Чужарь
Во дворе ребята играют «в войну». Как в Москве. В тени на лавочке сидит мальчик постарше. Все бегают в трусах и в майках. Он сидит в длинных брюках. На голове — драная папаха. Через плечо — военная сумка. Правда, как все, босиком. Нога на ногу. На столе перед ним лежит карандаш. Он курит папироску и всеми командывает. Вылитый Чапай. Как в кино. Только без усов.
— Откуда, чужарь?
Это он меня спрашивает. Я подхожу.
— Я с третьего этажа.
— Я тя спрашиваю — откуда свакуировали?
— Из Москвы.
— Ага, значит, столичный фрукт. Курить хочешь?
— Не-а…
— Ага, хочется и колется, да мама не велит. Ну и зря. А воевать будешь?
— Буду.
У меня на голове белая дачная панамка. Война идет уже две недели, а я, видите ли, в панамке! Безобразие полное!
— Эй, Петька! Гони сюда.
Подходит «мальчик-с-пальчик». Совсем мелюзга.
— Ну-ка, дай ему в лобешник.
Это он мне приказывает. Чувствую, щеки раскаляются, как сковородки.
— Драться… не буду.
— Это еще почему? — удивляется командир.
— Бабушка маленьких обижать не велела.
— Мировецкая у тебя бабуся, — сплюнул Чапай. — Тогда борись.
Я запихнул свою панамку в карман, и мы кинулись друг на друга. Боролись по правилам. Как показывал в Москве дядя Сережа. Я его сначала на землю свалил и чуть-чуть не положил на обе лопатки. Но тут он выскользнулся «каким-то макаром» и сел на меня верхом. Вот тебе и «мелюзга»!
— Лады, — говорит командир. Ты иди, Петька! А мы тут побалакаем чуток. Меня Котиком зовут. А тебя?
Я называюсь.
— Мама у меня Нина Георгиевна, а папа Константин Борисович. А заехали мы в двадцать вторую квартиру, на третьем этаже, к Павлу Борисовичу…
— Ага. Теперь будешь в моем отряде, Москва. Что привез?
Я перечисляю все мое богатство: перочинный ножик, стрелы с наконечником, кожаный футбольный мячик и конфеты «мишка». Насчет альбома с марками, я пока говорить не стал.
— Тащи все в общий котел, — заявляет Котик.
Я мигом сбегал и принес.
— Сразу бойцом принять не могу. Испытать надо. Сначала походишь новобранцем.
Я согласился и не думая.
— Вечером на Урал пойдем. Скупаемся.
— Я плавать не умею.
— Эх, ты! А еще «Москва»! Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим. Не дрейфь, пацан! Победа будет за нами!
— Я не дрейфлю. Только мне со двора уходить пока нельзя.
Котик зыркает строго и подзывает ребят:
— Слушай сюды, пацаны. Это теперь наш кореш. Звать — «Москва».
«Пацаны» смотрят на меня с интересом.
— Кто тронет — будет иметь дело со мной. Ясно? Принимать будем по всей форме, когда испытание пройдет. Теперь айда на речку.
И они с гиком умчались, а я полетел домой. Через две ступеньки! Чувствую себя — на седьмом небе. Шутите? Еще утром я был никому не нужный «фрукт», просто «вакуированный». А теперь за меня Котик и вся его команда.
На стенке хрипит тарелка: «…От Советского информбюро… — В тарелке все время что-то обрывается и булькает. — …Наши войска оставили…»
— Какой замечательный голос! Прямо как у Шаляпина! Это Левитан, да? А читает одни неприятности. Может быть, он не еврей? — Это говорит Адельсидоровна.
Так я узнал, что на радио есть дядя, который читает только то, что ему скажет лично товарищ Сталин. А положение на фронте, непонятно почему, меняется только в худшую сторону. И Левитан тут ни при чем.
Фронт быстро подкрадывался к Москве.
По радио запели песню:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Слова сами запоминались, потому что песня поднимала настроение, даже у мамы.
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
Лето покатилось быстрее паровоза.
Во дворе я перезнакомился со всеми и даже бегал два раза на речку. Тайком от мамы. Потом меня приняли в бойцы. По всей форме.
В подвале горели свечки, и я давал клятву.
— Теперь, ешь землю, Москва! — скомандовал Котик.
Земля была грязная, но я честно прожевал и проглотил целую горсть.
Первого сентября я пошел в третий класс. Моя вторая школа, как нарочно, оказалась против Драмтеатра.
