Ольга встретила его полуголая, взяла деньги и пистолет, но не разрешила войти: сказала ждать ее в кафе с неоновой лампой. Ежась от холода, он добрел до кафе, которое, судя по всему, никогда не закрывалось. Он попросил кофе и старался не смотреть на циферблат, но взгляд все время соскальзывал на кисть руки. Оттого, что он смотрел на часы так часто, ему стало казаться, что стрелки вовсе не двигаются. Скучая, он следил за движениями официанта, а тот, несмотря на столь раннее утро, был бодр, ходил из угла в угол, посвистывая, протирал столы, хотя в том не было никакой надобности, искал, чем бы заняться. У него было круглое довольное лицо. Иногда он поднимал голову и подмигивал Тихону, проводил пятерней по кудрям, снова принимался насвистывать. Ему, наверное, хорошо живется, подумал Тихон. А почему? Потому что он всем доволен, никуда не рвется, не усыпляет свою бабку, чтобы уехать в Бразилию. Не мечтает днем и ночью об Ольге. Если бы только я был таким, думал Тихон. Но уже слишком поздно, я не переменюсь.

Он ждал час, другой. В кафе зашел матрос, потом человек в шляпе, потом две девушки, а матрос вышел; человек, снявший шляпу, попытался заговорить с девушками, но те не обратили на него внимания. Как они все живут, думал Тихон, им и дела нет до того, что я сегодня навсегда покидаю город. Но Ольга все не приходила и не приходила. Тихон не мог больше сидеть на месте, встал и отправился обратно к ней.

Он долго стучал в дверь, но никто не открывал. Потом со всей силы толкнул дверь плечом, она подалась, и он вошел в пустую комнату с матрасом на полу. Ольги не было.

Тихон заспешил в порт. «Не может быть, чтобы она меня обманула! – думал он (хотя уже знал, что именно так и было). – Я, наверное, ждал не в том месте. Наверное, она имела в виду: в порт иди».

Больше не было в порту парохода белого, с темными трубами, с огромными буквами «КАРИТАС» на борту. Он отошел на рассвете; а сейчас солнце светило уже ярко и точно. Краны поднимали контейнеры, чтобы погрузить их на баржу. Люди в касках перекрикивались, но ветер заглушал половину их слов, так что от «давай!» оставалось лишь «аай...», от «смотри» – «ии...»

Никто не обращал внимания на подростка, который нервно ходил взад-вперед, засунув руки в карманы и глотая слезы. Теперь он чувствовал усталость после бессонной ночи, но понимал, что домой вернуться нельзя. Что теперь его ждет, куда ему деться – он не знал. Милиция приедет, начнет следствие. Надо, конечно, сбежать из города, но он был измучен. Я все равно не дамся в каталажку, говорил он себе, но некий голос перечил: будь что будет, какая теперь разница. Ты обманут.

Чайка разбежалась на коротких лапах, замахала мощными крыльями и поднялась в воздух. Может быть, если смотреть очень пристально вдаль, на ту линию, что отделяет море от неба, если смотреть долго, не отводя глаз, то тело покроется перьями и он тоже станет птицей. Он стал размышлять о жизни чаек: как они ныряют за рыбой, как они греются на песке, какие они белые. Если он станет пернатым, то перестанет быть Тихоном. Мысли путались. Сбежать – но как – невозможно – и в то же время: легче легкого. Невозможно – и легче легкого.