38. И ЖАЛКО, ЖАЛКО, ЖАЛКО – ВСЕХ
Такое было время.
Со-ци-о-фре-ни-че-ско-е.
Кажется, где-то в научной или околонаучной литературе можно встретить этот термин.
Время, разрушавшееся на глазах – подобно индивиду с разрушающейся психикой, утрачивало присущие ему в течение многих и многих лет признаки (некоторые считают соответствующие признаки времени постоянными, но не будем об этих мечтателях): признак линейности, признак необратимости, признак непрерывности, признак воспроизводимости единиц и прочие… какие там есть еще у времени признаки – дело не наше. Время выходило из-под контроля системы (некоторые считают, что оно и вообще неподконтрольно, но не будем и о них) и начинало выкидывать кренделя: останавливалось, шарахалось назад и, тут же перепрыгивая через себя, делало гигантский бросок вперед, надолго исчезало из виду, снова возникало где попало, шло в разных направлениях, раздираемое противоречиями изнутри – самоуничтожаясь и как ни в чем не бывало творясь вновь.
Молекула под названием «советский строй», и всегда-то существовавшая как энное количество чуть ли не независимых друг от друга, но из чистого упрямства державшихся более или менее сообща атомов, была уже не в силах навязывать им общую среду обитания. Атомы словно рассорились, словно объявили, что отныне знать не знают друг друга, и перестали считаться с присутствием молекулы. Ни один из них не ведал не только о том, что делают другие, но и о том, есть ли вообще какие-нибудь другие, а если есть – и пусть… пусть, пусть.
Система больше не функционировала – функционировали ее звенья, полагаясь лишь на самих себя, создавая собственные правила и собственные исключения, и функционирование этих отдельных звеньев иногда еще принималось за функционирование системы – правда, все реже. И само слово «система» постепенно начинало означать «структура», в громоздких очертаниях которой терялись зависимости, связи, отношения. Элементы структуры пока опознавались как знакомые, но уже теряли самотождественность, на глазах меняя свою природу и то и дело превращаясь в полную противоположность самим себе.
Такое было время.
Со-ци-о-фре-ни-че-ско-е.
Страна галлюцинировала, страна бредила наяву, страна спала с открытыми глазами. Повсюду распространялись страшные слухи о тайных обществах, из которых якобы состоял впечатлительный социум, о тайных силах, управляющих нами на самом деле, о тайных договоренностях наверху… Люди ловили любые знаки из любых рук, а когда знаки на какое-то время вдруг прекращали поступать, наделяли знаковостью произвольные события, случайные признаки, произнесенные всуе слова. Толкователи разных мастей предлагали – чаще за деньги – понимание смысла всего происходящего, пророки разных мастей – четкие очертания будущего, практики разных мастей – безболезненные способы приспособления к настоящему. Все вокруг внезапно поверили в звезды, в судьбу, в чары, сосредоточились на поисках корней – и в мир вернулись легенды, взявшись за ручки и притворившись явью: о вечных ценностях, о духе предпринимательства и безграничных возможностях человека.
Так и выглядело дежурное меню девяностых: холодная закуска из вечных ценностей, горячее (оно же основное) блюдо с духом предпринимательства и десерт – из безграничных возможностей человека.
Основная часть населения за неимением средств на полный обед довольствовалась в те бедные годы вечными ценностями – слава Богу, что приготовление холодных закусок в России сроду не считалось делом первостепенной важности: накромсали – и на стол. К сервировке тоже никаких претензий: проголодавшиеся девятидесятники даже не замечали, на чем подавались им вечные ценности – русская и зарубежная классика, а также советская неоклассика (не путать с советской классикой), православная и кривославная религия, а также дзен-буддизм, и последние достижения модернистской и постмодернистской западной научной мысли, а также Дейл Карнеги. Бумага между тем была настолько рыхлой, что знаки препинания проваливались насквозь, типографская же краска – настолько едкой, что бессмертные строки навеки отпечатывались не только в сердцах, но и на лицах читателей. Внезапное разрешение приобретать вечные ценности по сколько угодно в одни руки привело к тому, что через некоторое время от холодных закусок всех уже подташнивало, а многих даже и просто рвало этими самыми вечными ценностями. Имелись случаи массового отравления, причем особенно часто – поэзией Серебряного века. Кормившихся исключительно вечными ценностями отличала худоба тела, желтизна лица, нездоровый блеск глаз и неутолимая тоска по вкусной и здоровой пище.
Тех, у кого хватало средств и на холодное, и на горячее, было поменьше. Вечные ценности они потребляли осторожно, помня, что впереди – основное блюдо. Это от него исходил здоровый дух предпринимательства, разжигавший в едоках стремление, разумеется, предпринимать – в принципе, все равно что. Все равно что и предпринималось, но прежде всего – купля-продажа, причем ничто не оставалось ни в чьем пользовании ни на минуту: купленное словно жгло руки и немедленно должно было быть продано, в то время как проданное тут же становилось предметом купли, чтобы вслед за этим снова стать предметом продажи. Однако впечатление об обилии товаров и денег было ошибочным: в пространстве циркулировали одни и те же товары и одни и те же деньги, которые просто переходили из рук в руки с такой скоростью, что казалось, будто их – много. Впору было делать зарубки на всем, что находилось в обороте: обращаемое превращалось в потлач, чья ценность измерялась количеством рук, через которые оно прошло. Понятие «размер» ушло из обихода: любая пара обуви годилась на любую пару ног, эски и эмки на глазах превращались в элечки и иксэлечки и наоборот, семья из пятнадцати человек легко помещалась на восьми квадратных метрах, а семью из двух с половиной человек вполне устраивали двести пятьдесят, со ста рублей давали полторы тысячи сдачи… Дух предпринимательства соблазнял, манил, обещал. Особенностью блюда, распространявшего этот дух, было то, что оно не остывало и, будучи съеденным и даже переваренным одними, могло прекрасно утолить голод других, а утолив его, возвратиться назад – к уже опять проголодавшимся и бросавшим вокруг несытые взгляды.
Однако имелись и люди со средствами: средств этих хватало и на холодное, и на горячее, и на десерт. Большинство из них предпочитало пропустить закуски и основное блюдо и лакомилось одним десертом, потребляя безграничные возможности человека в безграничном количестве. Над такими витали облачка наслаждения, лица едоков были утомлены и загадочны, голоса тихи и глухи. Эти причисляли себя к знатокам, гурманам, посвященным и могли сутками обсуждать сложные гаммы вкуса, оттенки послевкусия, изящество сервировки. Безграничные возможности человека были не слишком разнообразны по ассортименту, зато настолько утончены и неуловимы, что, теряясь друг в друге, всякий раз приобретали словно незнакомые очертания и казались иными. На облачках наслаждения страна поднялась над собой – на языке гурманов это называлось «вышла в астрал» – и покинула бренную землю. Никакие следствия отныне не определялись причинами, никакой род не состоял больше из видов, никакая частность уже не соотносилось с целым. Любое событие приобрело мистическую подоплеку, и паранормальное, казалось, окончательно победило нормальное. Понятие нормы постепенно вышло из обихода и удалилось в неизвестном направлении – за ним никто не пошел. Обычные граждане, вчера еще продававшие пирожки собственного изготовления у Курского, принялись оперировать понятиями «тонкие материи», «измененное состояние сознания», «ментальная зависимость», «психотехнологические практики», «психотронное оружие», «генопродукты»…
Такое было время.
Со-ци-о-фре-ни-че-ско-е.
Впрочем, постепенно и сам социум начал, если не приказывать, то, во всяком случае, отдавать распоряжения долго жить: социальные единицы перестали занимать фиксированные позиции в его составе. Любой мог уже завтра стать другим человеком: а вот, господа, андерманир штук, прекрасный вид – новый человек стоит! Старые авторитеты уходили в небытие и вдруг опять выпрыгивали из него, новые авторитеты держались на поверхности день-другой, после чего внезапно пропадали и спустя какое-то время предъявлялись миру уже в другом качестве, мелкие сошки приобретали размеры гигантов, гиганты менялись местами и в процессе рокировки усыхали до мелких сошек. Палачи превращались в моралистов, моралисты – в проституток, проститутки – в милиционеров, милиционеры – в ученых, ученые – в таксистов, таксисты – в депутатов… закономерностей не прослеживалось. Никто не знал, какой частью социофренического узора он станет через миг, каждый хватался за все подряд, оставляя отпечатки пальцев повсюду, повсюду, повсюду… – и пропадая: на другом поприще, в другой стране, в ином измерении, в черной дыре, в петле Мёбиуса, в воздушном кармане. Кто-то потом видел их где-то – и с ними все было хорошо.
Впрочем, все было хорошо и с нами… только очень быстро. «Хорошо, но быстро», – так и говорили тогда, не успевая меняться внутри, да и не понимая, зачем это, в сущности, нужно. Метаморфозы, происходившие во внешнем мире, постепенно переставали регистрироваться миром внутренним. Между тем не только все превращались во всех, но и всё превращалось во всё, тут же забывая о прежней ипостаси. Газетный киоск становился пиццерией, подземный переход – магазином, центральная улица – торговым рядом, булочная – иконной лавкой, часовая мастерская – клиникой психиатра, туалет – рестораном. Иногда, правда, все-таки заботились о том, чтобы преемственность была видна. Открытый в бывшем общественном туалете на Петровке ресторан назвали «Былое», салон красоты в бывшем рыбном магазине – «Гидра» (хорошо еще, что не Лернейская!)… Из глубин бассейна «Москва» начал подниматься Храм Христа Спасителя – и пловцы с пловчихами, в плавках, купальниках и резиновых шапочках, молились прямо в воде, чтобы опередить всех.
«Это кайф!» – говорили иностранные журналисты, приезжая в Москву, пьянея от хаоса и заплетающимися иностранными языками нахваливая ветер перемен.
Такое было время.
Со-ци-о-фре-ни-че-ско-е.
…что же касается всех этих львов, дедов антонио, демонстратнеров, вер и лиз, владленсеменычей и паландреичей… ах, они тоже были и не были, возникали и исчезали, двоились-троились-четверились, что-то значили и не значили ничего. Писались и вымарывались страницы, высыхали перьевые и отказывали шариковые ручки, пропадали файлы, зависали компьютеры, терялись дискеты… кому же это все не знакомо! И то, что сегодня казалось правдой, завтра превращалось в фуфло и забрасывалось куда-нибудь подальше: не вспоминать, не перечитывать, не видеть… Но все равно – не отпускало, подкрадывалось незаметно, хватало за горло, начинало душить… – хохотало и убегало за угол, а там уж – да кто ж там что знает, никто ничего не знает, дорогие мои… Каждый придумывает, каждый пытается понять, объяснить, рассказать – вот на этом, нет, на этом, нет, на этом вот примере: взгляните, как страшно, взгляните, как весело, взгляните, как… как неправильно все в этом мире!
И жалко, жалко, жалко – всех.
