Вот она сидит, бабусенька, и строчит на своей машинке. Наверное, штаны для дяди Вани.

А на бабушкиной машинке баловаться нельзя.

Один раз я крутанул колесико, а мама как раз вставляла нитку в иголку. И тут я пришил мамин палец. Но я ведь не нарочно! А просто так получилось. И мама чуть не осталась без пальца.

Представляете, какой ужас! Она ведь у меня пианистка. А без пальца нельзя играть на рояле!

Так что я теперь к бабушкиной машинке и близко не подойду.

Хотя она мне и разрешает пришить два кусочка вместе.

Но это если уж совсем не во что играть и на дворе плохая погода.

Маму мне больше всех жалко. Когда мама болеет и кашляет, я так боюсь, что она совсем умрет. Она спит, а я тихонечко подбираюсь к ее кровати и смотрю. С тех пор как папа уехал в свою командировку, мама никогда не смеется и все время болеет.

А бабусенька не болеет. Она говорит, что болеть ей некогда. На ней весь дом держится.

Утром бабушка часто ходит в церковь и там молится за всех. И за папу тоже.

Хотя папа обижал бабушку.

Мы ведь и в Сокольники уехали, потому что он не мог ужиться с бабушкой. Но теперь она ходит в церковь и за него молится. Этого никто не знает. Кроме меня.

Бабушка сказала, чтобы я тоже молился.

Я два раза помолился, когда никого не было.

На Никицкой в углу, как раз над бабушкиной швейной машинкой, висит икона с Божьей Матерью. Вот видите? И лампадка горит. Не от электричества. От масла.

Я взял в руку гладкий камушек, который привезли мне папа с мамой еще раньше с юга. И молился так: «Господи, Исус-на-Кресте! Послушайте меня, пожалыста. И помогите, если сможете. Пусть мой папа перестанет сидеть в командировке и скорей приедет. Я никогда не буду пулять мячиком в Сумасшедшего. Простите меня за все грехи. Господи! Без папы — видите, как скучно? И мне, и маме. Устройте, пожалыста, для нас это доброе дело. А я потом всю жизнь буду жить, как вы хочете».

Не знаю, слышит меня Господи или не слышит.

Может, для Него я тоже еще маленький?