Глава 31
Накануне этой судьбоносной беседы Борис Николаевич Кравченко приехал на Чистопрудный часов в семь вечера, расцеловал Дусе ручки, сделал Соне укол, попил чаю, и заверил, что беспокоиться не о чем. Однако когда через полчаса он померил ей давление и посчитал пульс, то нахмурился.
– Нет, ничего страшного, – затараторил доктор, после того, как Дуся вопросительно подняла брови – Но, думаю, небольшое обследование в стационаре не повредит. Гриппозные осложнения иногда протекают очень своеобразно, и если не отнестись внимательно, могут быть довольно опасны.
– Насколько опасны?
– Ну… Если небрежно отнестись – довольно опасны. Впрочем, беспокоиться не о чем.
Борис Николаевич тут же принялся названивать кому-то по телефону:
– Дорогой, я с личной просьбой: надо девушку обследовать. Не могу стабилизировать давление… Ввожу препараты – через полчаса эффект сходит на нет. Да, да, спасибо, дорогой.
Положив трубку, лучезарный Борис Николаевич заулыбался шире прежнего, и присев возле Сони на диван, сообщил:
– Собирайтесь, Софья Игоревна.
– Сейчас? – растерялась Соня.
– А что же нам зря время терять? Раньше ляжем, раньше выйдем.
На вопросы Слободской, к чему такая спешка, Борис Николаевич не отвечал, твердил только, что беспокоиться не о чем. И чем настойчивее он пытался убедить Дусю, что причин для волнения нет, тем тревожнее ей становилось.
Она помогла Борису Николаевичу усадить Соню в машину, вернулась домой, и засела за работу. Но сосредоточиться никак не могла. Все вспоминала, как доктор Кравченко хмурился, щупая Соне пульс… Почему он хмурился, если беспокоиться не о чем… Не о чем беспокоиться… В голове эхом отдавались его слова: «Гипотонический криз на фоне переутомления… Много работает… Обследование… Не удается стабилизировать давление…» Где-то Слободская это уже слышала.
Дуся села в кресло, закурила, и уставилась в пространство. Она положила ноги на стол, на стопку бумаг. Стопка была высокая, бумаги поехали, шлепнулись на пол.
Выругавшись, Дуся полезла собирать свое добро, потому что кот Веня, неведомо откуда взявшийся, уже хищно скреб ногой, явно намереваясь написать на зеленую папку покойного профессора Покровского. Слободская шуганула кота, и вдруг все поняла.
Господи, ну как же можно быть такой дурой! Как она могла забыть! Несчастный профессор умер в больнице, куда его положили по ничтожнейшему поводу. Не было причин для беспокойства. Просто гипотонический криз на фоне переутомления. А потом жизнь утекла из него по капле, просто покинула крепкое профессорское тело. И Покровского не стало.
Что там говорила его вдова? История с заложновским покойником и смерть моего мужа напрямую связаны…
Что там у Зеленина было начет мертвецов, которые бродят и вредят живым? Может, они и вправду бродят вокруг Заложного? Может, встреча с ожившим мертвецом стала причиной смерти Покровского? Может, и Соня где-то с таким встретилась?
Дуся перелистала Зеленинскую распечатку.
«При насильственной смерти душа человека непременно поступает в ведение чертей, и они целой ватагой прилетают за нею; поэтому обыкновенно все насильственные смерти сопровождаются бурей; то же бывает и при смерти ведьмы». Не то…
«Народу присуще воззрение, что человек не сам лишает себя жизни, а доводит его до самоубийства черт. Меланхолическое настроение перед самоубийством, душевное расстройство считаются дьявольским наваждением; когда же больной самовольно прекращает свое существование, народ выражается пословицей: „Черту баран!“.
Эта поговорка о самоубийцах: «черту баран», иногда с прибавкою: «готов ободран» распространена едва ли не во всех великорусских губерниях. Малорусы повесившихся, признают «детьми дьявола», также, как и детей, умерших до крещения. "
Не то, на кой нам дети, умершие до крещения… Дальше, дальше…
Вот. Заложных покойников земля не принимает. Среди народа бытует убеждение, что "проклятые родителями, опившиеся, утопленники, колдуны и прочие после своей смерти, одинаково выходят из могил и бродят по свету "… Колдун перед смертью страшно мучится, ибо «его не принимает земля». Ну, может и не зря среди народа такое убеждение бытует. Может, они и правда ходят.
Так… Хождения после смерти… Умершие насильственно, самоубийцы, колдуны… Покойный колдун может принести людям гораздо больше вреда, чем обыкновенный заложный покойник: он привык вредить людям, и весьма опытен в насылании различных болезней. «Колдуны и после своей смерти много делают зла людям: они по ночам встают из могилы, доят коров, бьют скотину, приносят болезни своим домашним, пугают, обирают и убивают на дорогах. Чтобы остановить таковые похождения, мертвеца перекладывают в другую могилу или же, вырыв, подрезывают пятки и натискивают туда мелко нарезанной щетины, а иногда просто вбивают в могилу осиновый кол» …
«Колдун передает свое знание в глубокой старости и перед смертью… Если колдун умрет, не передав никому своих тайн, в таком разе он ходит оборотнем, непременно свиньею, и делает разные пакости людям…» Нет, не то. Про свиней ни Соня, ни вдова профессора Покровского не говорили… Колдуны не годятся.
Дальше.
В Черниговской губерний жители "верят в восстание мертвых, которых за грехи не принимает земля и которые, по ночам шатаясь по земле, делают вред; для того чтобы заставить их успокоиться, признают необходимым пробивать этих выходцев осиновым колом в живот; после этой операции они не осмеливаются являться».
Увы. Дуся не знала, кого именно надо протыкать осиновым колом, чтобы он не осмеливался являться.
Дальше. Рассказ из Архангельской губернии. Промышленники зарыли в землю на острове Калгуеве труп колдуна Калги, убитого неизвестным старцем; но когда они в следующую весну случайно пристали к этому острову, то увидели, что «труп Калги вышел из глубины могилы и очутился на поверхности земли». Дальше… Тела заклятых (проклятых матерью) детей не принимает земля, пока мать не возьмет назад своего проклятия… Жуткая легенда про то, как мать прокляла сына, и он умер на месте. «Женщина связала руки сына косой, которую он у ней только что оторвал в драке. Спустя несколько десятков лет на кладбище строили церковь и разрыли в могиле труп, нисколько не подвергшийся тлению: руки его были связаны женскою косою. Мать проклятого была еще жива; она рассказала, за что на ее сыне лежит проклятие и почему, значит, и земля не принимает его. Когда мать, помолившись, перекрестила труп сына и сняла с него косу, он мгновенно превратился в землю».
Дальше, дальше…
Ага, вот! Глава семь. Где живут заложные покойники после своей смерти. Нет, не то… Что Дуся надеялась прочесть? Что они живут в общежитие на улице Карла Маркса в городе Заложное Калужской области? Если она на это рассчитывала, то ошиблась. У Зеленина на сей счет не было никаких четких указаний. «Народ верит, – писал он – Что местожительством заложных покойников служат омуты, озера, пруды, а также болота, трясины, овраги, густой темный лес, трущобы и все вообще „нечистые места“. Нередко заложный покойник обретается возле того места, где его настигла смерть.
Поэтому в народе «убиенные места», т. е. места, где кто-либо был убит, помнят многие годы: ночью бывают там привидения, а потому стараются не ходить около таких мест.
… Заложные покойники отличны по своей природе от прочих умерших: они доживают земную жизнь, и нуждаются во всем земном. Если усопшие предки питаются «паром» пищи, то заложным нужна обычная земная пища. Обычным покойникам хватает той одежды, которую им кладут в гроб. Заложные, очевидно, скоро изнашивают свою одежду: им нужна еще и новая. Вот почему заложных желательно пораньше и подальше спровадить от местожительства живых».
Снова не то. Понятно, что надо спровадить. Вот только кого и куда…
Далее шли многочисленные рассказы о хождениях.
В Ямбургском уезде удавившуюся девушку деревни Мануйлова Парасковью схоронили за деревней в лесу, где обыкновенно хоронили некрещеных и самоубийц; с тех пор каждую весну слышны ее стоны и плач: стонет «задавляшшая Пашка»; ходит она также по лесу и часто заходит к ключу у дороги – вся в белом, с опущенной головой…
В Симбирске в Соловьевой враге (овраге) хоронили прежде самоубийц; «а от тех самоубивцев, рассказывали сторожа в караулке острожных огородов (караулка эта была около оврага), много бывает по ночам страсти: ино место лезут прямо в окошки».
На могиле давным-давно похороненного утопленника проезжавший в ночь псарь Ермил увидел барашка; Ермил взял его на руки, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; баран странно и необычно глядит Ермилу в глаза, а потом вдруг, оскалив зубы, начинает дразнить его, повторяя Ермиловы слова: «бяша, бяша». Конечно, это был «черту баран».
Особенно Дусе понравилась история про то, что некрещеных детей на святки черти распускают из ада на каникулы. Один корчмарь не пустил их в это время к себе в корчму, начертав кресты при всяком входе. Тогда они отомстили корчмарю таким образом: как только он поедет за водкой, въедет с полной бочкой на «крестовые дороги» (перекресток, где иногда погребают детей, умерших без крещения, и потом ставят кресты) – обручи на бочке все сразу лопнут и водка выльется.
История была отличная, но к Сониной болезни и странным происшествиям в Заложном никакого отношения не имела. Дуся принялась читать дальше.
… В Сосницком уезде есть большое болото Гале, замечательное тем, что скот не ест на нем траву, тогда как на других соседних болотах всю траву выедает. Около этого болота есть возвышенность, похожая на могилу, которая называется Батуркой. Предание гласит, что тут погребен повесившийся.
Да, знаем такое место. Чертово кладбище. Там скот траву ел, и от этого весь передох. Теперь ест траву в другом месте…
«Заложные разным образом тревожат близких им лиц, являясь им наяву и во сне…. Особенно часто являются во сне умершие насильственною смертию. Убитые, являясь почти ежедневно во сне убийцам, мучат их своим появлением и нередко доводят до раскаяния. Сны эти, по народным рассказам, отличаются необычайною рельефностью, убитые являются как живые, и самый сон иногда бывает трудно отличить от действительности".
Про такие реальные сны, когда не поймешь, на самом деле было, или привиделось, тоже знаем, проходили. Читаем дальше.
В Петровском уезде Саратовской губернии в лесу удавился молодой крестьянин Григорий. Кучер соседнего помещика возвращался ночью, под хмельком, через этот лесок и встретил там давнишнего своего знакомого, самоубийцу Григория, который пригласил кучера в гости. Тот согласился. Оба отправились в дом Удалова, где пошло угощение. Пир был на славу. Но пробило полночь, петух запел, и Григорий исчез. А кучер оказался сидящим по колена в реке Узе, протекающей недалеко от села. Если бы петух не закричал, утонул бы он в Узе.
В Саратовской же губернии проклятые родителями «ночью выходят на дорогу и предлагают прохожему проехать на их лошадях; но тот, кто к ним сядет, останется у них навсегда».
Заложные, в частности «удавленники и утопленники, поступают во власть чертей», а черти на них ездят, очевидно, пользуясь способностью их быстро бегать. Зеленин приводил несколько рассказов о том, как на удавленниках ездят черти, причем в одном случае черт едет со скоростью 300 верст в минуту.
Имелся также рассказ, как кузнецу случилось попадью подковать. «Раз стучат ему ночью в окошко, подъехали на конях люди богатые, одетые хорошо: „Подкуй кобылу, кузнец“. Пошел в кузню, подковал кобылу; только успел повернуться, глядь, уж человек на нее вскочил, а она уж не кобыла, а попадья (незадолго перед тем удавившаяся), рот до ушей удилами разорван. Недели через две после того помер этот кузнец".
Ну ладно, ездят на мертвяках – и ездят. Хорошо, что тот, кто пытался угробить их по дороге в Калугу, когда они везли в больницу умирающего Вольского, не догадался ехать на какой-нибудь удавившейся попадье со скоростью 300 верст в минуту. Иначе не сидела бы сейчас Дуся в диване, не читала всех этих замечательных историй…
Так… Что эти заложные покойники еще умеют, кроме как быстро бегать? Ага, вот. Иногда им приписывается способность насылать на людей болезни.
Олонецкий колдун, желая испортить человека, просит в своем заговоре «умерших, убитых, с дерева падших, заблудящих, некрещеных, безъименных встать» и повредить данному человеку.
Хотинские малорусы верят, что если самоубийца встретится с человеком, то сможет подрезать его жизнь, после чего человек вскоре умрет.
Подольские малорусы то же самое свойство приписывают и «потырчатам», т. е. некрещеным младенцам. Когда мать выйдет на плач такого младенца, то черт такую неопытную «подрежет», она после этого заболевает и нередко умирает.
Значит, достаточно встретиться с бродячим покойником, чтобы «вскоре умереть»… Значит, достаточно… Черт, черт, черт! Неужели это может быть на самом деле?
Ответа на этот вопрос Дуся не знала. Ну не написал Зеленин, может или нет. Он писал только то, что рассказывали ему жители разнообразных губерний и волостей. Слушал, записывал все аккуратно в блокнот, а потом издал в Петербурге незадолго до пролетарской революции. Дусе оставалось только в двадцатый раз перечитывать его книгу, и искать ответы на свои вопросы…
«…В Вятской губернии отмечен обычай, когда больные дают обещание помянуть, в случае своего выздоровления, заложных». То есть можно договориться? Черт его знает, но надо запомнить…
«…Чуму и другие эпидемические болезни, также засуху, неурожаи… приписывают упырям и упырицам".
«…В симбирских поверьях выяснилось новое занятие заложных, а именно: быть „приставниками“ при кладах, т. е. стеречь клады в земле, не допуская до них людей». Вот как, интересно… Может, у кирпичного завода в Заложном живой труп стерег что-нибудь ценное?… «В тюремнихином саду, у забора, клад выходит коровой… А приставников у той поклажи трое: опившийся человек, проклятой младенец да умерший солдат Безпалов» – прочла Дуся жуткую припевочку… Мда… «Не знаю я, кто такой этот солдат Безпалов, – подумала она – Но встретиться с ним в Тюремнихином саду точно не хотела бы».
Потому что после встречи с заложным покойником человек вскоре умирает… Умирает, умирает, вот черт! Давай, Слободская, читай дальше, может, там написано, как этой самой скорой смерти можно избежать.
«По народной вере разные лешие, водяные и русалки-шутовки есть не кто иные, как обыкновенные „бывалошные“ (т. е. древние) люди, на которых якобы тяготеет родительское проклятие. Вся разница между ними и смертными заключается якобы в том, что они лишены свободного общения с обыкновенными людьми. Все они являются врагами обыкновенных смертных и всячески стараются завлечь неосторожных в свой полупреисподний мир – болота, чащи, трясины и омуты». Ну, что стараются завлечь – это понятно. Живые плодятся и размножаются, мертвые – тоже этого хотят. Дальше…
… «Чертовка, или лешачиха по народному поверью, чаще всего – утопленница; она может быть красивой или некрасивой, доброй или злой, часто же безразличной. Иногда чертовка имеет сожительство с охотниками в лесу и беременеет от них, но ребенка, прижитого ею от человека, она разрывает при самом рождении его. Тот, с кем чертовка живет долго, обычно сходит с ума». Этот рассказ про чертовку показался Дусе смутно знакомым, но она никак не могла вспомнить, где его слышала. Так и не вспомнив, Слободская перешла к главе о русалках.
«К русалкам, – читала Дуся – Относят женщин, наложивших на себя руки. Получив в свое владение подобную женскую душу, главный начальник злых духов дает повеление варить ее в котле, с разными снадобьями и зельями, отчего женщина делается необыкновенною красавицею и вечно юною. Ни один мужчина не может устоять против ослепительной их красоты и при первом взгляде влюбляется. Лет 80 тому назад один крестьянин был очарован прелестями русалки. Страсть его продолжалась более десяти лет. Ни один знахарь не мог исцелить его. Однажды, когда топилась печь, парень увидел в огне предмет своей любви. Вообразив, что его возлюбленная горит, и желая ее спасти, он бросился в топившуюся печь и погиб».
Была здесь еще история про девушку, которую обманул жених и которая «с тоски себя уходила». Похоронили ее на перекрестке. И вот, как сообщила Зеленину рассказчица, «шел как-то мужнин брат двоюродный в город. Дело к ночи было, месяц уже вставать стал. Подходит он к перекрестку, глядь: девушка сидит на меже и волосы чешет, а сама плачет. Девушка сказала, что она сбилась с дороги. Пошли они вместе. А она уж веселая такая стала, песни играет, да так шибко идет: ему за нею не поспеть. И не чудно ему, что она песни играет, прельщать уж она его стала. Только никак ее не поймать. Подошли к ржаному стожку, она как захохочет, за стожок сигнула и пропала. Он ее искать. Слышится ему то за этой, то за той копной ее голос – опять уж она плачет. Так до зари и проискал… Очнулся за тридцать верст, по шею в болоте. Насилу жив остался".
…В Калужской губернии верят, что русалки «отрезывают встретившемуся голову». «На Украине приписывают русалкам еще следующее восклицание: „Дайте мени волосинку заризати дитинку“». Безобразные старые русалки «не терпят особливо малых детей и подростков, которые вырвались из дому без ведома родителей»: напав на таких детей, они тотчас их убивают. По некоторым сообщениям у русалок имеются на этот случай ножи, серпы и косы.
Тоже что-то знакомое… Косы, косы… Старые русалки, непослушные дети… Нет, никак не вспомнить…Черт с ним, поехали дальше…
«… Лембой (так называют в Заонежье чертей) – это те же люди, только потаенные, из заклятых детей».
«… В Белоруссии „кикиморы – младенчески юные существа, загубленные до крещения, проклятые матерями еще в утробе“. На Украине таких умерших некрещеными младенцев называют мавками. Они обретаются в лесу либо „засылаются в людские дома с враждебною целью. По большей части скопляются в те дома, в которых произошло детоубийство, проклятие и вблизи которых был скрыт трупик… В те редкие мгновенья, когда кикиморы принимают телесный облик, их нетрудно поймать и рассмотреть. Если догадливый человек отнесет кикимору в церковь окрестить, она навсегда остается человеком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, скудная память и ум – вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни“.
Вот это было сильно. Очень сильно это было. Дуся аж задохнулась. Косоглазие? Скудный ум? Остается человеком и все забывает? Обретаются в лесу?
Значит, рассказанная Соней история про косую Таню-санитара, которую сдобная Полина Степановна нашла на елке – правда? Значит, не зря Таня криком кричала день и ночь, пока догадливая Полинина бабка не свезла ее в Калугу крестить? Значит, это вовсе не синдром Дауна и отец-алкоголик ни при чем? Выходит, Таня действительно кикимор, как говорит Полина Степановна?
И тут Дуся поняла, откуда ей знакомы многие зеленинские истории – и про чертовку, и про русалок, которые косой режут непослушных детей… Это все она уже читала. Только не в этнографической литературе, а в заложновской криминальной хронике. Персонажами ее были и сумасшедший лесник, утверждавший, что его гражданская жена разорвала младенца на части, и бабка, зарезавшая косой семерых подростков, которые без разрешения отправились на танцы…
«Господи – снова подумала Дуся – Неужели все это может быть на самом деле?»
Слободская вышла на кухню покурить, заварила чаю покрепче, и задумалась. Но ничего умного в голову не шло. Оставалось одно: штудировать Зеленина дальше, и надеяться, что где-то там написано, как спастись от вреда, причиненного заложным покойником.
«Пермяки верят, – читала она – Что все умершие, забытые потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни. Людей и скот, на которых они прогневались, умершие наказывают сильным ужасом, причина которого необъяснима, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей».
Ужас? Кожные заболевания? Это все тоже сходится. Ужас испытала смелая Слободская и в лесу, неподалеку от того самого чертова кладбища, и потом, в больнице, когда заблудилась в коридорах и увидела за решеткой… Кого? Покойника? Пациента? Призрак? В больнице-то она, к слову, была как раз по поводу кожного заболевания. Именно коростой она покрылась после того, как в лесу на нее нахлынул необъяснимый ужас и туман лизнул руку.
«…На 13-й версте от губернии Глазова по Пермскому тракту, близ деревни Омутницы, есть ключ, на котором до сих пор живет заложный покойник. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь покойник стережет какой-то клад. В жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, претерпевают известное болезненное впечатление. Как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живот втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и иногда может привести животное или человека к смерти»…
Знаем и такое. Болото, ручей, поляна, застланная туманом, и вдруг становится нечем дышать, и слабость, и холодный пот по спине… Как же, очень хорошо Слободская все это помнила. Как вчера было… Иногда это все может привести к смерти? Что ж, может, ей повезло.
А вот чудная история про встречу с опойцами. «Я была еще девочкой, мы ходили жать в Каналейку (урочище). А в Каналейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох уж! много мучений причинили нам опойцы!»
Ах, милая… Знала бы ты, что такое настоящие мучения, которые могут причинить заложные покойники…
«…У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Ерь наносит вред своим родственникам и друзьям, всегда вселяет страх. Все ери одинаково страшны: немые, глухие, слепые…»
«…По верованиям гагаузов, хобур (т. е. упырь, мертвяк) ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему же приписывают появление в данной местности холеры»…
Мило. Очень мило. И что со всеми этими фольклорными персонажами прикажете делать? Погребать особым способом, как написано у Зеленина? За селом, на перекрестке, чтоб не нашел обратной дороги? На пустыре, где никто не ходит? В провале под землю, который считается наилучшей могилой для колдуна, из которой он точно уж выходить не будет?
В вятской легенде покойный, но не успокоившийся колдун говорит своему внучку: «Вот в эдаком-то месте стоит сухая груша. Коли соберутся семеро да выдернут ее с корнем – под ней провал окажется; после надо вырыть мой гроб, бросить в тот провал и посадить опять грушу: ну, внучек, тогда полно мне ходить!». Что ж, если у Дуси появится знакомый колдун, или кто-нибудь из редакционных сотрудников повесится в ванной, она будет знать, как поступить с телом. Она теперь хорошо подкована и лично проследит, чтобы несчастному трупу подрезали кожу на пятках и набили туда щетины.
А если вдруг наступят в Москве лютые морозы, случится засуха или пройдет цунами, Дуся немедленно побежит на кладбище, и выкинет какого-нибудь самоубийцу из могилы, поскольку народные рассказчики считают, что подобные бедствия вызывает нечистый покойник, похороненный вместе с чистыми.
Помимо этого она прочитала, что у древних русичей лучшим способом похоронить заложного так, чтобы потом не ходил, считалось сжечь его на погребальном костре. Но Дусе от этого не было никакой пользы. Равно как и от рекомендаций свистеть в свисток при встрече с живым мертвецом. Что она, милиционер, что ли, в свисток свистеть? Да и поздно: Соня со своим покойником (если, конечно, причина ее болезни именно в этом) уже где-то встретилась. А что теперь делать, Зеленин не писал.
Дуся снова закурила. Темнота за окном сменилась серенькой утренней хмарью, а она так ничего толком и не узнала. Возможно, причиной болезни профессора Покровского и ее подруги Сони стала встреча с живым мертвецом. И что? И ничего. Внятных советов, как больного вылечить, Дуся у Зеленина не нашла. Все, что могло пригодиться, она выписывала на отдельный листок. Но получилось удручающе мало. Единственная внятная рекомендация – из Вятской губернии. Там при некоторых болезнях бросают на перекрестки трех дорог, где полагалось хоронить заложных покойников, деревянную куклу, со словами: «Не меня ешь, не грызи! ешь это!». Вроде бы иногда помогает.
Что же делать, что делать, что делать?
В сущности, Дуся прекрасно знала, что делать. Она знала, например, что ни в коем случае нельзя напрягать сейчас голову. Надо, чтобы информация переварилась, надо поставить себе задачу, и забыть про все. Если решение есть, через некоторое время оно всплывет на поверхность.
Все было хорошо, кроме того, что решения у Дуси в голове могло не оказаться. К тому же некоторое время – это иногда день, а иногда – три недели. И если коротенькое некоторое время – день, два, может – три, у нее было, то некоторого времени побольше, возможно, и не было.
Впрочем, ничего другого все равно не оставалось. Дуся прошаркала на кухню, выпила чаю, чмокнула Лерусю, буркнула нечто нечленораздельное в адрес Веселовского (он был тут как тут – свеженький, умытый, уплетал за обе щеки омлет с грибами), и отправилась спать. Только заснула – затрещал под ухом телефон. Звонил Андрей Петрович, фээсбэшный пресс-секретарь.
– Я тебе, дорогая, все нашел, – бодро забасил он в трубку – Можешь ко мне заехать?
Разумеется, Дуся могла. Сейчас она могла, как никогда. Через сорок минут Слободская уже сидела у фээсбэшного Андрея Петровича в кабинете и листала копии донесений тридцатилетней давности, которые он исключительно из чувства личной симпатии к Дусе отыскал в архиве бывшего комитета госбезопасности. По счастью, грифа «Совершенно секретно» на донесениях не было.
Разумеется, странной смертью знаменитого профессора органы заинтересовались. Тем более, что вдова его написала заявление. Тем более, что генералу Белову профессор перед смертью говорил об опасных экспериментах. Однако, расследование никаких результатов не дало. Иностранные резиденты и агенты мирового империализма, по всей видимости, к смерти профессора ни малейшего отношения не имели. Никаких опасных экспериментов в Заложном не проводилось. Паталогоанатом Прошин, которого профессор поминал перед смертью, тоже оказался на поверку лояльнейшим гражданином, ни в каких порочащих связях незамеченным. Предвидя, что дотошная мадам Слободская начнет копаться глубже, Андрей Петрович подготовил коротенький отчет о фигурантах этого старого дела. Всего около дюжины фамилий. Напротив большинства значилось «скончался». Ничего удивительного, тридцать лет прошло. Судя по отчету, в живых на сегодня оставалось только двое: старший лейтенант Андрей Качанов, наблюдавший за паталагоанатомом Прошиным в Заложном, и сам паталогоанатом.
Качанов уволился со службы сразу же по окончании дела, и в настоящий момент проживает в Святозалесском монастыре под именем брата Иннокентия. Валентин Васильевич Прошин, бывший патологоанатом Заложновской больницы, на сегодняшний день являющийся ее… Главврачом?!
Пламенная Слободская захлебнулась чаем, закашлялась, и коричневые брызги полетели на бумагу. Она еще раз лихорадочно пролистала отчеты. Вот оно! Записи генерала Белова о беседе с умирающим профессором Покровским. «… Говорил несвязно, некоторые слова невозможно расслышать…. Плошин… Заложново… Фамилия Плошин или Прошин. Может иметь отношение к делу».
Может иметь отношение. Может иметь. Да уж конечно может. Во всяком случае, к тому бреду, который произошел с ними в Заложном, Прошин отношение точно имел. Вот значит, как фамилия милейшего Валентина Васильевича. Вот оно что…
Слободская кинулась к сумке, и, чуть не с головой нырнув в ее недра, принялась рыться, как собака, отыскивающая спрятанную на черный день мозговую кость. Черт, да где же… Куда она ее дела…
В конце концов, Дуся из сумки вынырнула. В руке был зажат трофей: желтая бумажка с телефонами Валентина Васильевича, которую он всучил Дусе «на всякий случай» – если, к примеру, нога опять покроется коростой, или ее снова посетят галлюцинации. «Прошин Валентин Васильевич, – было написано на бумажке мелким кругленьким почерком – Главврач»
«Ладно, – подумала Дуся – Сейчас мы еще раз почитаем, что там про тебя, товарищ главный врач, пишут».
Однако ничего подозрительного вычитать не удалось. Прошин был чист, как младенец. Может, всевидящая госбезопасность что-то прошляпила? Нет, это вряд ли. Наверное, он действительно ни хрена не знает, что у него там в Заложном делается.
– Тоже мне, паталогоанатом, – хмыкнула Дуся.
Если ее теория верна, то этот паталагоанатом забралом щелкал, пока вокруг разгуливали живые трупы, насылая на окрестных жителей неведомые болезни. Наверное, ему и впрямь неизвестно, отчего умер Покровский, отчего умирает теперь Соня.
Слободская подумала. А потом подумала еще. Потом выпила кофе, и снова подумала. Но выходило все одно и то же: бредовые идеи и туманные предположения.
– Думай, Слободская, – приказала себе Дуся – Думай!
Значит так. Соня лежит в больнице и умирает (Дуся сглотнула), да, умирает, причем точно также, как профессор Покровский. Допустим (просто допустим, других предположений все равно нет), что профессор умер именно оттого, что тридцать лет назад встретился в Заложном с живым трупом. Встретился, и, как написано у Зеленина, вскоре умер. Потому что все, кто встречается с заложными покойниками, вскоре умирает.
– Все, кроме Прошина, – подумала Дуся.
Если предположить, что труп действительно был, Прошин его действительно видел, вскрывал, но потом отчего-то не признал, то милейший Валентин Васильевич тоже должен был умереть.
Как тогдашний главврач больницы. Как работницы кирпичного завода, наткнувшиеся на ожившего покойника по дороге на работу. Как корреспондент Известий, написавший о сбежавшем трупе искрометную статью. Как все, кто имел отношение к этой истории, включая дочь Покровского и сотрудников комитета госбезопасности, занимавшихся расследованием обстоятельств смерти профессора. Прошин – единственный, кто остался в живых тогда, тридцать лет назад. Есть еще, правда, бывший лейтенант Качанов, проживающий в монастыре под именем брата Иннокентия. С ним, бесспорно, надо побеседовать. «Но это – уже во вторую очередь. В конце концов, в монастырь я всегда успею» – подумала Дуся. Ее куда больше занимал милейший Валентин Васильевич, имевший непосредственное отношение не только к событиям тридцатилетней давности, но и к тому, что произошло две недели назад.
Две недели назад Вольский попал в Заложновскую больницу. И вскоре впал в кому. Если бы не Соня, он непременно умер бы… Она Вольского, считай, оживила. Зато сама заболела неизвестной болезнью, симптомы которой полностью совпадают с симптомами профессора Покровского.
К слову, сама Дуся чуть не погибла в автокатастрофе, убегая из этого самого Заложного… А может, Вольский умер? Может быть, он умер, а потом ожил, стал опасным заложным покойником, встреча с которым грозит смертью каждому? Что ж, такой вариант исключать нельзя. Но это – всего лишь очередное предположение. А вот то, что с главврачом Прошиным, с милейшим Валентином Васильевичем, все по-прежнему в порядке – факт. Бодр, весел, улыбается, румянец на щеках…
«Положим, все эти параллели между комой, последующим скоропостижным выздоровлением Вольского, и ожившим трупом тридцатилетней давности за уши притянуты, – рассуждала здравомыслящая Дуся – Но есть два четко повторяющихся момента. Непонятная болезнь – раз, и Валентин Васильевич Прошин – два».
Может статься, доктор знает что-то, что не помогло профессору, но поможет Соне? Может, он даже не в курсе, что знает нечто важное. Может, его в детстве приучили есть на завтрак сырой чеснок и запивать касторкой? Он всю жизнь ест и запивает, и ведать не ведает, что чеснок плюс касторка в семь утра – первейшее средство от вредоносного влияния заложных покойников… Все может быть. Может быть даже, что Дуся – полная идиотка, и никаких живых трупов не существует. Соня умирает от неизвестного науке вирусного заболевания, а Прошин не пьет никакой касторки по утрам. Может быть (и даже скорее всего) услышав об умных мыслях, который посетили Дусю сегодня ночью, все ее знакомые, включая Прошина, решат, что у Слободской случилось тяжкое психическое расстройство. Леруся вызовет бригаду санитаров и потом станет возить Дусе передачи в Кащенко. Но как бы глупо все ее идеи не выглядели, надо все же побеседовать с Валентином Васильевичем.
Дуся позвонила в Заложновскую больницу, но оказалось, что Прошин будет только завтра. А где он сегодня? Неизвестно. Скорее всего, уехал на дачу. Нет ли там случайно телефона? Нет, конечно нету. А если бы и был, вряд ли кто-то в больнице знал бы его.
– Ладно, – подумала Дуся – Завтра – значит завтра.
Она решила заскочить на работу, навестить Соню в больнице, а в Заложное ехать вечером, чтобы не по пробкам. К ночи она туда дотащится, немножко поспит, а рано утром пойдет с Прошиным беседы беседовать.
Виктору Николаевичу Дуся предложила совершить небольшую уфологическую экспедицию. Веселовский обрадовался, как младенец, решив, что его сидение на Чистопрудном сломило таки упрямство журналиста Слободской. Журналист же Слободская думала, что, может, все теории Виктора Николаевича – не такие уж и бредни. Если трупы безо всякой видимой причины оживают, а профессора – умирают, черт его знает, может, и вправду какие-нибудь злокозненные инопланетяне поселились в Заложновском лесу, разводят там кур и экспортируют на тарелках к себе на Ганимед, а заодно экспериментируют на местных покойниках, играя роль Бабы-яги (повелительницы мертвых). Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров.
