открытки
Почта в гостиницу приходила нерегулярно: почтальон время от времени запивал горькую. А так как он был женат на дочери начальника почтового отделения, с работы его выгнать никак не могли.
Ни жена, ни сын не ждали его с таким замиранием сердца, как Марина; никто так злобно не грозил ему кулаком, как директор гостиницы, в очередной раз не получивший важного письма. Но даже когда почтальон появлялся – с сизым носом и печальными глазами, – он редко нес открытку от Ортиса.
Когда же он наконец приносил глянцевый вид пальмы или реки, то Марина (ее глаза бежали по строчкам: «Здесь вам показалось бы жарко») наделяла почтальона всеми качествами ангела. «Но мне», читала она, «привыкшему к этим широтам...» Прохожий не заметил бы у него ни крыльев, ни белизны, но почтальон снисходил на гостиницу непредсказуемо и радостно, как благодать. «...Порой бывает прохладно». Значат ли эти слова, что Ортис тоскует по ней? Конечно, значат. Означает ли эта открытка, что он увезет Марину к себе, где она привыкнет к духоте тропиков? Да (и все-таки червячок сомнения терзал ее давно, с самого начала, с вопроса «Такая красивая девушка – и не танцует?», с приторной сладости этих слов).
Началась бессонница, которую Марине удалось скрыть под предлогом заботы о матери. Она просиживала с ней ночами в пустынном холле и улыбалась редким запоздалым путникам, что с робкой надеждой в голосе просили комнату. Когда мать протягивала им ключ – ибо в этой гостинице всегда были свободные номера – они смотрели на нее как на спасительницу и благодарили чуть ли не со слезами на глазах. Мать неизменно бывала горда собой.
Когда они уходили, гремя чемоданами и ключами, она вынимала из-под конторки вязание. Марина сама взяла крючок и пыталась следовать примеру матери, чтобы скоротать время, но ряды петель у нее выходили криво.
Мать заметила перемену в Марине и сообразила, что у той появился парень, увидеть которого ей пока не довелось, из-за ночного образа ее жизни. Просыпаясь по вечерам, она пыталась теперь научить Марину готовить, объясняла, что куда в доме кладется и как ставится, но дочь пропускала все это мимо ушей.
Не только навыки хозяйки, но и свою историю мать спешила передать Марине, рассказывала по ночам, за вязанием, кто были ее дед и бабка, прабабка и прадед (о муже, нет, о муже она все еще не могла говорить). Марина глядела на нее с удивлением. Ей было все равно, кем оказывались старики, как они жили и какой смертью умерли; и с таким же безразличием она узнала, что где-то в другом городе у нее есть родственники. Марина впервые поняла, что она – не продолжение матери, а существо, может быть, даже враждебное ей.
Склонившись над вязанием, консьержка бросала украдкой взгляды на лицо дочери и гадала, будет ли та счастливой. Когда глаза ее встречались с глазами Марины, мать быстро опускала голову. Дочь думала: «Стоит мне выйти за дверь, как я забываю ее лицо. Мы больше не смотрим на тех, кто каждый день с нами. Ортис уехал – но как четко помню я его черты». Она уже ненавидела все, что не было им, и всех, кто им не являлся. «Каждую секунду, – она думала, – я забываю о других, но не о нем. Времени безразлично счастье; время на нашей стороне».