Запретная глава
Тут же он увидел эфирный ветер.
Несколько лет подряд Трифон учил других этот ветер слушать, а теперь увидел его.
Утренний, ранний, в темноте еще плохо различимый поток, летящий с северо-востока, нес огромные, вылегченные до невозможности эфирные тела. Скорость прохождения тел была, конечно, не космической. Не составляла она, скорей всего, и тех самых, уже набивших оскомину, 3,4 километра в секунду. Но все равно: скорость была очень и очень высокой!
Трудно было понять, каким образом глаз фиксирует это скоростное движение. Оставалось предположить: само зрение наблюдающего каким-то образом отделилось от тела и движется в эфирном потоке или близ него, со скоростью почти сопоставимой.
Общая — теперь уже ясно видимая — картина была такой: часть эфирного ветра уходила в землю. Что в земле происходило дальше, увидеть, разумеется, было нельзя.
Однако Трифону чудилось: навстречу вошедшему в землю эфиропотоку — устремляются подземные газы и воды. Он ясно слышал: ворочается и булькает, подтягиваясь ближе и ближе к земной поверхности, магма, земля набухает яростью и гневом, словно эфирный ветер пробуждает в ней нечто опасное, дикое. А потом сам же ветер это дикое и урезонивает, делает его прозрачным, нежным.
Так в детстве отвратительно и приманчиво клокотало дерьмо в общественных уборных. Зато позже, на улице, мир делался неповторимо свежим, неизъяснимо приятным…
Из-за внутренней и внешней опасности — контурно обозначенной вошедшим в нее основным потоком эфирного ветра — земля в то темноватое романовское утро стала вдруг выдавать из себя дробный, лихорадочный тряс. Затем выдала — целую череду резких толчков и вздрагиваний.
В это время другой, меньший поток эфирного ветра, как тот воздушный змей, внезапно извернулся, сделал над лесами велосипедную восьмерку и уже намного медленней устремился на юго-запад, в сторону Днепра, Южных Карпат, Балканского полуострова.
Присмотревшись к этому направлению эфирного ветра, как раз и можно было заметить огромные, двадцатикратно по отношению к обычному росту увеличенные, в одеждах и без одежд, то зыблющиеся, то хорошо цепляемые глазом эфирные тела.
Этот другой, уходящий на юго-запад вихрь эфира, кроме огромных фигур, нес еще набитые изнутри ликующими язычками ветра обычного предметы и явления жизни.
Кое-какие из предметов были привычными и весьма приятными: мраморные кресты, яркие полосы газет, жестяные звезды, зацепившиеся за краешки стальных оград циферблаты городских часов, под которыми назначают свидания, мотки медной сияющей проволоки, словно приготовленной для обкручивания громадных индукторов или катушек счастья. И, наконец, превосходные головные уборы: гвардейские кивера с пышными султанами, венские шляпки, медвежьи малахаи — с легкими назатыльниками и длинными, свободно болтающимися ушами…
Все они были не то чтобы прозрачными, а вот именно: эфирными!
Иногда проплывали в обиходе незамечаемые, а здесь приобретшие очертания и объем негативные стороны жизни: спесь — в виде огромного живота с развязанной и волочащейся по тучам пуповиной; нетерпимость — в виде семихвостой, с железными наконечниками, плетки; жадность — без всякого вида, но с гадким урчанием, испусканием газов и клацаньем зубов; предательство — с раздутой, гладкой, как кегля для боулинга, головой и отвратительно расплывшимся горбачевским пятном на ней…
Все негативное было заскорузлым, заржавленным, не эфирным.
Изредка мелькали фигурки в натуральную величину.
Мелькнул Трифонов прадед, бородатый рыбак, владелец баркасов.
Мелькнули несколько чистокровных романовских овец с любопытными мордочками.
Тут же промчался и кто-то из династии Романовых: вроде император Павел.
Павел Петрович оказался вдруг огромен и строг, и ничуть не карикатурен. Гневаясь, он грозил кому-то жезлом. Не мальтийским — военным, маршальским! Вскоре стало ясно кому: расстрелянный, а потом растерзанный, с глазами, мертвыми при жизни и живыми в смерти, — Николай Второй, Николай Маленький, прошмыгнул после Павла.
«Душетела, душетела!» — хотел крикнуть Трифон, но побоялся.
За Николаем грубо выдвинулся, а потом остро-туманно засверкал меловым срезом все не уходивший из Трифоновой памяти высокий обрыв Иртыша.
Под обрывом медленно текла жутковато-темная, но и страшно притягательная вода: несхожая с волжской, содержащая в себе нечто неясное, но до рези в глазах живое, вот-вот могущее заорать, заголосить…
«Кровь? Кровь Иртыша? — крикнул про себя Трифон, — Кровь расстрелянных? Кровь царских каторжников? Кровь зэков советских?»
Внезапно побежали перевернутые зубцами вниз горы. За ними потянулись гуськом, тоже перевернутые — трясущие набитыми землей корнями деревьев и обломленными водопроводными трубами, заволакивающие пространство мутью, илом, а по бокам обложенные сияющим хламом — европейские города: Лиссабон, Амстердам, Гдыня!
— Все, чему недолго осталось — заметил? — уже в эфире вверх дном перевернулось. Значит, и в жизни земной тако будет. Я это самое и предсказывал. Ты, брате, наверно, не знаешь… А только меня считали человеком, который изобрел ХХ век. Но я изобрел и век ХХI, и век ХХII!
Длинноносый усатый серб с гусиными лапками вместо ног — обратившийся к Трифону на слегка ломаемом русском — это был, конечно, Никола Тесла. Тесла таинственный, многознающий…
Теслу эфирным ветром в сторону не унесло. Напротив! С его появлением сам поток стал медленней, стал доступней глазу.
Тесла меж тем подобрался к инфекционному отделению вплотную.
— Долго ж ты про меня не вспоминал. Теслометр завел, а про самого Николу — ни гу-гу. Так, брате нежен?
Трифон ошалело замотал из стороны в сторону головой.
Тесла бережно распахнул створки окна, уселся на больничный подоконник, весело поболтал в воздухе гусиными лапками и вдруг рассмеялся.
— Так мне не привыкать. Меня всю жизнь в дебри заносило. А после них — в сторону меня отодвигали. Страх как хотелось мне экспериментировать в России. А попал в Америку. Там с Эдисоном сотрудничество имел. Только Эдисон, он относился ко мне холодно, с подозрением. Я придумал много красивого, но оно оказалось никому не нужным. Я переместил эсминец «Элдридж» по воздуху на десятки миль! И бережно опустил в воду. На «Элдридже» одного экипажу было 182 человека! Все остались целы, невредимы. Только они не захотели тому поверить… Еще и говорить стали: Тесла умер, Тесла теперь ничего двигать по воздуху не может. А я не умер, нежен брате! Тут я, в эфире!
Трифон слушал Теслу, но смотрел не в лицо ему и даже не на стремительно летящий за окном поток эфира.
Он смотрел на гусиные лапки. Из лапок густо сочилась кровь.
Тесла взгляд Трифонов перехватил, рассмеялся звонче.
— Ну ты, ей-богу, даешь! Я ведь тебе не «Monstrum horrеndum, informe, ingens, cui lumen ademptum». Ну! Очнись! Я — не «Чудище обло, озорно…», — Никола смешно, согнутой костяшкой большого пальца, почесал левое веко, — просто в эфирном мире каждый сам конструирует свое тело. Ты и сам так говорил. А ходить мне в эфире некуда и незачем. Общество эфирных тел… Не по-вашему оно организовано: стран-государств там нема…
— А что, что там есть?
— Есть огромни Отечественни Дома. Есть бесконечни дороги и… И Теодемос.
— Как?
— Говорю ж: Теодемос. Ну теодемократия! Богочеловеческое правление. И… Эфирософия. Но то не я изобрел. Я изобретал и продолжаю изобретать другое… А полеты и за время жизни земной мне надоели. Так я теперь, брате, в эфире плаваю. И с ластами оно, знаешь, удобней!
Трифон не поверил, но на гусиные лапки смотреть прекратил, стал смотреть Николе в глаза.
— Задержался я тут, брате. Так ты сам на пендель напросился! Все Морли, Миллер, Шпиллер, Дриллер… А я, выходит, уже не нужен? Только ты ведь продолжаешь мое, мое дело! И ты — удалая голова! Сумел-таки насытить импульс жизни — энергией эфира. Отсюда огненный смерч на Волге… А мне, нежен брате, удалось, насытив импульс жизни энергией эфира, раскачать волну в Индийском океане. «Стоячая волна», так ее тогда называли. Не слыхал?
Трифон отрицательно помотал головой.
— Неук, неук! — в который раз засмеялся Тесла.
Разговор с Николой начинал интересовать Трифона все больше. Но Тесла уже перекинул одну гусиную лапку через подоконник. Правда, потом вдруг передумал, вернул ногу обратно.
— Мой отец был священником, — сказал он неожиданно, — и хотел, чтобы я тоже стал священником. Только я заболел холерой, как ты сейчас. Ты думаешь, тебя Лизка с Пенкратом траванули? Ты, нежен брате, холеры наглотался. И откуда только в Волге теперь холера? Ну да не в том дело. Меня в юности от холеры вылечили старым балканским способом: бобы и еще две-три добавки. Вот тебе лекарское предписание, отдашь аптекарю.
Тесла вытряхнул из рукава желтый, местами даже коричневатый от времени рецепт, сложил бумагу «ястребком», запустил в сторону Трифона.
— Так-то, брате… Как я был при смерти, отец пришел ко мне и попросил: не умирай! Я ответил: позволь мне стать тем, кем хочу, тогда выкарабкаюсь. Отец махнул рукой: становись кем хочешь! Я и выздоровел. И стал — проналазач, по-вашему — изобретатель. Только все, что я изобрел, — детская радость по сравнению с особой материей мира, с эфиром… Не отказывайся от него! Тогда тоже выздоровеешь и все, чего я не успел, доделаешь. А иначе…
— Что иначе? — хотел крикнуть Трифон, но голоса не было.
— А иначе, прежде чем люди сумеют воспользоваться моим и твоим эфиром — они друг другу глотки перегрызут. Когда америкосы бомбили Белград, ты где со своим эфирным импульсом был?
Трифон сглотнул ком воздуха. Отвечать ему было нечего.
— Неужто не хватает ума понять, — спросил Никола уже раздраженно, — что вокруг происходит?
Трифон утвердительно кивнул головой: мол, не хватает.
— Так я тебе объясню: немцы ж и мои бумаги, вместе с бумагами Миллера, увезли из Штатов в Европу. Но ума у них, как и у тебя, как у многих других, не хватило для всего мира работать. Думали для себя летающие тарелки смастерить по моим расчетам и баста! А я и тогда уже знал, как одним движением уничтожать целые армии. Но отдавать знание ни тем, ни другим не стал. Одни уничтожат других, другие — третьих… Большевики — меньшевиков, красные — белых, белые — красных, богатые — бедных!.. И так без конца. Не в противоборствах страт и народов суть!
— А в чем, в чем она? — Трифону, наконец, удалось издать ясный, без хрипа звук.
— А в том, что мы с тобой обязаны явить миру чудо, а не новое пугало! Эфир — божье чудо! И в руки дастся только тем, кто захочет присоединить часть населения земли к бесконечно живущим и витающим в пространстве эфирным телам! Ты и я, мы оба — славянские чудотворцы! Как Ориген был когда-то чудотворцем греческим. Потому что и ты, и я, и он, не ожидая вознаграждения, творим чудеса для всех. А не для одной какой-то нации, узкого клана отмороженных богатеев и парламентских выскочек!.. Не газ из земли теперь качать надо — эфиром газообразным заняться!
Теслу умчало.
Трифон едва успел перевести дух. Тошнота и позывы на рвоту стали не такими мучительными. И тут медленной, слегка зыблящейся фигуркой проплыл Рома беленький…
Все, кто проплывал до Ромы, — кроме Теслы — выглядели если не умершими, то какими-то не вполне реальными.
Только Тесла и подросток Рома казались до нестерпимости живыми.
«Наполовину мертвая династия и живой Рома… Странные законы у эфирного ветра. Где здравый смысл? Где воздаяние за великие дела?»
Трифон не успел докончить мысль. Рома беленький произнес полушепотом:
— Ты меня искал? Я и есть человек-ветер. Ну чтоб тебе ясней — подросток-ветер, — Рома улыбнулся. — Хочешь войти в эфирный строй? Вот он, рядом. Здесь, в скоростных перелетах и в бесконечном движении, ты сможешь почувствовать красоту и волнение мира окончательно!
Подросток-ветер звал и манил Трифона, обещал совместные путешествия и неслыханные открытия на благо науки, сладостные приключения над землей, в стратосфере и в отдаленном космосе.
От шепота Ромы произошел гром. Трифон задрожал, потом громко крикнул.
Тогда Рома уплыл, но через некоторое время вернулся: причем появился оттуда же, откуда и в первый раз: из-за Волги, с северо-востока, словно бы закинув быструю и невидимую петлю вокруг земли.
— Ну? Решился? Ты кто: воин или пес?
— Решился… Но ты позволь мне хоть пять-шесть лет побыть еще здесь. Вот завершу с эфиром и…
— Пяти не хватит. Да я временем и не распоряжаюсь. А судя по всему, получишь ты все двадцать. Но уж тогда — не обмани…
Тут Рома беленький запнулся и как-то не к месту попросил:
— Слышь, Трифон Петрович… Узнал бы ты, как там мои овечки? Люня и Луша… Прошу тебя, сделай милость!
Рому умчало. Стараясь не думать про овец и не желая возвращаться в помрачающий лживой реальностью мир неудач и обманов, Трифон двинулся навстречу ветру.
И тогда выступил Трифону наперерез великолепно прекрасный, с точеным носом и притягивающим, хоть и осунувшимся лицом старик в серой пыльной хламиде.
Старик прошел совсем рядом и внимательно глянул на Трифона. Был он не мал и не велик, а каких-то неопределимых размеров.
— Плоть моя — ветер, — сказал старик и пропал.
Явление старика почему-то особенно поразило Трифона. Он не мог понять — почему.
Тут снова услышался голос Николы, голос Теслы.
Тесла на подоконник теперь не садился, гусиные лапки свои напоказ не выставлял, кричал из-за больничной стены надрывно.
— Удивил тебя старик, вижу, знаю! Ориген это! Origenеs Adаmantius! Великий скопец! Все причиндалы, включая сам перец, себе из-за баб откромсал, а потом всю жизнь жалел страшно. А так — хоть куда мужик был. И теперь такой же: учитель, эфирный воин. Он, а не кто-то другой, термин «Богочеловек» придумал! Он про апокатастасис…
— Как-как? — не понял Трифон.
— Молчи, неук! Он идею конечного спасения всего сущего, ну этот самый апокатастасис, выдвинул и обосновал! Он «лестницу иерархий» — это когда души не воплощаются в собак и крокодилов, в педофилов и прекрасных лентяев, а все просветляются и просветляются — для нас выстроил. Он про все больше и больше в процессе жизни легчающие тела объяснил! А уж мы с тобой — и ты круче, ты лучше меня — про эфиросферу и эфирные тела как основу будущих миров раскумекали!
Трифон закрыл глаза от счастья.
А когда разлепил веки — ни Теслы, ни сожалевшего о своем скопчестве Оригена рядом уже не было.
— Прости, скопче, — шепнул зачем-то Трифон и увидел эфирный мир.
Вернее часть его.
Мир эфира предстал ему как сад вихрей.
Как ветви вихрящихся деревьев были города. Как пылающие золотым нестрашным огнем колосья — деревни. Как запретная, припрятанная, а потом в основном тексте бытия внезапно возникшая глава романа, манил разбивкой на делянки, ряды и лунки эфирный мир. Был мир этот материален и страшно приятен на вид!
Одно из вихревых деревьев стояло близко, у самого края мироколицы.
Трифон вгляделся.
Множество ветвей дикой яблони — от нижних разлогих, до верхних, торчащих тонкими прутиками вверх — шевелилось, жило, вздрагивало листьями, набухало и лопалось почками, давало цвет, затем плод, а после вновь покрывалось пушистыми серыми точками.
К дереву была приставлена зеленая, гибкая, словно сплетенная из шевелящейся виноградной лозы, лестница иерархий…
Здесь Трифон понял: на дереве диком, дереве сладком висят в свернутом, почкообразном виде города и поселки, едва виднеются люди, лесные и домашние звери мягкой поступью ходят вокруг них.
Вдруг одна из почек раскрылась, за ней другая, третья.
Засветилось, блестя над водой, крохотными огоньками село Пшеничище. Правда, вскоре Пшеничище свернулось.
Серыми теплыми ветвями улиц зашевелилась Москва. Но внезапно и она стянулась в огромную, сбрызнутую росой почку. Стали раскрываться и другие почки, лопаться другие завязи, стали шевелиться ветвями тайные и неведомые города!
Ветви нежные, вихревые, ветви плакучие и ветви острые: села, города, поселки, основанные каторжанами и теперь ничуть не опасные поселения, и опять хутора, деревни и неизвестные в своем предназначении скопления пригородов!..
Вдруг приблизился до боли знакомый волжский город.
Город ясный, с мостами и жителями, город, призрачно висящий над самим собой! Он пролетел стремглав сквозь глядящего, охлестнул его ветвями и прутиками, а потом серой птицей возвратился на дерево.
В городе ходили по ветвям и по воздуху важные люди, смешные дети кувыркались над торговыми рядами. Ряды были без продавцов, но с товарами. Прекрасная в своем парении старинная каланча чуть подрагивала в древесном зеленоватом мареве.
— Кострома, Кострома! — закричал пораженный компактностью и поместительностью города-почки Трифон.
Тут же по его слову вдруг выплеснулась из пространства круговая небесная река. По небесной Волге-реке плыла большая соломенная кукла. Резануло по ноздрям поздней весной или даже ранним летом, брызнуло вечерними огнями Ивана Купалы. А потом стало быстро темнеть…
И тогда некоторые из жителей стали покидать свой город, стали сдирать с себя одежду, стали набивать ее охапками пахучих сорных трав и очищенных от листьев прутиков, стали перевязывать ее пучками соломы, придавая сброшенной одежде форму и очертания кукол. А после начали поджигать куклы у медленных прозрачных костров, кидать их в небесную круговую речку.
— Это прежняя жизнь, сгорая, уплывает. Как соломенные куклы… Ну и гори, старый мир, синим пламенем!.. — проговорил в сердцах Трифон, и весь город, свернувшись несколькими жгутами соломы, мигом загорелся и превратился в золу.
Но тут же, при посветлевшем небе, ударила вверх зелено-пламенными вихрями новая, с эфирно-розовым отсветом, жизнь…
Дух Трифонов от смены городов и поселков занялся таким же розовым пламенем — дух подхватил и швырнул его с силой ввысь. А потом опустил на какую-то великолепную поляну.
Трифон снова узнал Волгу и понял: теперь он может по собственному усмотрению размечать города и расчищать поляны, громоздить палаццо и вытягивать в нитку гребные каналы, устраивать библиотеки смыслов и зеленые, без всякой косовицы, луга!
От этого дух захватило сильней. Дух отозвался медным звоном в ушах. Волнуясь от сладости мягкого звона, Трифон услыхал лишь конечные слова чьей-то, перекрывающей шум и звон, мерной речи:
— …потому что теперь и ты — часть эфира. Теперь будешь жить-существовать по-настоящему, а не только в пустых словесах и незначащем теле. Будешь, как Я… Нет костей и мяса — нет греха. Есть эфирное тело — есть возможность образовать вечное и неплотное тело после воскресения. Новое бытие тебе сегодня приоткрылось. А ты? Про посторонние вещи думаешь, ненужным мечтам предаешься…
От этих слов и от счастья собственного минутного всемогущества Трифон вдруг ощутил: тело его рвется на куски и на части, а сам он нисходит, умирает. Боли не было, однако страшная жалость к себе уходящему вдруг резанула, как плохо закрепленным лезвием бритвы по щеке.
Чтобы от ощущения надвигающегося небытия избавиться, Трифон с головой нырнул в поток, с виду медленно, но внутри самой себя стремительно крутившейся карусели эфирного мира.
Прыжок получился несоразмерным. Напряжение — непосильным. От неслыханной скорости Трифон вмиг ошалел, из глаз побежали слезы, изо рта выпал и ненужным отростком повис язык, хлынула ручьем буровато-зеленая холерная слюна…
Тут же Трифон почувствовал: круговой, с туманными ответвлениями эфиропоток его вытолкнул и полетел своим путем: кружа каруселью, устремляясь ввысь пурпурно-серой колесницей…
В шаге от скоростного потока с превеликим трудом ухватился Трифон за стальную подвижную скобу, висевшую в палате, над койкой.
Двинуться вперед он не мог. Мог только видеть, как уходит поток, как мелькают по его краям чьи-то вьющиеся одежды, мельтешат гусиные лапки, оставляющие за собой густые и частые капли сладкой, а вовсе не убийственной, как на земле, крови…
Однако и назад — так вдруг показалось — хода уже не было.
Псиной приблудной заскулив, замер Трифон на койке, на краю бешеного эфиропотока…
