку, квадратик бумаги с типографским текстом: «Русские, не уезжайте. Вы – наши рабы!» И все. Без подписи. Коротко и ясно: «рабы».

Сергей брился, торопился, у него сегодня партийное собрание. Я сунула ему листовку под нос, он оборвал жужжание электробритвы, прочел и сердито сказал:

– Засранцы! Выбрось в мусоропровод.

Легко сказать «в мусоропровод». Он у нас в доме чаще бездействует, потому как забивают его до отказа, а вывозят мусор редко.

Все чаще мне кажется, что происходящее вокруг – дурной сон. На днях позвонил Котик Аваков, рассказал, как проходил по Парапету и видел: группа молодежи, взявшись за руки, кружилась, приплясывала, выкрикивала: «Русские – в Рязань, татары – в Казань, армяне – в Ереван, евреи – в Биробиджан! Цвети, родной Азербайджан!» А там, на Парапете, всегда полно стариков и старух всех национальностей, какие только есть в Баку, – читают газеты, сплетничают, жалуются на невнимательность детей и невесток, – так вот, рассказывал Котик, они окаменели, увидев этот шабаш. Их внуки и внучки бросили играть в классы, испуганно жались к бабушкам…

Еще рассказал Котик, что в Черном городе снесли, скинули памятник Шаумяну. Спокон веку стоял этот памятник – бюст на высоком постаменте – перед больницей нефтяников. Теперь на нем появились гадкие надписи, бюст разбили, а на постамент кто-то очень остроумный, взобравшись по лестнице, посадил собаку. Спрыгнуть оттуда собака не могла. Всю ночь выла.

Надо же, добрались до двадцати шести комиссаров. А позавчера я сама видела: на площади Свободы исчезли бюсты четырех главных комиссаров, а также памятник работы скульптора Меркурова. Это была стела из розового мрамора, горельеф, изображавший расстрел комиссаров, с крупной фигурой Шаумяна, и, как говорили в городе, при установке памятника возникли осложнения в связи с тем, что комиссары были изваяны голыми (очевидно, наподобие античных героев), и пришлось, во избежание неверных толкований, прикрыть низ фигуры Шаумяна большим камнем, тоже розовым. Так вот, эта стела, наделавшая когда-то столько шуму, теперь была снесена и, как говорили, вовсе разбита.

Ходили странные слухи, что, дескать, бакинских комиссаров не расстреляли в 18-м в песках Закаспия, а английские оккупанты их вывезли в Индию и, мол, туристы из Армении туда ездят, чтобы поклониться праху Шаумяна. И даже – что совсем уж фантастично! – болтают, что Шаумян до сих пор жив и даже приезжал как-то в Баку инкогнито…

Фантасмагория! Театр абсурда…

Сергей ушел на партсобрание в общество «Знание», а я отправилась в ветеранский магазин получать заказ. Сергею, как участнику войны, раз в месяц положен заказ, и это просто спасение: масло дают, и даже мясо, правда, не всегда. Ну и макароны там, чай, конфеты. Выстояла в очереди, наслушалась разговоров, все об одном и том же – армяне, Карабах, комендантский час, еразы, – огорчилась, что мяса сегодня нет, заменено хеком. Я еще подумала: интересно, что бы сказал Степан Шаумян, если б на самом деле появился сейчас в Баку и увидел, как нам скармливают хек вместо мяса. Не этого же он, надо полагать, хотел в восемнадцатом году, когда про хек никто и не слыхивал и, уж во всяком случае, Каспий был полон хорошей рыбы.

Я уже беспокоилась, что Сергея долго нет. Торчала на балконе, вглядывалась в каждый подходящий к остановке троллейбус. День был ветреный, холодный. У нас на верхотуре норд завывал, как голодный зверь. Я замерзла, вернулась на кухню, снова поставила на газ кастрюлю с остывшим супом – и тут заявился, наконец, Сергей. В пятом часу уже.

– Почему так поздно?

– А! – Сергей в передней стянул ботинки, сунул ноги в домашние туфли. Он и прежде приходил с партсобраний уставший, жаловался, что там такие мастера говорить, что никак остановиться не могут. Но сейчас я видела: он не просто устал от этой трепотни, но и удручен. Снял башмаки и остался сидеть на табуретке, сильно ссутулясь.

– Ну что ты, Сережа? Мой руки, давай обедать.

– А, да, – будто вспомнил он о необходимости жить дальше. – Да-да, сейчас.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросила я, ставя перед ним тарелку с супом. – Опять язва?

У него застарелая язва желудка обычно дает осенние обострения. Я стараюсь держать Сергея на диете, варю манную кашку, геркулес – хотя геркулес опять исчез, – творог сама делаю из молока, потому что магазинный творог у нас ужасный, кислятина. Как-то выкручиваюсь, словом. Такая у нас жизнь – надо крутиться, чтобы выжить.

– Да нет, ничего. – Сергей быстро выхлебал суп. Он вообще ест очень быстро. – Мы единственная республика в стране, к которой предъявлены территориальные претензии, – сказал он, явно повторяя чьи-то слова. – Армяне могут хоть сто документов выложить, что Нагорный Карабах их земля. Азербайджанцы все равно это не признают. Они тоже имеют документы. В тысяча восемьсот двадцать восьмом году по Туркманчайскому мирному договору Персия уступила России Эриванское и Нахичеванское ханства, этот договор Грибоедов подписывал, он же был послом в Тегеране…

– Ну и что?

– А то, что по этому договору разрешалось переселение армян из Персии в Россию. Тогда-то тридцать тысяч армян поселили в Карабахском ханстве.

– Откуда это вдруг стало известно? – Я подала Сергею второе.

– Хикмет Зейналов говорил сегодня.

– Это историк, который в Народном фронте?

– Он специально к нам пришел, чтобы выступить. Совершенно чисто, между прочим, говорит по-русски. Азербайджан никогда не отдаст Карабах, это его земля, она и называется по-азербайджански: Кара баг, то есть черный сад. Там полно тутовых деревьев, черный тутовник, отсюда название.

– А армяне называют как-то иначе. Ацарх, что ли.

– Арцах.

– Да, Арцах. Положить еще каши? Ешь, ешь, манки пока хватает. Они говорят, что жили в Ара… в Арцахе еще тогда, когда азербайджанцев как нации не было. Что этот… ну, который армянскую письменность придумал… еще в четвертом веке…

– Маштоц.

– Да. Что он был из Арцаха.

– Знаю, откуда у тебя эти сведения. – Сергей с каким-то ожесточением облизал ложку с налипшей кашей. – Ты скажи своему другу, чтоб поменьше трепал языком.

– Скажи ему сам. Он ведь и твой друг.

– Были мы друзьями. Пока он про национальность свою не вспомнил.

– Неправда! – Я тоже стала раздражаться. – Котик никогда не был националистом. Его заставили вспомнить, что он армянин.

– Никто не заставлял! И вообще, если б армяне в Ереване не заварили карабахскую кашу, то и в Степанакерте сидели бы тихо, и не было бы Сумгаита.

– Если бы! Если бы Нагорный Карабах в двадцать каком-то году не включили в состав Азербайджана…

– Да это азербайджанская земля, как же было не включать?

– Это была спорная земля…

– Семьдесят лет! Семьдесят лет жили мирно армяне и азербайджанцы…

– Не кричи!

– А теперь на тебе: отдай НКАО Армении! Когда на Президиуме Верховного Совета обсуждали, Горбачев правильно сказал, что нельзя перекраивать сложившиеся национальные территории.

– Для тебя всегда правильно то, что начальство говорит.

Ох, не надо было, не надо так… Что за язык у меня?..

Сергей вскочил из-за стола.

– Дура! – завопил он, очки у него запрыгали, он подхватил их. – Причем тут начальство?

Еще что-то он кричал обидное, пока не разглядел сквозь прыгающие очки, что я плачу.

Я сидела, закрыв лицо мокрыми ладонями, слезы катились по щекам, никак не могла я остановиться… Господи! Что же это делается с нами?! Мы просто изводим сами себя…

Слезы катились, катились, потом Сережина рука легла мне на плечо, и я ткнулась носом в холодный стакан с водой.

– Успокойся, Юля. Выпей воды.

Всхлипывая, глотая слезы, глотая воду, я выдавила из себя:

– Мы с тобой скоро останемся одни… совсем одни…

Сергей воззрился на меня, наморщив лоб чуть не до лысой макушки.

– Что ты сказала?

Меня трясло. Зубы мелко стучали о стекло стакана.

– Что ты сказала?! – крикнул он.