ПРИХОДИМ, УХОДИМ, ПРИХОДИМ ОПЯТЬ

Летний день пылит в стёкла первого этажа. Тому, кто не видел жизни лучше этой, уже рай. Мелкие цветы жимолости рябят на подстриженных кустах - ах, хорошо. Инженерша Верочка – ее недавно ушли на пенсию- выдает одежду из химчистки. Пробирается боком между вешалок, в белом халатике, рукава обрезаны. Мотает с большой бобины синтетический шпагат. Ловко придерживает бумагу острыми локтями, заворачивая сложенную вещь. Через дорогу Верочкина пятиэтажка – ну очень удобно. Там, на остановке, крепко стоит торчащими из шортов ногами загорелая Юлька, средоточие ее любви. Между ними двумя было промежуточное звено – Верочкина дочь, мать Юльки. Ее вроде бы больше нет на свете. В доме, теперь обреченном на слом, куда поменялись уже вдвоем, не считая собаки Жульки, никто имени этой третьей женщины не слыхал. Вот тут мне подсказывают, в ноосфере записано – была махровая альтруистка. Тогда понятно. Верочка витает в своих мыслях, склонив к стопке наколотых квитанций легкую голову, не то седую, не то белокурую. А Юлька той порой уж ходит на серфере в заливе возле Строгина, упершись в доску обеими ступнями, пропустив парус меж колен – низкорослая и суперустойчивая.

Дома никого нет. Жулька сдохла в декабре своей смертью. Была так стара, что ее, вежливую, никак не согласную обойтись без выгуливанья, Верочка с Юлькой выносили во двор на полотенце. В молодости красавица, колли, черная с ярко-рыжей каймой, выбивающейся из-под густой шерстистой попоны, как солнышко из-под тучки. Умненькая. Не выпускала провинившуюся школьницу – Юльку из дому, если получала такую инструкцию. Читала Роберта Бернса в переводах и в подлиннике, по свидетельству Верочки, якобы заставшей ее за этим занятием. Господь, властный остановить солнце в небе, дабы свершилась победа иудеев, продлил Жулькины дни до той поры, пока у Юльки не появились крутые друзья с машинами. Petit maître Павлик, двадцатилетний владелец мастерской по ремонту бытовой техники, явился в дутой куртке поверх жилета с карманами для денег. Рожа у него была слегка опухшая. Еще двое парней ждали в машине. Юлька с Павлином вынесли Жульку в старом саквояже, отданном ей насовсем. Отвезли в лес под Крюково. Развели костер, оттаяли землю. Дали залп из охотничьего ружья, хоть порода была не охотничья. После погребенья поставили столбик, чтоб знать, где собака зарыта. Так что когда на той неделе средь сонного жаркого дня по водосточной трубе в открытое окно под прикрытием тополя залез вор, и тявкнуть было некому.

Вор быстро побросал на пол Верочкины тряпки из шкафа и, должно быть, чертыхаясь, взял единственное, что было нового – Юлькин свингер. Юлька первая вернулась. Встретила Верочку в дверях новостью – был вор с хорошим вкусом. Та поинтересовалась, что же вор у них нашел. Покачала головой: скажи лучше – у тебя с вором сходный вкус; а впрочем, доброму вору всё впору. Так или иначе, вор не поленился запихать объемистую одёжку в Юлькин кожаный рюкзачок, отпер изнутри дверь, порядком натоптав в прихожей, и был таков. Закрыв следственное дело, Верочка удалилась на кухню, а Юлька во двор, куда вышел вор. Гремел гром, сигнализация в машинах пела на разные голоса. Ласточка метнулась над доминошным столом, за которым в одиночестве сидел человек, ранее здесь не виданный. Изможденный, на вид лет тридцати пяти. В чуть прикрытых лихорадочных глазах сквозила дерзость пополам с усталостью. Выложил на обитый клеенкою стол татуированные руки с искалеченными пальцами. Юлька хмуро уставилась на предполагаемого пахана. «Чего тебе, голощелка?», - сказал тот не очень вежливо. Употребленное им слово, по-видимому, указывало на незрелость той особы, к которой было обращено. «Пойдем, - процедила Юлька сквозь зубы, - посмотрим, богатую квартиру обворовали или бедную». Пахан без возражений встал и оказался очень долговязым. Пришли. «Ну», - настаивала Юлька. «Бедную», - констатировал пахан. «Вот и дай им по шее». Кивнул ей в ответ и пошел – из квартиры, из подъезда и со двора. Больше его тут никто никогда не встречал. Выслушав пересказ беседы, Верочка нашла, что Юлька обратилась как раз по адресу.

В тихой химчистке остановились часы. Верочка тотчас включила радио. Время посмеялось ее наивности и обратило свое циферблатное лицо к шестидесятым годам. К Верочке в общежитие МАИ приехала из Калуги мать посмотреть, как устроилась. Привезла перелицованное перешитое зимнее пальто, внушительное – ну просто гоголевская шинель. Полюбовались, повесили на гвоздь, пошли смотреть Москву. Вот им Москву и показали. Сравненье с шинелью было не к добру. Подруги приходили, уходили, оставили открытым окно. Вор долго бросал в него рябину, потом залез и увёл Пальто. Мать с Верочкой вернулись в грозу под сломанным зонтом с праздно торчащими спицами. Ветер выгибал его наизнанку, меняя ориентацию репера. Ввалились, мокрые. Видавшая виды, как будто бы закаленная жизнью мать тут ни с того ни с сего дрогнула. Повалилась ничком на аккуратно заправленную Верочкину койку, заломив худые руки, с криком «последнее, последнее». Верочка скакала на одной ноге, вытирая казенным полотенцем длинные волосы и приговаривая: «Фуй, мама… как тебе не ай-яй-яй… побереги слёзы… нечем станет плакать… будут еще беды…» Девица вещая, она оказалась права. Господь наслал такие утраты, что и плакать было неуместно, а лишь думать о гневе Его. Но пока гроза миновалась, солнце село не в тучу. Мать с Верочкой спят валетом на узкой постели, старшая на подушке, младшая на скатанном свитере. Обеим снится Ока, песчаные обрывы и потемневший от дождей двухэтажный деревянный дом.

Юлька, голоногая и голопузая, прямо из Строгина, не заходя домой, едет на одну из своих тусовок. Их у нее штук пять – есть и крутые, и всмятку. Соскочив с двадцать восьмого трамвая, ныряет в метро Щукинская. Как эскалатор услужливо тянет людей ей навстречу! Юлька играет, будто у нее на плече кинокамера. Нету, а хочется. Ага, парень попал в кадр. Вести, вести, не упускать. Заметил взгляд, помахал рукой. Уже сверху обернулся, бросил к ней, тоже оглянувшейся, банку от пепси. Банка проскакала мимо и брякнула – привет! Сойдя с эскалатора, Юлька пошарила в пакете. Купальник тут, а мобильника нет. Только купила, заработала – возила на море группу детей. Вот так, побаловались.

Часы в химчистке пошли, но не в ту сторону. Опять какой-то шестьдесят затертый год. Верочка стоит на эскалаторе в блузке, сшитой из белого школьного фартука. Та немного съехала набок, образовав в костюме своей хозяйки трудно извиняемый беспорядок. Верочкой владеет устойчивое заблужденье, что лишь она смотрит на окружающих, а на нее никто не глядит. Комплекс невидимки. Будто экран поставлен меж нею и людьми, проницаемый лишь в одну сторону. Жадно разглядывает едущих навстречу, воображаясь режиссером. Ищет актера на роль. Вон, вон. Нет, тот, высокий. А кудрявый будет дублером. Уже садясь в вагон, замечает – ей разрезали бритвой сумку. Взяли кошелек, в котором один проездной. Всё равно жалко, месяц едва начался.

Старенькая Верочка идет с работы домой. Ей кажется – она летит подобно горнолыжнику, разгрузившему пятки в передней стойке, вся сместившись к цели. Но, поймав на миг боковым зреньем свое отраженье в витрине химчистки, составляет несколько иное представленье о своем четырехмерном облике. Оказывается – сгорбилась, вытянула по курсу движенья длинную шею. Плохо заколотые волосики торчат смешными рожками. И вообще ползет как улитка. А Юлька, рано пришедшая на квартиру Таси Монаховой, мерит перед зеркалом классный прикид. Ловит на плече радужного зайчика. Спрашивает – как? Слышит в ответ чистую правду: ты на свете всех милее, всех румяней и белее. Победно хлопает себя по сильному брюшному прессу. Верочка засыпает, объятая сумерками, убаюканная шумом тополей. Юлька уж позвонила – домой не будет, уезжает на Истру с тремя ночевками.

На Истре дым коромыслом. Проснулись поздно. В багажнике заранее заготовленный фарш, тесто для мантов и две мантышницы с дырками. Надо только лепить. Лепят, шумят, нажгли жарких углей от больших бревен. Вода давно уж кипит, и скоро долгожданные манты – первый блин комом – опрокидываются наземь. Их едят, нацепив на прутики, сплевывая еловую хвою. Перезваниваются по мобильным, ездят в деревню встречать прибывающих, заодно – в магазин. Собрали большой катамаран с парусом, и самая шустрая четверка, заняв места на раме, отчалила от берега. Кто-то шпарит вдогонку на серфере. Северный ветер рябит темную от солнца воду. Снова падает вечер, все тусовки колобродят возле своих костров, не замечая друг друга. Стоит сплошной тяжелый рок, с ведрами вместо ударных. В Москве жара долго не спадает. Верочке снится, как она, в возрасте уже за тридцать, идет на водных лыжах. Развернулась, и по своей волне, как по стиральной доске: др-др-др. Душа в легких снах отдыхает от пережитых страданий и радуется – так, должно быть, в камере пыток человек радуется обеденному перерыву палача. Утром привыкшая бить тревогу мысль вскидывается: что там, в этих тусовках? Вон – она, дурно хранимое сокровище, уж заявляет непререкаемым тоном, что анаша продукт натуральный, и вреда от нее быть не может. Верочка робко возражает – и белена натуральный; тут грань очень и очень размыта, лучше к краю не подходить. Дитя молчит, таит свои упрямые резоны: какого тогда лешего все эти стертые до полного безличия люди учили нас в школе – есть упоение в бою и бездны мрачной на краю?

Приходит холодная осень. Юлька бегает в шапочке, связанной шлемом, закрывающей уши, а заодно и зубы от пронзительного ветра. Похожа на Сольвейг. Вообще вид у нее такой, будто за ней и грехов не водится. Ходит в институт (не очень прилежно). Носится там по лестницам, ловко ставя ноги в башмаках на платформе и никогда не оступаясь. В ее походке слышно эхо других шагов. Это молодая Верочка прыгает через две ступеньки в МАИ. Срок установки кожимитовых набоек на ее босоножки давно упущен. Деревянные каблуки наполовину стесались, она щелкает ими, как козочка копытцами: цок-цок-цок. Время свершило один круг, и мне очень хотелось бы увидеть, как свершит второй. Души, ушедшие в мир неизведанный! Дайте мне увидеть Юльку в будущем! В ней есть нечто, подобное сильному ростку. То малое, из чего потом разовьется большое. Вижу, слышу, знаю! Вот она идет. Только не такая, какой я мечтала ее застать – в расцвете сил и разума. Ладно, уж какую показали, на такую и погляжу с немым удивленьем.

Лица не видно, на нем легкая тень, будто от проплывающего воздушного корабля. Но это она – узнаваемая резкая отмашка «шатуном», как при спортивной ходьбе. И кто-то держится за ее юбку, кто-то непонятный, еще не явившийся. Не ее дитя, не может быть – осанка у нее немолодая. Внук или внучка. А Верочка? существует ли она еще хоть в каком-нибудь другом измеренье? витает рядом с этими двумя или нет? Ложится ли ее неприметная тень на песчаную дорогу, когда они быстро походят мимо мокрых кустов? Нет, не ощущаю ее присутствия. Ушла, и с концами. Тут Юлька говорит новым, более низким голосом: «Верочка!» Маленькое существо, будучи названо, сразу же обретает явственные черты девочки и откликается – что? Надо же, перевоплотилась. Тогда всё хорошо. Лучше не бывает. Пойдем, моя недоверчивая муза. Ну же, левой, правой. Сено, солома.