Глава 18
В больнице царило спокойствие и безмятежность. Полина Степановна разносила по палатам чистое белье. Косоглазая Таня-санитар гремела на кухне кастрюлями, наводила чистоту после ужина. Пациенты, готовясь ко сну, шаркали к туалету и обратно. За дверью с табличкой “посторонним вход воспрещен, только для персонала” шла оживленная дискуссия о том, стоит ли добавлять в рассол для огурцов смородиновый лист. Водитель Федор Иванович сидел на совеем диване с “Комсомольской правдой” в руках. «Возвращение кровавого маньяка» прочла Соня крупный заголовок. Все было мирно, буднично, нестрашно.
Соня и вошла в палату. Сегодня Вольский был один, без девушки. За столом его личный доктор, Борис Николаевич, писал назначения. Дописал, поцеловал Софье Игоревне ручку, и откланялся, обдав на прощанье запахом какого-то дорогущего парфюма.
Софья Игоревна прочитала двадцать восемь раз свою любимую мантру (Богданова, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой), посмотрела, что там Борис Николаевич назначил на ночь (все то же самое – церезин, кетамин, антибиотики). Привычным движением она выгнала из шприца воздух, откинула простыню (не будь дурой, он не для тебя), положила ладонь Вольскому под локоть (господи, как же трудно быть умной, когда его зеленые глаза так близко)…
– Я без вас скучал. – Сердито сказал Вольский.
Он злился на себя, что скучал, злился на нее, что ей плевать, злился на весь свет безо всякого повода.
Соня густо, от шеи, залилась краской. Зачем он так? Ну вот зачем? Лежал бы себе молча. Нет! Решил побыть вежливым! А она потом до утра будет ломать голову, что бы это значило, воображать все самое невообразимое, и надеяться непонятно на что.
Он скучал… Надо что-то ответить? Я тоже скучала? Я измучилась? Не знаю, как без тебя жить? Дура! Нечего тут отвечать.
Соня молча накрыла его простыней, встала, и, высоко вздернув подбородок, гордо пошла к столу. Точнее, попыталась гордо пойти к столу, но, разумеется, споткнулась о задранный линолеум, и растянулась посреди палаты. Вслед за ней с грохотом свалился стул, который ловкая акробатка Богданова, эта грациозная газель, задела перед тем, как обрушиться на пахнущий хлоркой и чужой бедой больничный пол.
Соня медленно поднялась, поставила стул на место, села, и разревелась. Теперь он знал всю правду. Что Богданова – неуклюжая колодина. Что шагу не может ступить, не грохнувшись на ровном месте. Какой смысл изображать легкокрылого мотылька? Никакого смысла. Соня жалобно хрюкнула, и утирая глаза кулаком, принялась шарить по карманам в поисках платка. Платок все не находился, и от этого стало совсем уж себя жалко. Да что ж за жизнь такая, даже платка у нее нет!
– Софья Игоревна, – послышалось с койки – Соня? С вами все в порядке?
– Нет – ответила она зло.
Какая она ему Соня, к чертовой матери? Какое ему дело, все у нее в порядке или нет? Что он лезет? Мало того, что она тут растянулась, как полная дура, посреди палаты и мебель всю своротила, он еще подробности хочет знать, что именно у нее не в порядке!
– Вы … Вы поранились? Вы что, плачете?
В голосе Вольского слышалось крайнее изумление.
– Я поранилась. И плачу! Я порвала халат и колено разбила! – ответила вежливая Софья Игоревна (Соня) – Все? Вы все выяснили? Я могу пойти умыться? Или вы думаете, только мужчины не любят, чтобы из видели в бинтах и с уткой?
Ну вот. Высказалась. После этого оставалось только повеситься на собственном языке.
Соня повернулась, и вышла из палаты. Больше всего на свете Вольский жалел сейчас, что не может догнать эту сердитую зареванную девицу в разодранном халате, схватить в охапку.
Заглянул в дверь Федор.
– Аркадий Сергеич, все в порядке у тебя? Чего-то Софья Игоревна гремела тут?
– Стол передвигала, – буркнул Аркадий Сергеевич.
– От же самостоятельная, – покачал головой водитель – Крикнула бы меня, я б ей все подвинул…
Федор протопал к столу, уселся, полистал книгу, которую Соня читала. Вольский закрыл глаза, и принялся считать до тысячи.
“Если досчитаю, а он так и будет сидеть, скажу, что б выметался” – подумал он. Но уснул гораздо раньше, чем тысяча закончилась.
Он не слышал, как на цыпочках, по-медвежьи косолапя и охая, ушел Федор, как вернулась Соня… Он был далеко, шел по берегу озера, плюхал по воде босыми ногами, и жаркое июльское солнце пекло ему спину. Потом Вольский снова очутился в больничной палате. За столом никого не было, только Сонина книга сиротливо лежала в пятне жиденького света настольной лампы. Послышался шорох, и неясная, с расплывающимися очертаниями фигура шагнула к его постели из темного угла…
Соня четвертый раз перечитывала одну и ту же страницу, пытаясь понять, наконец, что же там написано. Почему Вольский сказал, что скучал без нее? Глупости, просто так он сказал. Хотел побыть вежливым для разнообразия. Побыл. Соня вспомнила, как позорно грохнулась на ровном месте, и закрыла лицо ладонями. Боже, какая же она дура!
Отняв руки от лица, она в пятый раз прочла, как “Лиза вжалась в стену, услыхав шорох за окном”. И опять не поняла ни слова. Ей мешал Вольский. Ерзал на койке, скрипел пружинами, стонал, бормотал что-то.
Соня подошла, наклонилась над подушкой, и тут вдруг Вольский ухватил ее здоровой рукой за шею, пригнул к себе, прижался мокрой щекой. Часто дыша Соне в ключицу, он сжимал ее все крепче, и шептал что-то вроде “Слава Богу, слава Богу…”. Соня от неожиданности будто в столбняк впала. Она закрыла глаза, и замерла, затаила дыхание. Пусть случайно, пусть он принял ее за другую, пусть это всего на минуту, не важно… Через минуту он окончательно проснется и поймет, что сдуру обнимается с медсестрой. Но сейчас это не имело ровно никакого значения. Сейчас вообще ничего на свете значения не имело.
Из блаженного оцепенения ее вывел гулкий бас Федора Ивановича.
– Софья Игоревна, кофейку вам налить? У меня и печенье есть…
Соня вскочила. Рука Вольского соскользнула с ее плеча. Сердце упало и разбилось вдребезги, умерло навсегда.
“Ну вот и все, —подумала Соня – вот и все”.
– Спасибо, Федор Иванович, – сказала она вслух – Мне сладкого нельзя, я на диете.
Федор скрылся за дверью, а она все стояла у постели Вольского, тупо глядя в пространство.
– Соня, – прошептал он – Не уходите.
Что это? Проснулся? Узнал ее? И когда проснулся? И что это все значит вообще?
– Я не уйду никуда, не волнуйтесь. Что случилось? У вас боли?
– Нет… Просто приснилось…
Вольский дышал совсем рядом, и от этого Соня плохо соображала. Что он говорит? Ему приснилось? Он что, видит сны? Как все другие люди? Что там, в этих его снах? Котировки акций? Столбцы цифр? Колонны марширующих волооких красоток? Вручение нобелевской премии мира? Что?
– Приснилось, что тебя нет.
Соня от удивления рот раскрыла. Что это значит? Ему приснилось, что пора менять капельницу, а сестра куда-то запропастилась? Что от окна дует? Что до поильника не дотянуться?
Вольский взял ее за руку, потянул, и Соня послушно опустилась на краешек кровати.
– Тебя нет, – тихо сказал он – И кто-то стоит над кроватью…
У Сони голова кругом пошла. Ночной Вольский был совершенно непохож на Вольского дневного. Дневной орал, требовал то открыть, то закрыть окно, ругал врачей, которые не могут поставить его на ноги за сутки, отказывался от уколов. Ночной видел тот же гадкий сон, что и Соня, звал ее на “ты”, прижимался к плечу мокрой щекой, словно она было его женщиной.
– Это просто сон, – пробормотала Соня.
Черт, что же происходит, что здесь делается? Кто сидит невидимкой на соседней койке, и, уставившись в темноту незрячими глазами, нашептывает им обоим недобрые сны?
Соня поправила одеяло, промокнула испарину со лба, и, робея, легонько погладила его по голове. Время вдруг потекло тяжело и медленно. В палате было почти темно, а в темноте все не так стыдно и не так страшно. Будь что будет.
Она снова провела пальцами по его взъерошенным волосам – уже смелее. Сейчас он заснет, а назавтра ничего и не вспомнит. Может, он уже спит…
Вольский засопел, повернул голову, и уткнулся носом в Сонину ладонь.
Вынырнув из давешнего кошмара, и увидев склонившуюся над постелью Соню, он, не вполне понимая, что делает, сгреб ее в охапку. Он так и держал бы ее, всю ночь, всю жизнь, кабы не влез проклятый Федор со своим печеньем.
“Будь что будет” – подумал Вольский, прижался губами к ее пахнущим лекарствами пальцам, и замер, боясь спугнуть эту их стыдливую близость.
Обессиленный, умиротворенный, лежа неподвижно в темноте, он очень скоро заснул.
Соня привалилась лбом к спинке кровати, закрыла глаза, и слушала его ровное дыхание. Наверное, она тоже задремала, потому что совершенно живо помнила, что они целовались – долго, нежно, тягуче, очень реально. Потом запищал таймер, напоминая, что Вольскому пора делать укол. Соня открыла глаза. В палате было по-прежнему темно, она по-прежнему сидела на постели, положив руку на подушку. Вольский спал. Соня провела пальцем по губам – губы все еще чувствовали его поцелуи. Черт, какой реальный сон.
Медленно, будто прощаясь навек, она погладила его по щеке, встала, и пошла набирать шприц.
Коробка с надписью “Кетамин” была пуста.
Этого в принципе не могло быть. Кетамин Вольскому полагалось колоть два раза в сутки. Вчера ночью Соня лично доставала из этой коробки очередную ампулу. Еще три лежали в картонных гнездах, дожидаясь своей очереди. Вопрос: где они теперь?
Соня перерыла сверху донизу тумбочку с лекарствами, и даже на всякий случай заглянула под кровать: чем черт не шутит, может, кетамин куда свалился. Но он не свалился. Она зажмурилась, потом снова открыла глаза. Бесполезно. Кетамин от этих ее экзерсиов не появился.
– Четр-те что – пробормотала Соня.
Загадочное исчезновение. Марсиане снова воруют медикаменты… Шутки шутками, но пропажа кетамина – это ЧП. Когда вот так вот за здорово живешь исчезают три ампулы с наркотическим препаратом, полагается вызывать милицию, чтобы завели уголовное дело. Впрочем, милиция вполне до утра подождет. Вот придет в девять доктор Кравченко, Соня ему все расскажет, а там уж пусть сам разбирается. А вот укол Вольскому (Вольскому, который недавно прижимался губами к ее ладони) все равно делать надо.
Основной запас лекарств, привезенных агитбригадой столичных медиков для Вольского, хранился в кабинете главврача, в единственном на всю больницу несгораемом шкафу. Увидев коробки с медикаментами на страшные тысячи американских денег, Валентин Васильевич во избежание эксцессов предложил поместить их под надежный сейфовый замок. Ключ от шкафа лежал у Сони в кармане. А вот от кабинета запасного ключа не нашлось, и милейший Валентин Васильевич, уходя домой, оставлял его дежурной сестре.
Сегодня дежурила Полина Степановна. Она, наверное, уже закончила ночной обход, и теперь сладко спит в сестринской на диванчике.
“Никуда не денешься, придется разбудить” – подумала Соня, и, тяжело вздыхая, поплелась добывать ключ от кабинета главврача.
В коридоре храпел на посту Федор Иванович. Услышав шаги, он встрепенулся, захлопал глазами и завертел головой, всем своим видом демонстрируя готовность подежурить у палаты Вольского, пока Соня отлучится.
В сестринской Полины Степановны не было. И где ее искать? Может, пошла на кухню кофе себе сварить?
Кухня находилась в дальнем конце коридора, в тупичке. Соня зашагала мимо запертых дверей. Процедурная, перевязочная, лаборатория… Потрескивали неоновые лампы под потолком, гулким эхом отдавались шаги, и вдруг Соню охватил совершенно необъяснимый детский страх. Ей вдруг показалась, что за дверь с табличкой “Перевязочная” кто-то притаился. Кто-то там прячется, и ждет подходящего момента, чтобы… Чтобы что?
– Богданова, ты дура, – строго сказала она себе – За этой дверью нет ничего, кроме кушетки и никелированной биксы со стерильными бинтами. Хочешь – открой и убедись.
Но открывать почему-то не хотелось. Хотелось повернуться, и со всех ног бежать, куда глаза глядят, прочь из этой больницы, из этого коридора. И Соня, не в силах справиться с накатившей ни с того ни с сего паникой, бегом кинулась в сторону кухни, топоча, как полк солдат.
Задыхаясь, перепуганная до полусмерти грациозная Богданова свернула за угол, и остановилась отдышаться. Дверь в кухню была открыта, слышался плеск воды…
– Полиночка Степановна! – позвала Соня – Вы здесь?
Видно, из-за шума льющейся воды Полина Степановна Сониного голоса не слышала.
Соня вошла, и замерла на месте.
Вода била ключом из открытых на полную мощность кранов, хлестала через край раковины, растекаясь лужей по полу. Повсюду валялись перевернутые стулья, сорванные шторы, битые тарелки осколками кораблекрушения устилали берег лужи на полу.
“Господи, что здесь произошло?” – подумала Соня. И тут она услышала: шаги за спиной. Теперь ей определенно не показалось.
Соня обернулась. В дверном проеме стояла косоглазая кривоножка Таня-санитар. Одним глазом санитар Таня смотрела на Соню, другим – куда-то в сторону коридора. На секунду почудилось, что в полутемном коридоре мелькнула тень.
– Танечка, – сказала Соня, стараясь взять себя в руки – Что случилось, почему такой кавардак? И где Полина Степановна? Она мне нужна срочно…
Танечка посмотрела своим правильным глазом на Соню, и недобро ощерилась. У медсестры Богдановой возникло острое желание убраться отсюда как можно скорее. Она медленно двинулась к выходу, приговаривая:
– Где же Полина Степановна? Пойду, поищу ее, может, в приемное вызвали…
Таня по-прежнему загораживала проход. Она стояла набычившись, уперев ладошки в колени, словно борец сумо перед схваткой.
“Нельзя пугаться, – подумала Соня – С головой у нее проблемы, факт. Надо соблюдать спокойствие, разговаривать доброжелательно”…
Легко сказать, спокойствие… Как его соблюдать, если от страха тошнота подступает к горлу? В Таниных глазах чудилось такое мрачное безумие, какого медсестре Богдановой до сих пор видеть не приходилось, хотя навидалась она годы работы разного.
– Танюш, – сказала Соня, подходя вплотную – Пойдем со мной. Поищем Полину Степановну.
Медленно-медленно протянула руку, чтобы взять Таню за локоть.
И тут она прыгнула.
Самое страшное, что прыгнула она совершенно молча, не изменившись в лице, ловко и высоко. Ее зубы – мелкие, острые – хищно лязгнули у самого Сониного лица.
Маленькая Таня оказалась неожиданно тяжелой и сильной. Сбив Соню с ног, она ловко вскочила ей на грудь, оседлала свою жертву, вцепилась обеими руками в беззащитное горло. Обдав Соню запахом сырого мяса изо рта, Таня крепче сжала пальцы, и, запрокинув голову, заверещала, так пронзительно, что в голове у Сони будто что-то взорвалось, и оконные стекла задрожали. Перед глазами поплыли разноцветные круги, и Соня унеслась куда-то бесконечно далеко и от больницы, и от Заложного, и от Тани-санитара. Падая в бездонный черный колодец, она отчего-то подумала, что рядом с ней несется вниз, в пустоту, доктор Вольского, Борис Николаевич.
