часть вторая

Аполлинария (так звали консьержку) не поверила, что потеряла дочь. С тех пор как Марина уехала, ей с трудом верилось, что у нее вообще когда-то была дочь. Она стала прочитывать газету каждое утро от начала до конца, от передовицы про «поля страны» до «разыскивается преступник» в нижнем левом углу последней страницы. И она заставляла себя порадоваться урожаю или ужаснуться, даже если знала, что это неправда, но так было легче, если чувствовать чужое.

Очень многое изменилось. У консьержки появился телевизор, цветной, маленький, по которому показывали латиноамериканские сериалы. Он стоял прямо перед постелью, чтобы она могла следить за приключениями Изаур и их любовников, перед тем как заснуть. Ничто так не удручало ее, как пропустить ненароком серию. Когда ей пришлось полететь за внуком в настоящую Америку, она совсем не хотела на нее смотреть, и от перелета, усталости и смены климата слегла.

Тело, привыкшее к прохладным одиноким ночам, отказывалось выносить тропики. Она лежала на диване, и голова моталась из стороны в сторону. Из смежной комнаты выходил покойный муж и поднимал голову, а консьержка отворачивалась, убегала, он пытался догнать ее и спросить: ты как? Ты в порядке? А я уже все... Отовсюду подползали чудовища. Ей виделась темная комната, где в детстве они с сестрой забирались под кровать и рассматривали мерцающий кристалл. Она не могла вспомнить, как он попал туда. Еще она видела перед собой родителей и черных собак, которых они так любили. Она попыталась вспомнить их клички. Мими, Лили с разинутой пастью, полной зубов и пены.

Из угла на нее смотрел Тихон. За окном шумели – был рыночный день. Ребенка тянуло на улицу. Он тихонько вышел за дверь и спустился по лестнице. На улице было жарко, очень светло и очень громко. Крестьяне поставили прилавки под тентами. Люди толкались, но ему легко было между ними лавировать, потому что он был ниже всех. На уровне глаз был как раз прилавок, полный ягод. Он взял рыжую ягоду слева, потом темную, из середины. Она оказалась слаще. Он достал совсем черную, что была терпкой. Никто не обращал на него внимания, и он пошел дальше. Стянул коричневое яблочко и быстро съел его без остатка. Взял в руку сладкий картофель, подержал, положил обратно. На одном из прилавков были цветы: бутон и длинный-предлинный стебель, который поддерживала тростинка. Крестьянин дал ребенку один из тех больших южных плодов, что сладки почти до отравы. Поедая оранжевую мякоть, Тихон закрыл глаза. Влага, фруктовая кровь, сочилась по его губам, подбородку, затекала за воротник майки. Он знал, что ему пора домой (думал, что вернется сюда еще много раз). Пробираясь между взрослыми, он пошел обратно, открыл дверь липкой рукой, поднялся. «Кто эта старая женщина, что не уходит из комнаты?» – думал он.

Первое, что он почувствовал, сойдя с самолета – холод. Потом как будто не было ничего, а затем снова вспоминалось – поезд. Они сидели на широких кожаных сиденьях и смотрели в окно. Деревья становились все выше, прямее, и консьержка показывала пальцем:

– Вон – тополь, вон – кипарис!

На столике лежала белая салфетка, по которой синим были вышиты буквы. Аполлинария принялась его обучать, какая буква что значит, но он ничего не понял. Напротив сидел мужчина с густыми усами и женщина, которую он не запомнил. С ними все время нужно было разговаривать.

– Уж не знаю, по-русски-то они его обучили или нет, – сетовала она, указывая на Тихона. – Вроде все понимает. Только не говорит ничего. Может, у него два языка в голове мешаются.

Тихон проводил пальцем по граненой поверхности стакана. Он вспомнил чашку с похожими стенками, но тонкими, из фарфора – и тут же забыл ее. Стакан, как башня, стоял в железном подстаканнике и гремел, покачиваясь в такт поезду. Развернув бумагу, Тихон вынул прямоугольный кубик сахара, очень твердый на ощупь. Он кидал его в чайную тьму и смотрел сквозь отверстие в подстаканнике, как сахарный кирпичик начинал медленно разлагатся.

Когда они вышли из поезда, воздух был сух. Автобус подвез их к гостинице, где – как сказала Аполлинария – они жили. Тихон запрокинул голову и чуть не упал. Он никогда не видел таких огромных домов! Однако они спустились в полуподвал. Тихон увидел, что в окно заглядывают зеленые стебли, и успокоился.

– Раньше кот приходил, – сказала Аполлинария, – а теперь его что-то не видно.

Тихон походил из угла в угол и сел на пол. Ребенок наморщил лоб, и ей показалось, что он будто вспоминает их квартиру, хотя никогда здесь не был. Она села напротив него и сказала: «Давай поговорим». Он глядел на нее с удивлением и почти с испугом. Тогда она предложила посмотреть телевизор, и он кивнул. Как только замелькали кадры, Тихон больше не сводил глаз с экрана. «Нам все нужно делать вместе, обсуждать, главное – ничего ему не навязывать», – подумала она. За окном дрожали травинки.

Когда кончились мультфильмы, она выключила телевизор. Ребенок не протестовал, но молча сидел, переводя взгляд со стола на шкаф, со шкафа на тумбу. Она спросила, хочет ли он есть, и он кивнул.

– Что ты любишь? Он пожал плечами.

Тихон съел все без остатка, аккуратно работая вилкой. Потом он сказал «спасибо», отодвинул от себя тарелку, но не вставал из-за стола, дожидаясь ее разрешения. На следующий день она снова попыталась узнать, что он любит есть, но не добилась ответа. Похоже, у него не было предпочтений.

Вечером она пододвинула стул к его постели, чтобы рассказать сказку. Ей самой было странно, что она все еще помнит сказки, которые рассказывала дочери. Тихон слушал. Иногда она замечала в углах его губ легкую улыбку. В ней было что-то снисходительное. Он ни разу не перебил ее, а когда понял, что сказка подошла к концу, поблагодарил так же вежливо, как после ужина. Больше он ничего не просил рассказать, а пожелал ей спокойной ночи и тут же, казалось, заснул.

Она уходила на дежурство и возвращалась на рассвете. Утром она иногда просыпалась оттого, что ребенок включал телевизор. Она вставала и уговаривала его поспать подольше. Он ложился обратно в кровать и часами лежал тихо и неподвижно.

Ей снилось иногда, что чужой человек зашел с улицы и поселился у нее в доме. Он живет у нее под боком, не думая съезжать, но никак не становится ближе, оставаясь незнакомцем, чужаком. Она просыпалась, чувствуя себя виноватой, и шла посмотреть на Тихона. Его веки дрожали.

Он жил украдкой. Сначала он ждал, что отец заберет его, но тот не появлялся. «Когда-нибудь все это кончится, – думал Тихон, – просто надо набраться терпения. Нужно лежать в постели, дожидаясь полудня, съедать все на тарелке, говорить спасибо, слушать, когда с ним разговаривают. Все это кончится; а что начнется?» Распахнув окно, он смотрел на траву во дворе и пытался мысленно считать шаги от подоконника до забора, от угла до калитки.