Когда она вышла из самолета, то будто очутилась в бане, так было жарко, но баню она всегда любила.

Старая машина, пыхтя и задыхаясь, довезла их до белевшего в темноте дома. По узкой лестнице вслед за мужем Марина поднялась в комнаты. Ее страшно клонило в сон, и она не успела ничего рассмотреть.

На рассвете она проснулась от клекота. Она распахнула окно: в воздухе пестрели яркие перья, бились сильные крылья птиц и хрупкие крылья бабочек. Она вспомнила пустую коробку из-под конфет «Птичье молоко», которую в детстве долго хранила: на ней было нарисовано множество птиц, каких, она раньше думала, не бывает на свете. Но в окне солнце вставало над жизнью, о которой она и не подозревала. Поднявшись, Ортис подошел к Марине и вдохнул вместе с ней аромат ядовитых цветов и полуразложившихся деревьев, которым полнились тропики.

– Увидев колибри, португальские моряки решили, что это души праведников, – сказал Ортис, указывая на то ли птицу, то ли бабочку, чей клюв-хоботок опускался в чашечку цветка.

Все, что летает, подумала Марина, точно – чья-то душа, озирающая долину с высоты. Но души покойников с серыми лицами, с ватными руками – разве они могли превратиться в кричащих птиц?

Марина пошла на кухню и нашла там сладкий плод, названия которого не знала. Не выдержав, снова подошла к окну, где птицы постепенно замолкали. Вдруг мохнатая лапа вырвала у нее фрукт. Перед ней на секунду возникла глазастая мартышка и тут же деловито пошла куда-то по ветке, задрав хвост, перепрыгнула на другое дерево и, глядя на Марину, быстро сожрала плод, держа его в тонких нервных пальцах. Она пристально посмотрела на девушку, будто пытаясь ее запомнить, и Марина увидела, что у неподвижной мартышки морда становится очень грустной. Крикнув что-то напоследок, зверек скрылся в листве.

Днем Марина уговорила Ортиса пройтись по городу, хотя он возражал, что еще слишком жарко. Для своей первой прогулки Марина надела красивое платье и взяла шляпу от солнца.

Из-за яркого света узкая улица оказалась поделена квадратами теней и сверкающих пустот. Мусорные баки непрестанно попадались вдоль дороги, наполняя воздух зловонием. Стены домов были белыми, розовыми, и мир казался двухмерным в пронзительных лучах, уничтожавших телесность. Над забором возвышались гигантские листья, а из окон порой доносилась музыка, то протяжные мелодии юга, то барабанная дробь. Людей как будто не было, но, присмотревшись, Марина заметила на балконе чей-то неподвижный силуэт с мелко дрожащим веером. Кто-то с насмешкой и любопытством следил за ними, потому что только чужаки могли бы пойти гулять в такой зной.

У Марины не было темных очков, только широкие поля шляпы, и глаза начинали болеть от солнца. Она усмехнулась про себя: пусть лучше от солнца, чем от слез. Остановившись, она разглядывала узорчатые плитки на стене; «вернемся», сказал муж, и они пошли домой.

Как только они поднялись к себе, хлынул дождь. Он тут же исказил все в окне и окутал город мутной пеленой, смешав краски. Марина смотрела, как струи расплющиваются о стекло, и думала: все это принадлежит мне теперь, как Ортис, и все это я буду любить, как люблю его.

Ночью лягушки квакали на реке и трещали цикады, птицы с тихими крыльями и острыми когтями искали во тьме добычу. На этот раз они оба легли в гамаке и покачивались, дергая за прикрепленную к стене веревку. В громкой и подвижной ночи, говорил Ортис, тело не помнит о простыне, а только – о другом теле. Так жарки и чувственны эти сумерки, где потное тело скользит о другое, возлюбленное и душное, что законный брак (шептал Ортис) кажется преступной связью.