Книга: Кетанда
Назад: ЛЕХА И ПЕТЬКА
Дальше: CICONIA NIGRA

ПОЛ-ЛОСЯ

Данилов проводил городских охотников. Сидел на базе за длинным столом с остатками закуски, грязными тарелками и рюмками и считал деньги. Получилось хорошо. Охотники сбраконьерили, завалили лося сверх лицензии и, задабривая охотоведа, отсыпали щедро. И еще в придачу половину этого лося оставили. Данилов сидел довольный и лениво раздумывал, что с этим левым лосем делать, но решение уже, конечно, было, — о браконьерстве, кроме Сашки, никто и не знал, а мясо можно будет отвезти завтра в ресторан. Он прислушался — Сашка уже разрубил и, видно, ушел — не слышно было его во дворе.
Данилов сложил деньги и засунул в прореху за подкладку ушанки — раньше, когда только начинались эти коммерческие охоты, он серьезно побаивался, вот и осталась привычка, но тогда и денег было немного, а теперь с трудом лезут. Он мысленно доложил их в свою кубышку и подумал, что надо бы уже купить лес на новую базу.
Хороший был человек-то, Данилов. Добрый, в общем. В работе умелый, в компании веселый, и рассказчик не последний, когда в настроении, конечно. И в лесу всё как свои пять пальцев знал. Настоящий охотовед. Не зря Николаич, помирая, его на свое место поставил. Все, кто в районе к охоте отношение имел, уважали его. Может, за что и недолюбливали, но уважали.
Новую базу — не такую, как эта казенная развалюха, а свою собственную, красивую, на берегу озера, он задумал строить два года назад, но все не начинал. В их райцентре работы толком не было, и завистников на его «бизнес» хватало. Все что хочешь могло быть, и налоговая могла заинтересоваться, но, главное — перед людьми почему-то было неудобно.
В кухне Наталья мыла посуду — тарелками гремела в тазу. «Эта своего не упустит, — не без раздражения подумал Данилов, не любил он ее грешным делом, — специально осталась, чаевые с городских собрать. „Блинков-то, блинков-то в дорогу возьмите!“», — передразнил ее про себя. Он нанимал Наталью, когда приезжали охотники или рыбаки, готовила она так себе, даже, наверно, и плохо, но и денег много не просила. В дверь тихонько постучали. Данилов глянул на стол, не осталось ли где бумажек с расчетами.
— Василий Андреич, — Наталья приоткрыла дверь и заглянула в горницу. Лицо некрасивое, дряблое с большой бородавкой на щеке. Глаза скосила в угол куда-то выше него. — Денежку-то не заплотите?
Данилов застыл на секунду, потом наморщил лоб, как будто она отвлекла его от каких-то серьезных мыслей, и отвернулся в темное окно. Наталья отлично знала, что мужики только что рассчитались, но денег за подкладкой лежало слишком много, чтобы она их видела.
— Деткам успею че-нить купить в ночном… — пропела она, как бы извиняясь, но и с явным нахальством, будто бы намекая на эти его деньги в шапке. И детей даже приплела…
— Вот… что ты всегда лезешь? Рассчитаюсь за лицензии, с егерями… ну и с тобой тогда.
— А мяска-то не дадите?
— Какого мяска еще? — Данилов понимал, что выглядит совсем глупо, но уже завелся и уступать наглой поварихе, которая не в первый раз лезла на его территорию, не собирался.
— Так оставили же пол-лося, дали бы на суп.
— С этим лосем еще разбираться придется. — Он решительно встал из-за стола, надевая шапку. Хотел прибавить про браконьерство, но промолчал.
Наталья, прикрывая дверь, сделала такое «понимающее» лицо, что Данилов со злостью стиснул зубы. Уволю, подумал, тут же бессильно сознавая, что не уволит. За ее копейки вряд ли кто согласился бы работать. Может, бабы и согласились, да мужики, даже безработные, не пустили бы. Гордые. На одной картошке сидят, а в егеря к нему не идут. Данилов стоял у темного окна. «Ты когда, Васька, такой жабой стал?» — Это Славка Корноухов сказал в прошлом году на его пятидесятилетии. Пьяный был, конечно, и вроде как по-доброму, облапив за плечи, сказал, а у Данилова эти слова из головы не шли. Дружки ведь были всю жизнь, десять лет за одной партой сидели, а появилось у Данилова маленько деньжат, и всё. Жабой! Сам ты, бляха, жабой!
Данилов бросил шапку в угол, снова сел за стол и налил себе водки. Всегда, после таких вот расчетов, с пачкой в кармане он чувствовал себя хорошо. Любил просто посидеть один. Расслабиться. Водки выпить. Это были хоть и левые, но честно заработанные, в конце концов, деньги. И вот, Наталья эта… испортила все настроение. И главное — про детей — трое же. И без мужа. Это значит, я должен пожалеть. А это ж работа! Тебе и так полный карман натолкали!
Данилов расстроенно осматривал руки с плохо отмытой лосиной кровью. Ковырнул под ногтем. Вот и строй тут новую базу. Что хочешь могут сделать. Даже и спалить могут, суки. Он не в первый раз представлял себе, как бегает с ведрами, а свеженький красивый сруб пылает, уже не спасти, и его начинало колотить от ненависти к какому-то не очень понятному, но очень реальному врагу. Кто мешает-то — работайте! Сейчас-то чего не работать? Базу построю, найму, буду платить хорошо. И Славка пойдет, куда денется. А сейчас не могу.
Он не пошел ночевать домой, лег на егерскую койку с провисшей до полу панцирной сеткой. Лежал и так раздумался, что не мог заснуть, все представлял, как про него народ думает. И, пьяный, соглашался, что как-то действительно вроде немного… как-то… с жадностью-то… не очень. Получалось, если хорошо не разобраться, то вроде как он жадный. Лося этого еще — ни Наталье не дал, ни Сашке. Тот, правда, тихий, разрубил да ушел. А Наталья не удержится, язык без костей, стоит сейчас в ночном ларьке с Нинкой. Склоняет.
Данилов опять начинал думать про завтра и чувствовал, что нехорошо ему везти мясо в город. Надо бы, конечно, но тот же Сашка — все же видит. Надо отрубить ему завтра кусок, и Наталье тоже, черт с ней.
И ему стало как будто полегче. Он даже встал с койки, сел к столу и плеснул в рюмку. Вспомнилось, как при Николаиче — прежнем охотоведе — возили мясо в детский дом. Он тогда молодой был, шапка набекрень, ничего ему не надо было. И ведь странно, Николаич, царствие небесное, хороший был мужик, помер, и кончилось все это дело. А ведь хорошо было. Как будто праздник. Целые сани, горой накладывали. И везли по поселку. И ребятишки выбегали навстречу… ну они-то еще не понимали ничего, но директриса Анна Михайловна, вот уж святой была человек. У Данилова от какой-то непонятной обиды за нее и за Николаича даже слезы навернулись. Он нахмурился, поднял рюмку, ни с кем мысленно не чокаясь, и выпил. Закусывать не стал. Оперся горестно о кулак, вспоминая, как каждый год собирались к Анне Михайловне детдомовские. Столы накрывали на поляне за речкой. Иные уж сами старые, с внучатами были… А когда померла… народу наехало! А она, старушечка ведь совсем, в чем душа держалась… И Николаич когда помер — тоже хоронить не в чем было.
Данилов снова лег. Представил, что он везет эти пол-лося… Было бы неплохо. И люди по-другому смотрели бы.
Утром он встал рано. Черно еще совсем было за окнами. Нажарил себе яичницы, похмелился и все хорошо обдумал. В детский дом везти все-таки нельзя было. Нынешняя заведующая поперек себя толще. А вот старикам, тем, что уж совсем беспомощные, можно развезти. Такая мысль ему еще ночью пришла, и это была правильная мысль. На куски нарубишь, и никто не узнает, сколько там было лося — половинка ли, целый. И еще, Данилов даже улыбнулся про себя, пенсионеров человек сорок-пятьдесят наберется, так они по всему поселку это дело разнесут. А это неплохо. Да и им к Новому году — по хорошему куску мяса. А после праздников пойду к главе администрации, даст небось лесу по нормальной цене. Инвалиды же в его ведении.
В сенях глухо бухнула наружная дверь. Потом дверь в кухню. Дрова посыпались у печки.
— Сашка! — позвал Данилов.
Дверь в горницу распахнулась. Сашка дубовыми, грязными навечно пальцами ковырял спичку в коробке. Погасший окурок «Примы» торчал из-под усов. Вид у него был не парламентский. Не бритый неделю, шапка на голове во все стороны — где и взял-то такую, и телогрейка вся в заплатках. Сашка был в завязке уже два месяца, а выглядел все так же, как с крепкого бодуна. Данилов удивленно его осматривал, будто впервые видел.
— Ты бы побрился, что ли?
Сашка посмотрел на него подозрительно, потрогал щетину и не стал прикуривать.
— Это, — Данилову от мягкого похмелья и вообще от всего этого дела было хорошо, но наружу он по привычке хмурил брови, — сходи в администрацию, возьми там… списки инвалидов, что ли… должны же быть. На пенсии которые, старики там. Мясо им повезем!
Сашка еще больше растерялся.
— Како мясо?
— Лося вчерашнего, — Данилову нравилась Сашкина растерянность. Настроение поднималось, как воскресное тесто, даже водки хотелось налить Сашке и обмыть это дело, жаль, нельзя было. — Ну что смотришь, иди сходи, а если там нет никого, зайди к Александр Иванычу домой, скажи, Данилов, мол, список инвалидов хочет. К Новому году мяса старикам раздадим. Иди, я печку сам растоплю.
Сашка постоял, о чем-то думая, чиркнул спичкой и, оставив в избе синее вонючее облачко, вышел на улицу. Данилов заложил дрова в печку, подсунул бумаги, зажег, прошелся по комнате. «Рано еще. Не найдет он никаких списков, — подумал. — Кто ему сейчас даст?!» И сел составлять свой.
Первым номером записал Сергея Ивановича Мерзлякова — старика, живущего рядом с базой. Хороший дед. Охотником был. Теперь-то уже все — приползет с палочкой, когда с охоты возвращаемся. Мужики гогочут, водку пьют, рожи красные с мороза, хвастаются, как кто зверя видел, как стрелял, а он сидит на чурбаке в сторонке и смотрит. Вроде улыбается иногда. Потом так же и уходит потихонечку. Головой покивает-покивает — не пойми кому. Надо ему дать.
Довольный собой Данилов аккуратным своим почерком записывал стариков в тетрадочку. Номер, имя, фамилия, отчество. У одной только старухи отчество забыл. Записывал и представлял, как заходит солидно в избу, здоровается…
До седьмого номера он дошел быстро. Но дальше пошло хуже. Надолго задумался. Получалось, что записал он соседей да дальних родственников — седьмая вода на киселе… и всё! И ладно что на другом конце поселка он мало кого знал, но и тут-то, в соседних улицах, жили какие-то, у ворот сидели, в магазине мелочь считали, и он, конечно, знал их, на его глазах и состарились, но как кого зовут по имени-отчеству? Да и… инвалиды они, нет ли? Может, они и не нуждаются, может, дети за ними смотрят. Вон к Мерзлякову дочка каждый день бегает. И внуки бывают.
И он решил, что надо все-таки список. Всех-то стариков не обнесешь. Оделся и пошел в сарай.
Уже светало. Падал мягкий снежок. «Это хорошо, Новый год со снегом будет», — думал Данилов, снимая с крюка лосиный передок. Он уложил его на чурку, помозговал, как рубить, и, не зная, сколько же все-таки этих стариков, решил помельче. Мясо было мерзлое, рубилось легко. Он отделил ребра от хребта, помельчил их как на суп, а сам все представлял, как несет дядь Коле — отцу Славки-ному — большой, чуток закровавленный кулек из газеты. У него самого отец умер рано, когда еще мальчишкой был, и дядь Коля был ему почти родной. И со Славкой они тогда были неразлейво-да. А теперь-то вот и дядь Колю давно не видел. А ведь Славка обидится — пришло вдруг в голову. Узнает, что я к отцу приходил помогать, так… Данилов воткнул топор в плаху… не надо бы так. Просто бы когда зашел, мясом угостил, это да, а так нет. Славке под пьяную руку это дело попадет, так драться прибежит, в морду мне это мясо бросит. Черт! Данилов хмурый сел на чурку. И захочешь чего доброго сделать, дак еще как его сделать-то?!
У ворот остановилась машина. Захлопали дверцы. Данилов очнулся, подумал даже — не убрать ли это мясо подальше. Отвез бы в ресторан, и черт с ним.
— Здорово, Василий Андреич! — Глава администрации входил во двор. — Ты, значит, вон чего! Молодец!
Они поздоровались за руку. Глава был красивый, высокий и грузный. Когда-то он был секретарем райкома, потом директором совхоза, а теперь, когда совхоза не стало, третий срок уже ходил в главах администрации. Он был в унтах и тепло одет. «На рыбалку собрался», — догадался Данилов.
— Это хорошо, молодец, — повторил глава, осматривая мясо и надевая варежку. — Бык-то какой здоровый. И жирный, зима вроде, а вон, жиру-то! Отрубил бы девчонкам в администрацию по куску.
— Дак. — Данилов глянул на Сашку, соображая, не рассказал ли он, что лося всего половина, и растерянно повел рукой в сторону мяса.
Глава по-своему понял этот взгляд, засмеялся, как будто это была шутка.
— Давай только как следует все это дело оформим. У нас пакеты есть хорошие с эмблемой поселка, список девчонки дадут, ну и тоже — пусть помогут разнести. Я бы и сам пошел, да мне сегодня некогда, в город еду.
Сашка остался рубить мясо, а Данилов с главой зашли в избу. Наталья, пришедшая прибраться с утра, уже вымыла стол, притерла полы. Данилов достал из холодильника водку. Налил. Глава поднял стопку.
— Вот что я вам скажу, ребята! — начал он громко, так, чтобы и Наталья слышала из кухни. — Я просто скажу! Побольше бы нам таких добрых дел! И все бы у нас было хорошо! И нам, администрации, полегче было бы. А то знаешь сколько у меня этих пенсионеров? И всем надо! Кому дров, кому чего! А тут вот! И небольшая вроде помощь, а… — Глава развел руками. — Спасибо тебе, и низкий поклон от людей.
Он, однако, даже головы не склонил, а просто выпил, занюхал куском хлеба и мимо ничего не понимавшей Натальи направился к выходу. Уже в сенях нагнулся к Данилову:
— Ты девчонкам по паре кусков брось, а то они у меня хуже пенсионеров — зарплаты-то никакие…
Они с Сашкой загрузили мясо в уазик-буханку, и Сашка поехал в администрацию. Данилов не поехал. Хотел по-людски, а тут черт-те что… Домой пошел.
Дома он отдал деньги жене, умылся и молча сел есть. Хотел рассказать про мясо, но не знал, с чего начать. То ли про стариков, то ли про главу с его бабами, опухшими от недоедания. Так и ел молча. Поев, завалился спать, совсем вымотался за три дня охоты. Заснул сразу, но уже через час проснулся. Злой лежал, стиснув зубы, представлял, как Сашка ходит сейчас с бабами из администрации, и остро, с обидой чувствовал, что это совсем не то, что должно было быть сделано. Ему казалось, что стариков только унизит это мясо. Он вспоминал, как они с Николаичем с шутками заходили, уважительно здоровались, присаживались поговорить. Николаич-то всех знал по имени-отчеству.
Он встал, оделся и пошел на базу. Уазик почему-то стоял возле. Данилов вошел в избу. Наталья сидела в кухне со слезами на глазах и глядела в окно. Из горницы доносился пьяный Сашкин голос. В Данилове кровь заиграла, он нахмурился и вошел. Небритая, пьяная Сашкина морда тоже была в слезах. Такого Данилов еще не видывал.
— Чего случилось-то?
— Не могу я! — Сашка пьяно и, видно, больно куснул себя за кулак. — Ты сам иди, там, — он взмахнул руками, — ты, понимаш. — он опять как-то глупо, ни к селу ни к городу мотнул головой.
— Да что, такое-то, вашу мать! — обернулся Данилов к Наталье.
— Мясо же он возил…
— Ну!
— Дак стариков-то жалко! — и Наталья противно, тонко залилась так, что Данилов только хрустнул зубами от злости.
— А бабы из администрации?
— А, вот они тебе поехали. — Сашка секанул руку по локоть. — Себе мяса набрали, и… — он по-бабьи развел руками и скривил губы.
— А адреса дали?
— Дали! — Он вскинул голову и уставился на Андреича. — Только там их цела куча! Я объехал-то ничего, а у меня мяса, считай, нет.
Сашка попытался зачем-то встать, но ноги его плохо держали, как будто даже тряслись, и он снова рухнул на стул.
— А ты как же так нажрался? — брезгливо сморщился Данилов.
— Как?! Они же люди, к ним же гость пришел, наливают. Я и не хотел, да нельзя никак. Ты вон сам иди! Увидишь!
В голосе Сашки была даже какая-то угроза, будто он хотел сказать Данилову еще что-то, совсем уж страшное, да держался. И Данилов почему-то терпел.
— Он и деньги им все отдал, что ему вчера охотники подали, — Наталья тяжело вздохнула. — Но все равно теперь запьет. Поедем, Василь Андреевич, остальное-то отдадим. Да вон колбаса еще осталась от охотников.
И так эта колбаса резанула, что Данилова захлестнуло слепой яростью, он чуть не повернулся и не заорал, чтобы она замолчала. Заткнулась чтоб, дура, со своей бабьей гадостью. Но он сдержался, набычившись, пошел мимо Натальи на улицу:
— Одевайся, поедем, — процедил хмуро. «Ничего нельзя доверить. Простого дела не сделают», — думал Данилов, усевшись за руль. Но не только злость была в нем. Было что-то еще, чего он не понимал, но чувствовал, что совсем не Наталья с Сашкой тут виноваты.
Список был большой — на четыре страницы. Сашка не отмечал, где был, и Данилов решил начать с середины. С третьей страницы.
Первый дед — «Васюков Иван Тимофеевич. Инвалид ВОВ. 1921 г. р…» — жил за пилорамой у оврага. Данилов остановился у покосившейся калитки. Наталья, пока ехали, раскладывала мясо и теперь вышла из машины с белым пакетом в руках. На нем по низу было написано синей краской — Администрация Никольского района. В правом углу — силуэт их разваливающегося собора, даже кресты нарисовали, которых никто и не помнил, а слева наискосок красным — С праздником 1 Мая. В пакете было не больше килограмма.
— Чего так мало?
— Так не хватит ведь всем.
— Давай, добавь немного. Да. — Данилов нахмурился, — убери этот пакет гребаный. В руки возьми.
Они взошли по ступенькам на небольшую веранду, выкрашенную изнутри салатовой краской, потом в сенях со скрипучими половыми досками он искал в темноте ручку двери, а Наталья налетела мясом в спину, несколько кусков упало, и Данилов нашарил их на полу. Наконец они вошли в теплую избу. Никого не было.
— Есть кто, хозяева?! — неожиданно для Данилова проговорила Наталья громко и почти весело.
— Тут я, заходите, — раздался негромкий старушечий голос из-за печки.
Старуха, расплывшаяся от старости, сидела, опершись одной рукой о край кухонного стола, другой о бадичек, как будто собиралась встать, и смотрела на незваных гостей.
— Здрасте, бабушка, Иван Тимофеич дома?
— Здрасте, здрасте, ково вам? — Бабка говорила спокойно и внимательно их рассматривала. Белое лицо ее с коричневатыми старческими пятнами на лбу и на щеке вызывало брезгливость, но глаза были с синевой и такие ясные, что Данилов даже подумал, что так не бывает.
— Иван Тимофеича, — Наталья подошла ближе и нагнулась к бабке.
— Ваня-то? Ваня-то дома, девонька, — она говорила так просто, как будто пришли звать молодого парня на гулянку. — Вон он, Ваня! — Она маленькой пухлой ладошкой показала на круглый стол в середине горницы. На нем, на небольшой белой вышивке стояла фотография с похорон: в гробу лежал ее старик, вокруг — человек шесть-семь женщин в черных платках. — Скоро годовщину справим… а я вот все тут.
— Ой, бабушка, а что же… — Наталья качнула списком и растерянно глянула на Данилова.
А он уже узнал эту бабку. И так, и по фотографиям на стене. И дядь Ваню ее вспомнил — он работал вместе с его отцом в рыболовецкой артели. Дядя Ваня был здоровый, с большим носом-картошкой. Израненный весь — у него были изуродованы обе руки и кривой сиреневый шрам на правой лопатке. Он шутил все время какие-то глупые шутки над маленьким Васькой и не очень ему нравился. А она, наоборот, хорошая была, молчаливая, варила рыбакам на костре, чинила одежду и сети, невод таскала с мужиками, когда рук не хватало. Все это встало перед глазами, но Данилов никак не мог вспомнить, как ее зовут.
— Бабушка, мы вот вам мяска принесли, — Наталья положила на клеенку стола мерзлое мясо. Ребра и кусок шеи, на которые налипла грязь из сеней. Мяса было совсем мало.
Старуха потрогала розовые куски.
— Это кто же дал-то?
— А… — Наталья растерянно обернулась на Данилова, — охотники вот лося убили… и пенсионерам… Василий Андреевич, вот…
— Ну, спасибо, спасибо… ты… — бабка прищурилась на Наталью, — ты чья будешь-то, не угадаю? В сени прибери. Там у меня кастрюлька эмалирована…
Наталья собрала куски и вышла.
Половики, занавески — все было чистое. Одна кровать, дедова наверное, аккуратно заправлена по-старому — на двух больших взбитых подушках углом торчала третья под ажурной накидкой. Другая — разобрана, на тумбочке возле стояли лекарства. В избе ими пахло. Железные ходики с кукушкой размеренно отстукивали в тишине.
— А ты, Васька, промышляешь все?
Данилов чувствовал себя неловко и уже собирался потихоньку выйти, а тут, оттого что она вспомнила и даже назвала его, оторопел слегка. И имя ее сразу пришло в голову.
— Да… теть Насть.
— Отца твоего давно схоронили. Хороший был человек с людьми. Тоже охотник. — она говорила медленно и гладила клеенку на углу стола. Потом подняла голову и внимательно посмотрела на него.
Снег на валенках начал таять и уже растекался лужей под ногами.
— Ты, бабушка, одна? И телевизора у тебя нет? — Наталья, громкая и хлопотливая, вернулась в горницу.
Старуха помолчала, думая о чем-то.
— Дочка у меня в городе. Приезжает. Внуки тоже… летом были. Дров напилили. Не забывают, — она опять задумалась. Потом улыбнулась чуть заметно. — Да уж мне и не надо ничего. Сижу, вот, жду.
— Ну, мы пойдем, бабушка, нам еще ехать. — Наталья как-то глупо двумя руками показывала бабке на дверь.
— Идите, идите, ребята, я хоть на людей посмотрела. Хорошие люди-то ноне.
Наталья, все вздыхая и болтая о чем-то, залезла в машину. Лязгнула дверцей. А Андреич обошел уазик, встал у своей двери, чтобы она не видела. Морозный воздух щекотал ноздри, а он все стоял и напряженно глядел за овраг. И ему не хотелось, совсем не хотелось ехать дальше…
…Но и деться было некуда…
По другому адресу окна были заколочены. Данилов зашел на всякий случай, но и стучаться не стал. Во дворе было полно снега, а гвозди на досках, перекрестивших ставни, уже пустили длинную ржавчину.
Потом, в совсем маленькую избенку, такую, что, казалось, вдвоем там и не поместиться, пошла Наталья. И долго не выходила. Избушка сильно осела, сени отделились — под крышей чернела дыра. Рядом росли старые-старые, высокие, выше домика, яблони. Кособокие. Ломались когда-то, наливаясь яблоками. Теперь-то уже бесплодные. Даже забора вокруг не было. Сразу за садом начиналась низинка с болотцем, а за ним — большой Михеевский лес. Данилов сидел за рулем в остывающей машине и думал, что в этом лесу он знает каждый пенек, а этого дома совсем не помнит. И кто в нем живет, не знает.
На улице начало темнеть. Вышла Наталья. Он включил фары, и они молча поехали дальше по знакомым-раззнакомым улицам поселка, но сейчас они выглядели совсем по-другому. Будто и не был здесь никогда.
Будто ехал Данилов по какой-то другой стороне жизни, которая всегда была тут, рядом, но он почему-то ничего не знал о ней. И он чувствовал себя странно — никуда не торопился, ничего не выгадывал и не очень понимал, что делает. Вроде бы просто едет. Из головы не шла тетя Настя. Как-то странно она на него смотрела. Не благодарила, не осуждала, но будто бы что-то важное хотела сказать. Об этой вот другой, совсем другой и одинокой и никому не нужной жизни.
Когда уазик остановился у очередного дома, Наталья радостно спохватилась:
— Ой, а тут нянечка живет. Баба Маня. В нашей школе работала, — повернулась она к Данилову. — Живая она еще, живая совсем, пойдем.
Они вошли во двор. Седомордый кобель только проводил их взглядом из будки, но даже головы не поднял и не брехнул. Баба Маня, раскрасневшаяся, в замызганном фланелевом халате с завернутыми рукавами, кипятила белье на газовой плите. По-девчачьи коротко остриженные седые волосы растрепаны. Баба Маня запричитала, что не ждала гостей, кинулась за гребешком, захлопотала, усадила чай пить. Данилову достала початую бутылку. Водка оказалась почти выдохшейся, Данилов выпил, не понял сначала, не почувствовав ее во рту, но потом улыбнулся, крякнул для порядка. Бабка трещала без умолку с Натальей, а Данилову все совала забытые, видно, кем-то болгарские сигареты, чтобы ему не скучно было. Но Данилов не курил.
— Что ты, Наташа, я-то что! Вон Наумовна второй год уж лежит. Господи прости, под себя делат. А моложе меня на пять годов.
— А кто же за ней ходит?
— Дак кто будет ходить? Я хожу. И огород ей сажаю. Кормимся. Молчит она только. Весной паралич хватил. Теперь только руками шевелит. Но все понимает. Расскажу ей что-нибудь, как молодые-то были, так она прямо смеется, видно прямо, а и руками так всплеснет, если заругаюсь. Она набожна у нас. Бабка повернулась к иконам и быстро перекрестилась.
— Наумовну как зовут-то? — спросила Наталья, расправляя на столе список. — Она где, по твоей улице?
— Нет, вон в другой. Эта… по Береговой. Наталья ее зовут, как и тебя, Наталья Наумовна Ве-личанская, — бабка заглядывала в список. — Ой, чего говорю-то — Сухарева она. Это она девка была Величанская, а так-то Сухарева. Вот ведь, вспомнила.
Сухаревой Натальи Наумовны в списках не было. Они оставили мяса и для нее. Баба Маня заплакала, обняла Наталью, а Андреичу попыталась поцеловать руку. Они вышли на ночную улицу.
— Как же они так списки-то эти составляли? — брезгливо морщился Данилов, выруливая на дорогу. — Много там еще адресов? — Обернулся к Наталье.
— Адресов-то много, а мясо-то уж все. Одна порция осталась!
— А сколько всего объехали?
Наталья включила свет и стала считать. Уазик подскакивал в колее, а свет был слабый.
— Двенадцать, что ли? Не сосчитать хорошо.
— Куда теперь?
— Давай, Андреич, к базе уж поедем. Вот на Береговой адреса еще есть.
В аккуратной большой избе за столом сидели два молодых мужика. Один покрупнее, другой поменьше. Выпивали. Накурено было так, что Наталья замахала руками. Тот, что поменьше, сидел лицом к вошедшим, и Данилов узнал в нем рыбинспектора Кольку Портнова. И Колька узнал Данилова.
— О-о! Василь Андреич! Заходи! — Колька смелой выпившей рукой пододвинул стул. — А Генка бутылку спрятал, думал, жена! — заржал он на своего товарища. — Генка — это шуряк мой! Ты что, Андреич? Кто нужен-то?
Данилов не знал, что и ответить, он было уже и попятился — черт послал этих пьяных мужиков — чего им скажешь. Да и не надо было здесь никакой помощи. В доме чисто. Богато. От растерянности он полез в карман и достал ключи от машины. Но опять влезла Наталья.
— Ветеран Симонов здесь проживает?
— Ково? — Генка был пьянее Кольки. Он недовольно повернулся на женский голос.
— Ветеран войны, Симонов, — Наталья глянула в список, — Петр Семеныч!
— Дядь Петя что ль? — догадался Колька. — Какой он ветеран?! Он не воевал.
— А вы что, из собеса, что ли? Че хотите? — спросил Генка неожиданно грубо, и Данилов, уже точно собравшийся уйти, остановился. Кровь ударила в голову! Даже не за себя, за Наталью стало обидно.
— Ты, парень, отвечай по-хорошему, когда тебя по-хорошему спрашивают, — сказал Данилов отчетливо и тихо и сунул ключи в карман.
Генка стал было подниматься из-за стола, но Колька перехватил его.
— Да ты что, Андреич, он у них в летней кухне живет. Ссытся он…
Данилов с Натальей вышли во двор. В маленьком домике было темно, но вовсю трещала небольшая печь для готовки и сквозь щели в плите освещала кухню красноватым прыгающим огнем. У дверцы на низенькой скамеечке спиной к двери сидел дедок в телогрейке и оживленно с кем-то разговаривал. Даже не услышал, как они вошли.
— Вы с кем это, Петр Семеныч? — спросила Наталья шутливо и громко.
И, видно, напугала. Дед обернулся на них тревожно. Потом встал и прошел к себе на нары. Сел и уставился на них. Он вроде был еще крепкий, но какой-то то ли совсем глухой, то ли с приветом. Так он им ни слова и не сказал. И на мясо смотрел молча. «Как зверок какой в темной норе, — подумал Андреич, проходя мимо избы. — Сопли бы этому Генке размазать…»
— Сын он ему? Или кто?
— Да нет. Внук, наверное… — Наталья поскользнулась в темноте и ухватилась за его фуфайку.
По дороге Андреич остановился у магазина. Хотелось выпить. Да и Наталью, несмотря на всю ее несусветную все-таки глупость, хотелось отблагодарить. Не она бы — так.
Наталья накрыла чем было, разбудила Сашку, и они сели за стол.
Дурная была компания. Сашка сразу опьянел и, двух слов не сказав, снова упал на свою койку. А Наталья, наоборот, выпила и раскудахталась о чем ни попадя. Радостная какая-то, ласково глядела на Данилова, отчего ему только хуже становилось.
Он выпил и вяло жевал кусок хлеба. Тяжело было на душе. Вроде с добрым делом ездил, а муторно было. Ему и хотелось что-то сказать, но он молчал и старался не глядеть на свою нечаянную собутыльницу. Был бы Славка сейчас, можно было и поговорить. Или Николаич. Вот с ним бы.
Наталья, видя, что он ее совсем не слушает, налила водки и подняла тост за ветеранов войны. Андреич молча выпил и снова погрузился в себя. В голове тяжелое что-то ворочалось. До тошноты. Непонятное. Ничего там хорошего не было. Никакой ни радости, ни гордости. А даже и наоборот.
Наталья притихла.
— Не по-людски как-то всё, — тяжело вздохнул Андреич и впервые в жизни взглянул на Наталью, ища ее поддержки.
— Что? — не поняла Наталья.
— Да всё! Я ведь…
— Да ты что, Андреич! Ты людям доброе сделал. Как же? Кто еще, что ли, пошел? — Наталья вскочила. — Давай, я тебе блинков напеку. Ты же ничего не ешь.
Назад: ЛЕХА И ПЕТЬКА
Дальше: CICONIA NIGRA