ИРКУТСКАЯ ИСТОРИЯ, ИЛИ СВЕТ КЛИНОМ

Иркутск, не ближний свет, губернский город. Дворянский след, музеи декабристов. Поляков ссыльных русские потомки. Байкал, через холмы прорвавшись Ангарой, безудержно уходит к Енисею. Догнать, вернуть! Наставили плотин. Пред первой же плотиной Иркутской ГЭС река пошла в разлив. Такой она видна с обзорной вышки.

Это в иркутском академгородке. До Байкала еще пилить 70 км вдоль широченной, на себя не похожей Ангары. Раз уж плотина ГЭС рядом, первая ступень каскада, то и тон здесь задает сибирский энергетический институт. Есть еще иркутский геологический, у него музей. Там серебряные деревья с висячими ветками, выросшие в пещерах от капающей воды. На них в царстве ночи должны садиться светящиеся синие птицы. В другой витрине из прозрачной глыбы кварца торчит кристалл горного хрусталя – сокровище горного короля. По форме – отточенный карандаш, размером со старый советский огнетушитель. На самом Байкале, в Листвянке – лимнологический, сиречь озерный институт, тоже с музеем. В академгородке построено сколько-то жилых пятиэтажек. Небольшой микрорайон Иркутска, только на отшибе.

Всё же замкнутость дает себя знать. Уж как там живут в Листвянке, а в академгородке довольно своеобычно. С молодыми всё ясно – гитара, песни, походы. Каждые выходные на Байкал. Старшие хранят молодую дружбу, плавно переходящую в собутыльничество. Как темнеть, начинается шарканье тапочек по лестницам и бесконечные звонки во все двери. А Тане Сарматовой чуть за сорок. Двадцать лет была душой компании. Свет не производил такой славной женщины. Сын здесь вырос и отсюда уехал. Когда свалил муж, прежде всю душу вымотавши, Таня мгновенно включилась в режим ожиданья. Оно затянулось в оцепененье ограниченного круга людей. Скоро обнаружилось, что веселый нрав – хрупкое достоинство. Парадный фасад Таниной личности рухнул, и обломков было не собрать. В голове замелькало бесконечное поминанье женатых друзей. И свет клином сошелся на единственном неокольцованном, на Жене Безруких. Вейся, вейся и пади на его голову, заговор.

Но таков был заговор высших сил, что заговор по назначенью не попадал. Стекал куда-то на поколенье вниз и там кружил, складывая новые пары двадцатилетних. Утром на спортплощадке играли в футбол. В одной из двух мужских команд нападающим была Валя Пармёнова, детдомовка, с лицом, чуть тронутым полиомиелитом. В СЭИ она числилась дочерью полка. Коренаста, крепконога, упряма и сердита, как волчонок. Ладно. Хоч воно i хмарнесеньке, а всеж теплесеньке. И Танин наговор, провисевши всю ночь в ветвях суковатой березы, сел, как хорошая шапка, на лопоухую голову вратаря. Сработал, только не сразу и не вдруг. Коленки, разбитые при отраженье мощных Валиных ударов, до свадьбы успели десять раз зажить. И то чудо, что сработал. Валя Пармёнова слыла таким непарнокопытным – караул кричи.

Вот уж год прошел Таниного пока еще безобидного волхованья. Ершистые футболисты ясной осенью съездили вместе на капусту. В Москве из НИИ всю жизнь посылали на картошку, а здесь только так – на капусту. И в учрежденческих столовых у нас всю дорогу к дежурной котлете было стандартное картофельное пюре, а в Иркутске к бледному от хлеба шницелю для контраста – темная тушеная капуста. Дальше, мягкой зимой вся эта молодежная команда по воскресеньям ходила на лыжах туда, в сторону Слюдянки. В раскрытых, как книга, распадках щетинились рисованные тонким пером лиственницы, на полгода лишенные хвои. Бурной весною, сбегающей с гор, те же и оне же чапали пешкой – здесь так говорят – без ночевки, по шпалам заброшенной байкальской дороги. Там раньше вечно происходили крушенья, пришлось рельсы от берега здорово отодвинуть. Вратарь с нападающей теперь всякий раз несли вдвоем казенное сэишное ведро с уже начищенной картошкой и нашинкованной капустой – для варева. Наконец, пришло футбольное лето. Поездки на Ольхон, с палатками и полуночными кострами. Наши двое сидят рядом, глядя в огонь. Поют не Бог весть какими голосами, но довольно стройно:

В комнате давно кончилась беда,

Есть у нас питье, есть у нас еда,

И давно вода есть на этаже –

Отчего ж тогда пусто на душе?

Неправда, на душе не пусто, совсем наоборот. Рассветает, теплые клубы тумана катятся с одного берега узкого острова на другой. День настает яркий – прилежный взор следить бы мог полет Тани Сарматовой на раздутой юбке над каменистым плоскогорьем, где в расщелинах качаются желтые маки. Она довольно громко на неведомо у кого перенятом шаманском наречии посылает к шайтану и неподатливого Женю Безруких, и всю нашу мало оборудованную для веселья планету. Уже к вечеру, озирая сверху пустынную местность вблизи переправы на Ольхон, замечает – Валя Пармёнова с парнями лезет в пещеру. Во-он, заползает на брюхе тесным лазом, по уши вымазавшись глиной. А Женя Безруких в этот день не попался на глаза неопытной ведьме. Он еще на острове. Стоит с другом у подножья водопада. Спорят, заглушая шум воды, и голоса отражаются скалой, скрывающей их от Таниного неусыпного досмотра.

Теперешние Танины проклятья точно так же не досягали Жени Безруких, как раньше ее же приворотная ворожба. И не заметно было, чтобы обрушились на чью-нибудь голову вблизи. Вот разве овцы у бурятов дохли в то лето. Весь бурный период Таниного соломенного вдовства и самодеятельного ведовства Женя Безруких жил своей обычной, безгрешно размеренной жизнью. Реализовывал как умел гражданскую свободу одиночества. Бегал в шерстяном динамовском костюме холодными утрами по мокрым листьям. Читал самиздат, привезенный из Ленинграда. Без паники ждал утвержденья докторской. Обменивался на ходу приветствиями с недавними выпускницами иркутского университета. А уж они, при всей скромности одежд, были крепки той откровенной сибирской красотой, до которой Ренуару во всяком случае слабовато. Так или иначе, Женя Безруких подогрел ненависть Тани Сарматовой до такого градуса, что, ежели б узнал, то не в шутку встревожился.

Вот уж вторая безмужняя осень наступает Тане на пятки. Шелестить пожовкле листя, гаснуть очи, заснули думи, сердце спить. Тут ВАК (переводится как высшая аттестационная комиссия) снес яичко в Женин почтовый ящик – пришло извещенье об утверждении. В СЭИ пили, всяк согласно своему обыкновенью. То есть в основном допьяна, виновник же торжества весьма умеренно. И опять он, триклятый, ни ккк кому не присватался. Сразу за этим праздником приспел другой: на деньги из директорского фонда сыграли пышную футбольную свадьбу. Будто сорок отцов в полном согласии отдавали дочь. От общего вздоха облегченья повалился забор на спортплощадке, уж давно расшатанный высокой энергетикой игроков. В порядке величайшего исключенья молодым поднесли на блюдечке с голубой каемочкой ключи от двухкомнатной квартиры. Жаловать так жаловать. Да и было что дарить! Таня Сарматова уезжала насовсем, нянчить раннего внука. С нами крестная сила! Каково-то ей будет, без метлы полетавши, люльку качать! Ой горько будет, ой горько! Нет, это гости за столом кричат. А сами думают хором: получила эта девочка свою норму бед или жизнь догонит и еще добавит?

Хорошо ли, плохо ли, все фигуры разведены. Опять ложится черно-белая зима в лиственничные распадки. Встает поздняя заря, и четкой тушью проступают хрупкие ветви с шишечками, завязанными, как узелки – на память о событиях минувшего года.