Аполлинария уходила на дежурство, поцеловав Тихона в лоб на прощанье. Ему это было неприятно – ведь он уже подросток. Какое-то время он вел дневник, но потом бросил. Он был настолько скрытен, что ему не хотелось поверять мысли даже бумаге. На ночь он оставался один. Разглядывая штукатурку на потолке, Тихон размышлял о белом в темноте. Мрак не может полностью поглотить белую вещь, в густом сумраке белое все равно будет дразнить взгляд. Он подумал о любви. Наверное, учительница с крашеными волосами была его первой любовью. А та, что с косами, в музее – второй. И ничего не вышло. Он бросил думать о любви и попытался воссоздать в памяти самое раннее воспоминание, но в голову ничего не приходило, кроме событий прошлого года или позапрошлого. Консьержка ничего не отвечает на его вопросы, только машет рукой. Нос его похож на горбатый клюв. Кожа темная, почти дубленая. Он сам похож на пирата.

Но этот пират, с насмешкой подумал Тихон, потерял сознание на виду у всех. Может быть, не очень на виду, потому что там было жуть как темно. Но вот от этой-то тьмы он и грохнулся в обморок. Испугался как малое дитя. Он посмотрел вверх. Нет, потолок не опускался на него. Почему он тогда так запаниковал? Неужели в самой глубине, в самом нутре у него – страх? Если он слеплен из страха, но никогда не отважится ни на что мало-мальски интересное. Ни шахтером не пойдет работать, ни матросом, ни из дому не убежит. Даже на ночную прогулку не решится, кишка тонка.

Он лежал и представлял себе, как пойдет по опустевшей ночной улице. Чем больше он об этом думал, тем меньше верил, что способен-таки выйти один из дому в это время. Резким движением он скинул с себя пижаму и натянул рубашку и брюки. Становилось весело уже оттого, что он сидел на постели в дневной одежде. «Осмелюсь, не осмелюсь?» – спрашивал он себя. Оттолкнулся рукой от стены, встал, распахнул окно и, подтянувшись на руках, сел на подоконник.

Звезды как будто подмигнули ему. Удивляясь собственной смелости, он перекинул ноги и вышел на траву (окно было совсем не высоко над землей). Все, наверное, оказывается в конце концов необычайно легким, сказал он себе, и потому бояться ничего не надо. Но, выйдя на улицу, он увидел слабое мерцание ночного города и испугался.

Осторожно, как кошка, и оглядываясь, он ступал по тротуару. Когда проезжала машина, он прижимался к домам. На асфальте кто-то спал, завернувшись в старое одеяло. Тихон перешагнул через спящего. Он шел к центру. Центр казался вывернутым наизнанку, опустошенным, и может быть, думал Тихон, во сне я так же пуст, как этот город.

Из освещенного окна доносилась музыка, и на стене играли тени. Он постоял здесь, прислушиваясь к обрывкам разговора. «Когда-нибудь и я буду так веселиться с друзьями», – подумал он, но заставил себя идти дальше.

Сердце екнуло: а вдруг Аполлинария зачем-нибудь вернется? Чуть было не повернул обратно. Нет, ведь она никогда раньше не возвращалась среди ночи. И он снова зашагал тихо, как зверь. Вдруг что-то юркнуло в переулок, и вдалеке раздался свист. Тихон вздрогнул. Ночь, действительно, была полна жутью, но он решил не отступать.

Центр кончился, и начался портовый район. Здесь дома меньше, а улицы – сужались. Аполлинария не разрешала заходить сюда. Аллея уводила в черное никуда. Он помедлил. Ему вдруг расхотелось испытывать себя на храбрость в узких портовых улочках.

На самом краю аллеи робко мигал фонарь. В окнах фургона без колес блестел неоновый свет, и Тихон догадался, что это закусочная, одна из тех, что оставались открытыми всю ночь. Он нащупал мелочь в кармане и открыл дверь. Он боялся, что ему не разрешат войти оттого, что он слишком юн. Но официант равнодушно указал на пластмассовый стол. Тихон выглядел старше своих лет: на верхней губе его уже легла тень. Он действительно мог бы сойти за семнадцатилетнего.

Присев на кончик кожаного сиденья, он спросил кофе (в эту ночь он был настолько отчаянным, что мог бы попросить и водки; но он никогда не пробовал алкоголя и боялся, что голова закружится). Официант – сам довольно молодой парень – принес ему полную до краев чашку, из которой жидкость переливалась на блюдце. Ни слова не говоря, он поставил ее перед Тихоном и ушел в дальний угол, где принялся тереть пол шваброй.

По телу пробежала дрожь, оттого что он сидит здесь совсем один, что в глаза ему светит резкая белая лампа, а за окном – ночь. Кофе оказался горек, но горяч, и Тихон знал, что непременно допьет его. Он представил себе, как будто ехал всю ночь по широкой и пустынной дороге. Но куда, зачем? Ничего не приходило в голову.

Часы на стене показывали половину четвертого. Тихон высыпал монеты из кармана и положил их рядом с блюдцем, потом неуклюже – от усталости – вылез из-за стола. Мрак все еще был густым, хотя ночь уже сдавала права утру; как сомнамбула, подросток зашагал обратно домой. Он ничего вокруг себя не замечал, думая только о том, как бы побыстрее добраться до постели и уронить голову на подушку. От страха не осталось и следа.

Из последних сил он залез обратно в окно и упал на кровать. Когда Аполлинария стала будить его, чтобы он шел в школу, ему показалось, что он проспал всего минуту – так глубок был сон. Он увидел отрытое окно и вспомнил, где был ночью. Гордый, вялый, он стал одеваться, а консьержка уже не смотрела на него: она засыпала.

По дороге в школу он улыбался. На первом же уроке уронил голову на скрещенные руки и тут же заснул. Во сне он бродил по городу и разговаривал с цыганами. Один из них пытался обнять его, а он сопротивлялся и проснулся – учительница трясла его за плечо. Пристально глядя на доску, он как будто из одного сна перебрался в другой. Потом склонился над партой и стал рисовать фонарь.