Неоконченное письмо

Привет, Майки. Обращаясь к тебе, использую свое имя. Почему – поймешь дальше. Оставшиеся дни я решил посвятить этому письму. Поверь, оно очень важно для тебя. Чтобы ты не повторил моих ошибок. Никогда не писал таких длинных писем – даже не знаю, как и начать… Извини, если рассказ мой получится сбивчивым. Но все равно ты должен дочитать до конца. Обещаешь, Майки?

Сижу за привинченным к стене столиком. На нем стопка бумаги, которую по моей просьбе принес утром усатый неразговорчивый надзиратель. Карандаш в потных пальцах вяло ползет по листу. Душно в камере. На руке набухли темно-синие вены… Хорошо, что они у меня такие крупные, будет легко попасть иглой. Хотя об этом не стоит и беспокоиться – тут работают профессионалы, опыта не занимать. Сначала из капельницы в вену поступит раствор, вызывающий глубокий наркоз. Потом – вещества, которые остановят работу дыхательных мышц и сердца. На все уйдет минут десять. Быстро, безболезненно, «гуманно». Не правда ли, забавное словосочетание – «гуманное убийство»?

Опять эта муха… Она появилась несколько дней назад, залетела, наверное, через вентиляционную трубу. Поначалу я решил просто прихлопнуть ее старой газетой. Размахнулся… И не ударил. Кажется, тоже стал «гуманистом». Ладно, пусть живет. Теперь мы – друзья, я подкармливаю ее. Вон уткнулась хоботком в стол, на нем я нарочно оставил после еды несколько капель супа. Даже имя ей дал, оно вполне соответствует месту, где нам довелось познакомиться, – Немезида…

Справедливо ли то, что собираются со мною сделать? За долгие месяцы в этой одиночной камере было достаточно времени поразмыслить. Конечно, в душу любой живой твари на Земле изначально впечатан страх смерти. Но если хотя бы на минуту освободиться от него, бросить взгляд со стороны, становится ясно: я это заслужил. За все, Майки, рано или поздно надо платить.

На моих руках кровь. Кровь убитых мною прокурора и его охранника. Кровь полицейского, которого я ранил в банке. И самое страшное – кровь Синтии. Теперь не могу простить себе всю эту кровь. А тогда действовал, как робот… Вспоминаю глаза Синтии. Отрешенные, уставившиеся в какую-то немыслимо далекую точку на горизонте. Она уже знает, что должно произойти. Она уже не здесь. Синтия стоит на коленях на дне заброшенного песчаного карьера. Ее руки связаны за спиной, губы заклеены липкой лентой. Вверху, над карьером, безмятежно покачиваются в предвечернем воздухе верхушки сосен. Глухо в лесу. Стою за спиной Синтии. Каким тяжелым стал автомат. Его дуло почти касается затылка Синтии, покрытого рыжими волосами в крупных завитках. «Стреляй!» – пронзительно звучит команда с края карьера. «Стреляй! Стреляй!» – отдается эхо. Мой палец (вот этот самый, который лежит сейчас на карандаше) нажимает на спусковой крючок. Падает тело Синтии – лицом в песок. Багровая кашица выползает из темной, страшной дыры на ее затылке.

По склону карьера скользит вниз Урсула. С нею мы привезли сюда Синтию – для исполнения приговора. Глаза Урсулы торжествующе блестят. «Ты доказал свою верность революции, – кричит она, – ты заслужил награду!» Она подбегает ко мне, вырывает из рук автомат, все еще направленный в ту точку пространства, где минуту назад был затылок Синтии. Отбрасывает автомат в сторону. «Я хочу тебя! Я хочу тебя прямо сейчас, прямо здесь!» Прыгающие пальцы Урсулы расстегивают мой пояс… Мы валимся на песок.

Я занимаюсь любовью молча – в отличие от Урсулы. «Бери меня, бери меня всю! – стонет она. – А теперь ложись на спину! Скорей!» Она остается командиром даже во время наших любовных игр. Я безоговорочно и сладостно подчиняюсь ей. Рядом остывает тело Синтии…

Синтия была послана на задание – уточнить расположение телекамер в зале банка, намеченного нами к «экспроприации». Тогда и обнаружила Урсула под подушкой Синтии не дописанное ею письмо к матери. Письмо рассказывало об ужасе жизни в подполье, о пролитой крови, о мечте вернуться в родительский дом. И, конечно же, не было никакой гарантии, что, вернувшись, Синтия не выдаст – вольно или невольно – нашу «Революционную армию». Такое письмо нельзя было оставить без внимания, не принять мер. Так, во всяком случае, мне тогда казалось. А теперь думаю, что не только революционный долг двигал Урсулой, когда она вынесла приговор пришедшей с задания «предательнице».

Я любил ее. Урсулу… Слово «любовь» тут, пожалуй, не совсем точно. Как бы тебе получше объяснить, Майки… Это была слепая страсть. Мой прежний любовный опыт ограничивался парой молоденьких студенточек из нашего колледжа. С ними было так приятно порезвиться на танцульках. А потом и в постели. Но когда волей случая в мою жизнь вошла Урсула, я вдруг осознал – вот это и есть бездна любви, все предыдущее было лишь ее жалкой имитацией. Почему? Кто знает… Нет таких весов, на которых можно взвесить произведение искусства. Почему, например, вот эта музыка потрясает тебя, а та – оставляет равнодушным. Так и в любви. А еще в нашем случае имела значение несхожесть характеров, мы как бы дополняли друг друга. В любой группе Урсула, даже не стремясь к этому, оказывалась в центре, обретала роль лидера. Мне же была предначертана, генетически предначертана – запомни это Майки – роль ведомого.

Погода испортилась. За окном, за тюремной решеткой, – косые струи дождя. В камере сразу похолодало. Но это все-таки лучше, чем вчерашняя жара…

Все пять лет существования «Революционной армии» я оставался верным оруженосцем Урсулы. И ее мужчиной. Последнее, впрочем, не совсем точно. Урсула, наш главный идеолог, отвергала лицемерную мораль общества, которое мы собирались разрушить. Любовные отношения между солдатами «Революционной армии» легко начинались и легко обрывались. И все прочее в этом смысле было дозволено. У нас были свои гомики: Тимоти и женоподобный Альберт (которого про себя я беззлобно именовал «Альбертой»). Были лесбиянки Хелен и Хильда – они периодически ссорились по мелочам, расставались на время, даже заводили поклонников среди наших ребят, но потом неодолимая сила любви бросала их опять в объятия друг друга. И все же негласно считалось, что мужчина Урсулы – это я. Бывало, она проводила ночь с кем-нибудь другим. Но потом всегда возвращалась ко мне. Однолюб по натуре, я переживал каждый такой случай, хотя старался не подавать вида.

Однако случилось так, что к нам присоединился Билл. Хакер-самоучка, он сумел проникнуть внутрь компьютерной системы одного из нью-йоркских банков и путем хитроумных комбинаций умыкнул оттуда крупную сумму. Деньги он быстро истратил и, разыскиваемый полицией, нашел прибежище в нашей «Революционной армии». Ее большинство составляли недоучившиеся студенты вроде меня. А Билл происходил из рабочей среды, прежде он был механиком, ремонтировал автомобили. Урсула считала его появление в наших рядах следствием того, что «Революционная армия» получает все большее признание со стороны рабочего класса – наиболее угнетаемой, как она говорила, части общества. Урсула надеялась, что хакерские таланты Билла обеспечат обильный приток средств на нужды революции.

Биллу было двадцать восемь, как и мне тогда. Хотя выглядел он старше. Массивный, хриплоголосый. Не могу понять, чем он приглянулся Урсуле. Однажды ночью она оказалась на его матрасе. Там и осталась. Через неделю, улучив момент, когда мы были одни в комнате, я спросил Урсулу, почему она покинула меня. «Я не покинула тебя, Майкл, – она медленно подняла на меня свои зеленые, кошачьи глаза. – Мы, как и прежде, остаемся близкими товарищами по революционной борьбе. А секс – это не главное. Если тебе одиноко по ночам, попроси кого-нибудь скрасить одиночество». И она опять наклонилась к столу, где лежал, ожидая смазки, ее автомат «Узи».

Потом я сошелся с Синтией. Она была младше меня на шесть лет и, значит, на девять лет младше Урсулы. Наивные, покорные глаза, худенькие плечи… И все же, все же в душе моей продолжала царствовать Урсула. Воспоминания о прежней близости с ней, о ее гибком, сильном теле не давали мне спать по ночам. Понимаешь, Майки, это было как наваждение, как гипноз.

Внешне ничего не изменилось в отношении Урсулы ко мне и Синтии. Но мне ли было не знать Урсулу. Иногда я ловил ее быстрый, холодный взгляд в сторону Синтии. Неужели Урсула ревновала?.. Перебирая сейчас в памяти те дни, склоняюсь к мысли: так оно и было. И все-таки не уверен, действовала ли Урсула по заранее обдуманному плану, когда в отсутствие Синтии устроила тот обыск. Возможно, это случилось импульсивно – Урсула сама не осознавала до конца, что ею движет. Но с другой стороны, почему вынесенный ею приговор был столь беспощадным? И почему именно мне был отдан изуверский приказ – привести приговор в исполнение? Как страшно теперь вспоминать об этом…

После того, что произошло в песчаном карьере, Урсула снова вернулась ко мне. Биллу была дана отставка. А вскоре он подло дезертировал из наших рядов. Посланный с «Альбертой» на задание, Билл попросил того подождать минутку, заскочил в общественный туалет и незаметно улизнул через другую дверь. Видимо, его тяготила беспрекословная дисциплина, которую Урсула насаждала среди солдат революции.

Теперь, Майки, расскажу о Джейкобе. Ведь именно он в прямом смысле приложил руку к твоей судьбе.

Мы дружили с Джейкобом с детских лет. В школьной команде по баскетболу я играл центральным нападающим, а Джейкоб, уже тогда полноватый, выходил на замену в качестве защитника. Потом, когда мы оказались в одном колледже, дружба наша стала еще крепче. В колледже Джейкоба интересовали прежде всего предметы в области биологии и медицины – он собирался стать врачом. А меня привлекали общественные науки. Но свободное время мы проводили вместе. В ту пору он, как и я, как и большинство студенческой молодежи, находился под влиянием левацкой идеологии. Мы вместе участвовали в шумных митингах и демонстрациях, восторженно скандируя лозунги против глобализации экономики, против лживой буржуазной морали, против злодеяний полиции, против голода в странах Африки, в чем, конечно же, был виноват лицемерный Запад. Однако все больше времени Джейкобу приходилось посвящать изучению своей будущей специальности. Постепенно он отдалялся от наших игр в политику. Пожалуй, сходный путь – раньше или позже – проделал бы и я. Если бы не встретил Урсулу…

Годы спустя доктор Джейкоб Лоренс стал преуспевающим специалистом в области медицинской генетики. Но дружба наша сохранилась. В трудную пору, когда ФБР вышло на след «Революционной армии» и угроза ареста нарастала с каждым днем, именно Джейкоб приютил меня. Урсулой тогда было принято решение – всем уйти поодиночке в глубокое подполье. Каждый из нас должен был затаиться в безопасном укрытии, пока не получит от Урсулы приказа о дате и месте новой встречи. (Копы ворвались в наше опустевшее жилье через сутки после того, как я последним покинул его. Они обнаружили там засаленные матрасы, мусор на полу да издевательский рисунок на дверце кухонного шкафчика, плод совместного творчества Хелен и Хилды, – жирная свинья в полицейской фуражке).

Людей, готовых дать нам прибежище, Урсула объединяла термином «сочувствующие». Таких было немало среди либеральной интеллигенции – журналисты, адвокаты, врачи, даже священники. Однако ко времени моего появления в холостяцкой квартире Джейкоба он уже вряд ли мог считаться «сочувствующим». Его все больше ужасали средства, к которым прибегала «Революционная армия» для достижения своих целей. Мы проспорили об этом немало часов. Оставаясь моим верным другом, Джейкоб безуспешно пытался втолковать мне, что на смену несправедливости и злу, существующим в современном мире, наше движение несет лишь еще большее зло. Он уговаривал меня порвать с «Революционной армией», уехать из страны, начать новую жизнь. Но уговоры не действовали. Я ни словом не обмолвился об Урсуле, о том, что у меня никогда не хватит сил оставить ее…

Именно в те дни, когда я скрывался в его квартире, у Джейкоба и возникла идея, которая, Майки, имеет к тебе самое непосредственное отношение.

Научные исследования Джейкоба были посвящены проблеме клонирования. Он с увлечением рассказывал о своей работе. Да и у меня свободного времени в те недели было предостаточно – некоторые книги по медицинской генетике, лежавшие на письменном столе Джейкоба, я прочитал от корки до корки. Надеюсь, суть проблемы ухватил верно. К тому времени были достигнуты серьезные успехи – получены первые жизнеспособные клоны разных видов животных. (Как бы получше объяснить тебе, Майки, этот термин – «клон»… Являясь полной генетической копией исходного организма, клон похож на него, как похожи однояйцовые близнецы, которых и мать родная не всегда в состоянии различить). На очереди стояло клонирование человека. Именно эту задачу пытался решить Джейкоб. Задачу намного более трудную, чем предыдущие. Но он утверждал, что уже виден свет в конце тоннеля.

Однажды вечером, вернувшись из лаборатории, Джейкоб застал меня в обычной позе – глубокомысленно склонившимся над каким-то трактатом по клонированию. Глаза Джейкоба сквозь толстые линзы очков выглядели непривычно грустными. Он мягко положил руку на мое плечо.

– Твои планы не изменились – уходишь послезавтра? – спросил он. Я кивнул утвердительно. Накануне в условленном месте, под сиденьем скамейки в парке, я обнаружил, наконец, клочок бумажки, прикрепленный липкой лентой. Это был приказ Урсулы – о времени и месте сбора нашей группы.

– Так меня и не послушался… Боюсь, на избранном пути ты рано или поздно сложишь голову, – глухо сказал Джейкоб. – Пообещай хотя бы, что выполнишь мою просьбу. Она простая…

Джейкоб хотел заполучить и в замороженном виде хранить в лаборатории кусочек моей кожи. А потом использовать – когда техника клонирования человека будет полностью отработана. Идея создания моего клона в первый момент показалась мне чем-то фантастическим, несерьезным. Засмеявшись, я отказался. Но Джейкоб настаивал:

– Пойми, если суждено погибнуть, этот клон даст тебе как бы вторую жизнь! Он будет до мельчайших подробностей воспроизводить не только внешние черты, твою улыбку, отпечатки пальцев или, например, твою любовь к сладостям. Клон сохранит твой характер, особенности мышления.

– А значит, опять с неизбежностью повторятся и все ошибки моей жизни? – спросил я.

– Не обязательно. Если клон получит другое воспитание, чем получил ты, тогда и его жизненный путь может стать в той или иной мере другим. Да и просто элемент случайности, подстерегающей на этом пути каждого человека, тоже играет свою роль.

Он долго уговаривал меня в тот вечер. В конце концов, я согласился. Понимаешь, не смог отказать своему доброму другу в такой пустяковой просьбе. Я пожертвовал на алтарь науки кусочек кожи. Его вырезал Джейкоб ниже моей правой коленки.

Теперь на этом месте – небольшой белесоватый шрам. Иногда, задрав штанину, я разглядываю его. И мысль о моем повторном появлении на свет в виде клона уже не кажется смешной. С нею мне почему-то легче доживать оставшиеся дни в этой камере. Таким клоном, Майки, являешься ты. Вернее, станешь – через несколько лет.

Первые годы двадцать первого века ознаменовались в мире невиданным размахом терроризма. Его главной источник – исламские страны с их религиозным фанатизмом, нищетой, с их откровенной ненавистью и подспудной завистью к сытому благополучию Запада.

Но и на Западе начало нового века тоже совпало с очередным подъемом революционного движения. В первых рядах шла, как всегда, молодежь. На улицы европейских и североамериканских городов выплескивались – по всякому поводу и без повода – шумные демонстрации. В них дружно участвовали анархисты, антиглобалисты, борцы против экологического загрязнения, прочие «революционеры» всех мастей. Экстремистские лозунги, стычки с полицией, разбитые окна, перевернутые автомобили. Разрушать, Майки, всегда проще, чем созидать… Что объединяло всех этих молодых крикунов, таких разных по своим устремлениям? Тогда, находясь в их рядах, я наблюдал их как бы изнутри. Теперь, «на пороге вечности», вглядываюсь уже со стороны. Думаю, общим для большинства «революционеров» был все тот же подспудный комплекс неполноценности. Не сумев найти своего места в этом непростом мире, всю вину они перекладывали на него… Участникам демонстраций было так приятно ощущать собственную значимость. О них на первых полосах писали газеты, сообщало телевидение. Их воспринимали всерьез даже главы могущественных государств Запада, привлекая для охраны своих ежегодных совещаний усиленные отряды полиции, воинские подразделения…

И опять эта муха под руку лезет… Да не мешай ты, Немезида!

Урсула, однако, считала, что демонстраций и уличных беспорядков уже недостаточно, что назрело время вооруженной борьбы. Она планировала создать по всей стране – раньше или позже – сеть подпольных боевых ячеек наподобие нашей. А потом развязать гражданскую войну и свергнуть существующий прогнивший режим. Что должно было прийти ему на смену? Пожалуй, и Урсула представляла это не совсем ясно. Главным для нее был сам процесс борьбы, «разрушение устоев».

Ее детство было благополучным. Она отлично училась в школе и университете. Быстро защитила диссертацию в области экологии. Экологические проблемы и стали отправной точкой ее борьбы с существующим строем. О начальных этапах этой борьбы я знаю немного – только из отрывочных рассказов Урсулы. В ответ на шумные протесты по поводу все возрастающего загрязнения планеты американские власти были вынуждены принимать какие-то меры. Но серьезного влияния на капиталистическую экономику, единственная цель которой – прибыль, подобные меры оказать, конечно же, не могли. И настал день, когда, поняв это, Урсула с двумя единомышленниками перешла от слов к делу.

Объектом акции протеста она избрала одну из атомных электростанций. Работа таких электростанций сопряжена, как известно, с опасностью радиоактивного загрязнения окружающей среды. Сумка с самодельной бомбой была незаметно оставлена в стенном шкафу – в приемной у директора станции. Что-то не сработало в таймере. Вместо часа ночи взрыв прогремел в полвосьмого вечера. В приемной были выбиты окна, а самое главное – смертельно ранена находившаяся там уборщица. Это была первая кровь, которую пролила Урсула.

На следующий день оба ее сообщника были арестованы. Фотографии Урсулы, разыскиваемой ФБР, появились в газетах. Но ей удалось ускользнуть – через дырявую, как и теперь, мексиканскую границу. В конечном итоге она нашла прибежище в одной из арабских стран – то ли в Судане, то ли в Йемене (даже в разговорах со мной Урсула не особенно распространялась об этой поре своей жизни). Там, в лагерях террористов, она прошла боевую подготовку. Ее учили обращению с оружием, искусству рукопашного боя, изготовлению бомб, методике направленных взрывов.

Как-то наедине с Урсулой я спросил, какие чувства испытывала она к своим учителям, – ведь многое в их идеологии и целях было для нее совершенно неприемлемо. Прежде всего, их изуверское отношение к женщине.

– Я ненавидела это, но старалась не показывать, – ответила она. – А со мною лично они вели себя нормально. Они не воспринимали меня как женщину, я была в их глазах просто союзником в борьбе с «большим сатаной». Кроме того, они понимали, что в их среде я не задержусь – вернусь обратно, в свое буржуазное общество, чтобы разрушать его.

– Но от равноправия женщин и от других демократических свобод не останется и следа, если исламские фундаменталисты в конечном итоге завоюют мир. Стоит ли вступать с ними в союз?

– Да, стоит, – отчеканила Урсула. – Сколько раз объяснять тебе, Майкл, разницу между революционной тактикой и революционной стратегией? Ради победы мы готовы вступить во временный союз хоть с чертом. Однако наши стратегические цели остаются неизменными – полная свобода человеческой личности.

– Но вот предположим: наша революция восторжествует в странах Запада, а над остальной частью Земли взовьется зеленое знамя исламского фундаментализма. Что тогда?

– Тогда наша революция и вступит в завершающую фазу. Победив в странах Запада, мы без колебаний пустим в дело его ракетно-ядерный арсенал. Без малейших слюнтяйских колебаний!.. Помнишь «черный вторник» – сентябрь 2001 года? С той поры минуло уже немало лет, а тягучей войне Запада с этими фанатиками-самоубийцами конца не видно. И все потому, что у нынешних дегенеративных правителей Запада не хватает решимости нанести ядерный удар, стереть с лица земли какие-нибудьтри-четыре исламских государства. Прочие сразу же станут покладистыми. Разве исламисты колебались хотя бы минуту, имея подобное ракетно-ядерное преимущество? Как бы не так!.. Ты прав, Майкл, – использование ядерного оружия унесет миллионы жизней. Десятки, если не сотни. Но другого выхода нет. А ко всему, число людей на Земле давно перевалило за все разумные пределы, угрожая полной экологической катастрофой. Уж лучше сократить численность человечества подобным образом, чем если бы те же сотни миллионов медленно умерли от голода.

Никогда прежде, даже наедине со мной, Урсула не говорила так откровенно о том, какими ей видятся грядущие революционные свершения. Ее зеленые глаза блестели, исполненные мрачной силы. Внешние враги, конечно же, не могли ждать от нее пощады. Тогда я спросил об отношении победившей революции к возможным внутренним врагам.

– Внутренние враги не просто возможны, они неизбежны! И уговоры на них никогда не действуют. Загляни в историю – сколько революций провалилось лишь потому, что была проявлена мягкотелость. Да, насилие противоречит нашему принципу свободной человеческой личности. Но ведь насилие будет необходимо только на первом этапе построения нового общества. А потом непременно наступит торжество истинной общечеловеческой свободы! Мы с тобой, Майкл, еще увидим это собственными глазами. Непременно!..

Через три года после своего бегства из Соединенных Штатов Урсула под чужим именем вернулась обратно. И приступила к созданию «Революционной армии». Молодой крикун-левак, я вступил в ее ряды одним из первых. Хотя не меньшую роль сыграла, не могла не сыграть моя любовь – я пошел за Урсулой, как теленок на веревочке… Вот замечаю у себя эту не очень привлекательную черту – перекладывать ответственность за выбор собственного пути на чужие плечи. Но ведь так оно и было! Если бы его величество случай не свел меня с Урсулой, жизнь моя могла сложиться совсем по-иному. Сидел бы я сейчас не в камере смертников, а, например, в мягком кресле преуспевающего адвоката. Да что толку гадать теперь…

Отношение, которое я испытываю к тебе, Майки, какое-то двойственное. Иногда мне кажется, что это письмо я пишу собственному сыну. Ведь ты появишься на свет после меня, из кусочка моего тела, в качестве моего продолжения на Земле. А потом вспоминаю: с точки зрения генетики я не твой отец, я твой брат-близнец. И значит, мои родители – они и твои тоже.

В раннем детстве мама любила обряжать меня в платьица, как девочку. Не скажу, чтобы это мне нравилось. Но я никогда не возражал, я был послушным ребенком. Мама звала меня «Майки косолапый» – при ходьбе я загребал носками внутрь. Потом, уже подростком, мне пришлось долго делать специальные упражнения, чтобы избавиться от этой походки. У тебя, Майки, будет такая же походка, она передается с генами. Но походку все-таки можно исправить. Как и некоторые другие недостатки, унаследованные генетически. Помни об этом, Майки.

Я был у родителей поздним ребенком, единственным в семье. Папа – на четыре года моложе мамы, мягкий, молчаливый, не хватающий звезд с неба, занудливо старавшийся поддерживать в доме порядок. Мама – по характеру, напротив, шумная, увлекающаяся, легко переходящая от смеха к плачу и наоборот. Свои вещи она разбрасывала по всей квартире, грязная посуда по несколько дней громоздилась в кухонном умывальнике. Ее любимым занятием было чтение детективов. А папа предпочитал в свободное время сыграть с соседом в шахматы.

Папа работал техником на заводе – часто в вечернюю смену. Иногда в его отсутствие к нам наведывался сосед, тот самый, с которым папа играл в шахматы. В такие вечера мама укладывала меня спать раньше обычного. Порой, еще не успев заснуть, я слышал из своей комнаты звонок в коридоре, потом ее и его приглушенные голоса. Было мне в ту пору года три. Помню, однажды меня разобрало любопытство – я вылез из-под одеяла, тихо приблизился к родительской спальне и сквозь приоткрытую дверь увидел в кровати два голых тела. Я ничего не понял, но невыразимо испугался – зажмурив глаза, скользнул к себе, закрылся с головой одеялом и сразу заснул. За прошедшие годы воспоминание это ни разу не потревожило мою память, замурованное где-то в подсознании. Но недавно, в этой камере смертников, вдруг всплыло. И так отчетливо. Рассказываю тебе единственному, Майки…

Ну вот, прилетела опять моя суматошная сокамерница, бегает по столу. Иногда усаживается бесстрашно прямо на мою руку. Мозг у Немезиды размером не больше булавочной головки, а ведь понимает, что я не сделаю ей ничего плохого…

Папа умер, когда ему не было и шестидесяти, от сердечного приступа. Наверное, это я ускорил его смерть. Представляю, как страшно ему было читать в газетах о деяниях «Революционной армии» – к которой принадлежит и его сын. А мама доживает сейчас свой век в доме для престарелых. Там недавно побывал Джейкоб. По его словам, с памятью у мамы стало совсем плохо. Вряд ли она понимает, что ждет меня. Наверное, это и к лучшему.

Джейкоб пообещал: он усыновит тебя, Майки. Так что с приемным отцом тебе повезло – Джейкоб добрый. Думаю, он так и останется холостяком.

Вспоминаю опять ту пору, когда, скрываясь у Джейкоба, я прилежно штудировал его книги по медицинской генетике. Это сравнительно молодая наука, и вопросов в ней больше, чем ответов. Вот один такой вопрос. (Если мои наукообразные рассуждения, Майки, вызывают у тебя скуку, можешь их опустить. А мне они помогают – отвлечься от мыслей о том, что скоро произойдет…) Детальный план строения и функций организма записан в ядре каждой клетки – ген за геном – на длинных, спиралеобразных молекулах ДНК. Общее число таких генов у человека около ста тысяч. Понятно, что половые клетки должны хранить всю эту информацию – для передачи по наследству. Но почему, с какой целью, ее же, от первого до последнего гена, хранят и прочие клетки? Общее число клеток в человеческом теле измеряется сотнями миллиардов. Ты только вдумайся, Майки, в это число! И вот оказывается, что каждая клетка содержит все эти гены, которые никогда ей не понадобятся. Зачем, скажем, клетке кожи помнить, каков цвет глаз у данного индивидуума или каковы особенности его характера? Есть ли объяснение этому невероятному расточительству живой природы – сотням миллиардов копий одной и той же генетической информации? Я спрашивал об этом Джейкоба. Он не знает ответа…

Сегодня вспомнилась одна наша боевая операция. Потом о ней долго писали газеты.

Федеральный прокурор Харрис, расследовавший действия «Революционной армии», был приговорен нами к смерти. Соответствующие письма мы разослали в редакции газет, на телевидение. После этого власти выделили Харрису казенную машину и охранника. Охранник по утрам сопровождал прокурора на работу, присутствовал во время его выступлений в зале суда, вечером отвозил домой. Харрис жил в Манхеттене, возле Центрального парка. В вестибюле его дорогого многоквартирного дома весь день восседал за стойкой швейцар.

Сперва мы досконально изучили расписание Харриса. По вторникам, в утренние часы, он предпочитал работать дома. Каждый вторник, около 11:15 утра, пунктуальный Харрис выходил с охранником из подъезда и садился в машину. К тому времени жильцы дома уже разъезжались по делам, вероятность встретить кого-либо в вестибюле была минимальной. Требовалось лишь ненадолго выманить из вестибюля швейцара. Все было подготовлено и просчитано Урсулой по минутам. Мне она поручила главную роль.

Вижу это октябрьское утро. Через улицу, на полянке Центрального парка, тучная мамаша играет в мячик с малышкой-дочкой. Ветерок перекатывает под деревьями пожухлые листья. Ветерок теплый, но меня почему-то слегка знобит. Я стою на автобусной остановке, больше никого нет. На мне широкая желтая куртка. Мою раннюю лысину прикрывает парик – длинные темно-коричневые волосы спускаются на лоб. На руках перчатки – чтобы не оставить где-нибудь отпечатки своих пальцев.

Вдоль обочины припаркованы автомобили. В одном из них, чуть позади остановки, сидят Урсула и Тимоти. Стараюсь не глядеть в их сторону. Рядом – вход в подъезд дома, где живет Харрис. Через стеклянную дверь виден швейцар за стойкой. Сбоку от стойки – дверь в подвал, там хранятся баки с мусором. По вторникам, около полудня, эти баки забирает мусоровоз. Приехав, его водитель по мобильнику звонит со двора швейцару – тот спускается в подвал и открывает дверь из подвала во двор.

Бросаю взгляд на часы – 11:05. Впереди, у обочины, останавливается машина со знакомым номером. Из нее выходит долговязый охранник. По прежним наблюдениям я уже хорошо знаю его насупленное лицо.

Швейцар открывает ему дверь подъезда. Охранник входит в лифт. Швейцар возвращается к стойке. Видимо, звонит телефон на стойке – швейцар снимает трубку, что-то коротко отвечает и скрывается за дверью в подвал. Ясно: это Тимоти, назвавшись водителем мусоровоза, позвонил швейцару по мобильному телефону. Пора. Нащупываю в кармане два ключа, раздобытые нами заранее. Один – от входной двери. Открыв ее, оказываюсь в вестибюле. Где-то наверху зашумел лифт. Быстро подхожу к двери в подвал, засовываю второй ключ в замочную скважину и поворачиваю его. Теперь швейцару не выйти.

Замираю возле двери лифта. Рука внутри правого кармана куртки сжимает пистолет с глушителем. Неторопливо шумит приближающийся лифт. Останавливается. Створки раздвигаются. Охранник делает шаг вперед, но я на его пути. Наши глаза встречаются. В его взгляде – недовольство, потом недоумение. И вдруг он все понимает. Его рука ныряет под пиджак, к кобуре под мышкой. Поздно. Не вынимая пистолета из кармана, я стреляю ему в живот. Именно в живот – выше может быть надетый под рубашку бронежилет. Выстрел! Второй! Третий! Охранник начинает медленно валиться на меня. Я отталкиваю его, и он сползает на пол кабины, ботинки торчат наружу.

У задней стенки кабины стоит Харрис. Реакция у него быстрая. Еще когда я отталкиваю от себя тело охранника, Харрис, мгновенно оценив ситуацию, нажимает на кнопку вверх. Створки лифта съезжаются навстречу друг другу. На лисьей мордочке прокурора мелькает надежда. Но ботинки охранника не дают створкам сомкнуться. Вытянув руку с пистолетом, разряжаю в Харриса всю оставшуюся обойму. Заталкиваю высовывающиеся ботинки внутрь кабины. Створки, наконец, смыкаются. Вздрогнув, лифт начинает свой путь наверх.

Дергается дверь, ведущая в подвал, – ее пробует открыть запертый там швейцар. Пусть пробует, сколько угодно. Быстрым движением надеваю черные очки. Потом снимаю куртку, выворачивая ее в рукавах. И опять одеваю. Цвет куртки теперь другой – вместо желтой она стала темно-серой. Да и дырки в кармане, образовавшиеся после моих выстрелов в охранника, теперь не видны.

Выхожу из подъезда. На тротуаре – никого. Через улицу, на полянке Центрального парка, мамаша с дочкой играют в мячик. В голове у меня гудит. Неторопливо подхожу к нашей машине. Тимоти уже выворачивает ее на проезжую часть. Все, дело сделано…

Каждый раз после проведенной операции мы затихали на время, перебиралась в другой штат, в другой большой город. В больших городах легче раствориться, исчезнуть из поля зрения копов. И все равно исход был предрешен. Раньше или позже огромная карательная машина самой мощной мировой державы должна была поглотить нас. Кольцо вокруг нас сжималось. Испуганные потоками крови, отказывали в помощи «сочувствующие». Двери в их домах и квартирах, где прежде можно было спокойно пересидеть очередной всплеск розыскной активности ФБР, все чаще оказывались для нас закрытыми.

А тут еще неудачно прошла «экспроприация» банка.

Как обычно, за пару часов до нее со стоянки возле супермаркета мы угнали автомобиль. На нем – к вечеру, перед закрытием банка – подъехали к его входу. Наша боевая группа состояла из пяти человек. Роль каждого была четко обозначена Урсулой. Каждый имел свой номер – чтобы во время операции обращаться друг к другу, не называя имени. «Первой» была Урсула.

В дверях банка мы мгновенно натянули на головы шапочки, закрывающие лица – лишь с прорезями для глаз. Выхватив из-под широких курток автоматы, полоснули автоматными очередями по телекамерам в зале. Раздался резкий голос Урсулы: «Революционная армия! Всем на пол – лицом вниз, ладони на затылок!» Под дулом автомата кассирша трясущимися руками переложила пачки денег из сейфа в наши сумки. Чтобы нагнать больше страха, на прощанье прозвучали еще выстрелы – в потолок. Уже спустя три минуты «первая», «второй» и «третий» с туго набитыми сумками в руках усаживались в автомобиль.

На беду, один из лежавших на полу посетителей банка оказался полицейским. В свободное от службы время он был в штатском – но при оружии, кобуру с пистолетом прикрывал пиджак. «Четвертая» и «пятый», Хелен и я, были уже в дверях, замыкая отход группы, когда полицейский выхватил пистолет и выстрелил. Пуля попала Хелен в спину. Моя ответная очередь прошила плечо полицейского, его пистолет выпал из руки, лицо ткнулось в пол. Тело Хелен безжизненно распласталось возле двери, глаза закрыты, на подбородок вытекла из-под маски струйка алой крови. Я выскочил на улицу и прыгнул в автомобиль. Из-за угла уже доносился захлебывающийся вой полицейских машин. «Четвертая убита» – оглушенно сказал я. Урсула молча дала полный газ. Через несколько кварталов, в тихом, безлюдном переулке, мы быстро пересели в другой автомобиль, поджидавший нас, и мирно продолжили свой путь.

Поздно вечером в телевизионных новостях было показано интервью с представителем полиции. Тот сообщил, что одна из участниц ограбления банка задержана и находится в реанимационном отделении – в бессознательном состоянии. Последнее, Майки, было неправдой – копы не хотели вспугнуть нас. Хелен была в сознании. В тщательно охраняемой палате ее допросили. Уж не знаю, каким способом, копы сумели вызнать у Хелен адрес пригородного дома, где мы скрывались.

Под утро свет автомобильных фар вдруг ударил в наши окна. Назначенный в ночное дежурство «Альберта» сладко спал, положив голову на подоконник. За невысокой изгородью в белесоватом предрассветном воздухе проступали очертания полицейских машин. Мгновенно проснувшаяся Урсула приоткрыла заднюю дверь – во двор. С той стороны дома тоже горели автомобильные фары. Зазвучал голос в мегафон: «Вы окружены, сдавайтесь!»

На самом деле копы совсем не стремились к тому, чтобы мы сдались. Слишком долго «Революционная армия» оставляла их в дураках, наносила болезненные удары и исчезала без следа. Наконец-то, они получали шанс отыграться. Первая же автоматная очередь, выпущенная Урсулой, вызвала шквал ответного огня. Стреляя по окнам, полиция задействовала гранатометы. Глухие взрывы гранат внутри комнат, пятна крови на стенах, запах горелого мяса… Через десять минут наше сопротивление было полностью подавлено.

Осколком гранаты Урсуле разворотило живот. Я схватил ее за плечи и спиной по полу перетащил в маленькую кладовку возле кухни – окон там не было. Снаружи раздавались звуки выстрелов, грохот разрывающихся гранат. В доме к тому моменту оставались в живых только я да умирающая Урсула. Я сидел на полу – ее голова на моих коленях, зеленые глаза полузакрыты, рука придерживает что-то белое, вываливающееся из живота. Урсула приподняла веки, всмотрелась в мое лицо. «Ну, вот и расстаемся, Майки косолапый» – прошептала она. Только однажды, несколько лет назад, я упомянул случайно, что так меня звала мама. И Урсула, оказывается, запомнила. «Спасибо за твою любовь… И прости меня, прости за то…» Она не договорила, за что именно просит у меня прощения.

Когда через полчаса, обыскивая дом, полицейские распахнули дверь кладовки, голова мертвой Урсулы все еще лежала на моих коленях. А я…

Ты, наверное, обратил внимание, Майки, – мое предыдущее предложение оборвалось. Потому что в камеру пожаловал внезапный гость, сам начальник тюрьмы. Такой визит всегда воспринимается как внезапный, даже если его ждешь и стараешься к нему подготовиться. Начальник тюрьмы вежливо поздоровался, помолчал. И объявил, что приговор будет приведен в исполнение сегодня, в 11:30 вечера. Он предложил прислать в камеру священника. Я отказался.

Пусть так, пусть Бог на самом деле существует. Но я не верю, Майки, тем, кто вещает от имени Его. Слишком уж мелки и тщеславны их заботы, слишком смешны многие их предписания и ритуалы. Одни настаивают, чтобы родившийся младенец был подвергнут обрезанию. Другие, напротив, утверждают, что только крещение в купели спасет душу родившегося. Третьи считают, что молиться Богу надо пять раз в день – не больше, не меньше; причем голова должна быть повернута в сторону Мекки. И так далее, и тому подобное. Но ведь если Бог существует, то, конечно же, он един во Вселенной. Понимаешь, един! Он остается Богом и для каких-нибудь «зеленых человечков», обитающих в далекой галактике. А если у тех и обрезать нечего? А как тем определить, куда обращать голову при молитве, где именно расположена эта Мекка? Каждая конфессия самоуверенно возглашает именно себя носительницей высшей истины, а всех других – еретиками. Но эти яростные взаимные обличения доказывают только одно: служители разных религий прежде всего думают не о Боге едином, а о собственных амбициях. Нет уж, Майки, если есть потребность говорить с Богом, говори напрямую. Посредники тут ни к чему.

Минувшей ночью мне приснился сон… Какой-то темный бесконечный коридор. Впереди мелькает тень. Вроде бы Урсула? Убыстряю шаги ей вослед. И падаю. Все быстрее – в пропасть. Помню ужасные мгновения – ожидание встречи беспомощного, хрупкого тела с каменным дном пропасти. Сон-предчувствие?.. И еще один вещий сигнал – уже второй день, как исчезла Немезида. Жужжала в душном воздухе камеры, деловито бегала по столу, иногда садилась дружески на мою руку. И вот исчезла. Почувствовала, что больше не будет мне нужна?..

Перед тем, как покинуть камеру, начальник тюрьмы спросил, чего хотелось бы мне сегодня на ужин. Я ответил, что оставляю это на его усмотрение. Потом, улыбнувшись, добавил, что предпочел бы поменьше жирной пищи – избыточный вес, как известно, вреден для здоровья.

Пошутил и остался опять один в своей камере. Теперь уже ненадолго.

А душе не до шуток… Что ждет ее? Может, все-таки существует что-то за пределами этой жизни? У кого есть надежда, тем уходить легче. Вот поделюсь с тобой, Майки, на прощанье некоторыми размышлениями. Они зародились, когда, скрываясь у Джейкоба, я изучал премудрости генетики.

Одним из наиболее трудных для науки остается вопрос о возникновении жизни. Многообразные химические и физические процессы в жидких средах, протекавшие на Земле миллиарды лет, способствовали образованию все более сложных белковых молекул. И предполагается, что молекулы эти должны были раньше или позже случайно столкнуться друг с другом и, соединившись в определенной последовательности, сформировать самую первую, самую примитивную живую структуру, способную осуществлять обмен веществ. Что ж, такую вероятность, хотя и с трудом, еще можно допустить. Однако мы знаем: кроме обмена веществ, существует и вторая фундаментальная особенность всего живого – воспроизведение себе подобного. А это невозможно без генов. Как слово состоит из букв, так ген состоит из нуклеотидов – в составе каждого гена их обычно около тысячи. И вот если перемножить число нуклеотидов в гене на общее число генов, присутствующих внутри даже самого простого одноклеточного организма, произведение оказывается огромной величиной. Иначе говоря, вероятность случайного столкновения всех этих нуклеотидов да еще их соединения в определенной последовательности практически равна нулю. А значит, самопроизвольное зарождение жизни на Земле выглядит невозможным.

Понимают это теперь и многие серьезные ученые. Некоторые из них делают отсюда вывод, что жизнь в виде спор простейших микроорганизмов была когда-то занесена на Землю из космоса. Хорошо, допустим, что так. А там она как зародилась? Ведь рассуждения, приведенные выше, остаются в силе в любой точке Вселенной – и там самопроизвольное, случайное зарождение живой материи столь же невероятно. Догадываешься, Майки, куда я клоню?.. В таком случае приходится признать существование Творца. Верующие наделяют Его многими высшими качествами – всесильный, всеведающий, всеблагой, вершащий суд над людьми. С другой стороны, атеисты полностью отвергают эти представления. Но кроме верующих и атеистов, есть еще одна группа людей, возможно, самая многочисленная. Это агностики – те, которые не утверждают и не отвергают существования Бога, которые честно говорят: «Мы не знаем». К ним принадлежу и я. Да, мне кажется, что без Творца не объяснить возникновения жизни. Но присутствует ли Он незримо среди нас ныне, обладает ли Он всеми упомянутыми качествами? Предуготовил ли Он для души прибежище по ту сторону земного? Не уверен, что сегодня серьезно мыслящему человеку под силу ответить на эти вопросы. Вот задачка, которой не жаль посвятить жизнь. Подбрасываю тебе, Майки. Это все-таки лучше того, чему посвятил свою короткую жизнь я…

Только помни: даже если ты сумеешь убедительно доказать существование Творца, в чьей-нибудь неугомонной голове сразу возникнет новый вопрос – а Его кто сотворил?

Щелкнул замок в двери. Надзиратель несет ужин. Главное, чтобы нежирный… Надеялся, что у меня впереди еще несколько недель, еще о многом хотел поговорить с тобой. Не успел. Этот усатый надзиратель заберет мое неоконченное письмо после ужина. Его потом отдадут Джейкобу, и он сохранит письмо для тебя. Прощай, Майки! Или до свиданья? Не знаю. И все-таки страшно – ставить последнюю точку. Поставлю многоточие…

На следующее утро газеты сообщили о том, что приговор был приведен в исполнение. Все прошло гладко. Перед казнью приговоренный выглядел спокойным, даже пытался шутить – только губы иногда непроизвольно подрагивали.

Не так гладко прошла ночь за пределами тюрьмы. Возле нее собрались протестующие – в руках у многих зажженные свечи, над головами плакаты с требованием отменить казнь. После полуночи, когда стало известно, что казнь состоялась, в Манхеттене начался многотысячный митинг. Все более распаляясь от ненависти к «произволу властей», толпы молодежи опрокинули полицейские кордоны и потекли вдоль улиц. Начался стихийный погром, поджоги припаркованных автомобилей. Под ударами камней разлетались стекла в витринах магазинов, наиболее сообразительные тащили оттуда, что попалось под руку. На Первой авеню заполыхало многоэтажное здание, где были расположены офисы модных адвокатов и врачей. В нем находилась и лаборатория известного специалиста по медицинской генетике доктора Джейкоба Лоренса. Пожарные запоздали. Как писали наутро газеты, вся коллекция клеток, используемых доктором Лоренсом в его работе по клонированию, погибла в огне.