Книга: Пламенеющий воздух
Назад: Плюс Савва, минус Рогволденок
Дальше: Ворох сомнений. Рыжий шпион

Псы демоса и «Маршал Стукачевский»

Трактир «Стукачевский» плыл и стучал, стучал и плыл.
Волнообразное движение неоновой вывески и легкий перестук, из трактира доносившийся, скорей пугали, чем приманивали редких прохожих и случайных посетителей. Да их здесь и не было почти, случайных! А для посетителей постоянных стук и волны имели тайное, сладостное, но до поры скрываемое от всех значение…
Название трактира в последние годы несколько раз менялось.
Сперва именовался он загадочно и гордо: «Маршал Стукачевский». Потом проще и человечней — «Михаил Стукачевский». Чуть позже совсем уж простецки — «Михал Сергеич Стукачов». И наконец, резко и без длиннот: «Стукачевский».
Однако в последние дни — дни размышлений о путях демоса и кратоса в России — было вновь подновлено и очищено от гнили старое забойное: «Михаил Стукачов».
Правда, пока такая вывеска над трактиром не красовалась. Ждали чьей-то команды. Но это ожидание никак не влияло на работу заведения: с 10 вечера и до 10 утра — в таком режиме продолжал развлекать, кормить и поить посетителей славный трактир.
Наружной отделкой «Стукачевского» особо не занимались. Едва заметно выпирал он деревянными ребрами из ряда домов на одной из подмосковных окраин, неназойливо освещая кусок ярославской дороги, отбрасывая слабый отсвет на подходы к станции Тайнинской и на таджикский невольничий рынок, — видно, не желая конкурировать с набором красок и блеском ума придорожных реклам и растяжек.
Но зато, попав внутрь, посетители прямо-таки физически ощущали всю необычность трактира, ощущали погружение в волны бытия и выныривание из них.
Умельцам из Турции удалось сымитировать скольжение по волнам жизни и утопание в них — лихо, круто: трактир слегка подрагивал, слышались сладкое урчание и легкий плеск. Ну а дробный стук, тот вообще никогда не прекращался — во всех углах заведения на мшистых натуральных стволах, сидели крупнотелые механические дятлы.
Дятлы долбили без отдыха. Именно они своим стуком создавали в заведении плодотворную барабанную тревогу и особую, почти военную, обстановку бдительности, так привлекавшую некоторых посетителей…
Из-за стука дятлов и «утопания» в волнах те, кого приглашали в трактир впервые, слегка обалдевали. Но потом без этого перестука, без ныряния и песен: «По волнам, по морям, нынче здесь — завтра там», «За тех, кого любит волна», «На острый камень напоролся „Коста Браво“», «Ты стучи, мое сердце, стучи» — обойтись уже не могли.
Кроме песен почтение внушали и косо процарапанные на стенах надписи, вроде такой: «Стук и слив, слив и стук. Это главное в жизни, друг!»
Надписи, выполненные в стиле тюремной графики, должны были по-особому, по-камерному очерчивать ритмическое пространство заведения.
Но не дятлы!
Не дятлы, не надписи тюремного типа и даже не скольжение по волнам жизни составляли главную ценность трактира. Главными были необычные склонности его посетителей.
А собирались в «Стукачевском» люди тертые, люди знатные!
Здесь были настучавшие на своих родственников и получившие в награду за решительность и мужество громадное наследство. Были — вовремя сообщившие о происках одних силовых органов в другие силовые органы и за это снискавшие весомую похвалу третьих. Попадались устроители подпольных игровых залов, ставившие себе целью эти залы продать федеральным или муниципальным чиновникам, а потом чиновников этих — резко, с потрохами, сдать.
Бывали в «Стукачевском» шустрые наушники и дохловатые сексоты, изредка приплывали в роскошных «Бентли» «сливные бачки», которым за «слив» (из-за статуса неприкосновенности) по закону ничего не полагалось, наезжали звонкие рупора общественности, на всех четырех приползали сочинители мелких газетных напраслин.
Но самой мощной и в то же время остро-нежной прелюдией к завтрашней жизни звучали голоса новых российских сикофантов.
Собака, разгрызающая лиловую смокву, из которой брызжет густая и тоже лилово-алая смоквенная кровь — была их символом.
Символ этот в виде живописного полотна висел над входом в отдельный зал трактира.
Новые сикофанты гордились истоками.
Истоки были действительно серьезными, были древними и на 50 % греческими. Именно в Элладе времен Сократа и Критона во время одной из тяжких голодух измученные греческие жители стали срывать и поедать священные фиги, или смоквы. На срывающих стали доносить, получая за это приличную мзду. Мздоимцев прозвали сикофантами, то есть фигодоносителями («сикос» — фига, «фантос» — доношу).
Сутяги, клинические кверулянты и профессиональные ябедники — валили в трактир валом. От этого иногда казалось: наветы, наушничества и угрозы вздорных кляуз — летают глухими ночами над Тайнинкой, как сдуваемые ветром с крыш и срываемые охапками с деревьев осенние листья!
Этот коричнево-желтый сор грозил долететь до самой Москвы! Ведь никто не грозил новым сикофантам — как в той Древней Греции — смертной казнью. Наоборот! Они чувствовали себя фигурами общественно значимыми, деятельность свою считали освежающей, мысли — очистительными…
Возбуждая судебные процессы против несовременных, по-дурацки щепетильных людей, сики получали огромные отступные. Чтобы прекратить процессы или скрыть хоть на время компромат — брали отступные еще большие. Многие профессиональные сикофанты состояли на жалованье у российских олигархов и у крупных чиновников.
— Мы маршалы российской жизни, командиры неписанных кодексов — заявляли особо удачливые. — Народ относится к богатым с завистью? Мы тут как тут. Народ с недоброжелательством относится к чиновникам? Мы опять воспользуемся моментом: пересажаем всех не берущих чиновников! Чтобы просторней было работать с берущими.
Несмотря на шелест, ропот и растущее осознание того, что борющиеся с коррупцией сикофанты истинные коррупционеры и есть, — сами они продолжали лихо стучать кружками и постукивать серебряными ложечками в любимом трактире:
— Мы служим обществу, мы день и ночь на страже интересов! — выкрикивали в осеннее пространство окон российские сики.
— Так ведь под этими интересами всегда скрывается личная месть или серьезная выгода! — слабо попискивали в ответ обиженные.
— Мы друзья российского демоса и слуги российского кратоса! Охраняем их от гниения. Мы выведем на чистую воду всех! Схватим за нежное место каждого!
— Собаки демоса, вот вы к-х-х… кто! — кашляли сикам в ответ только что вышедшие из тюрем отсидевшие по ложным обвинениям, бывшие некогда честными, а ныне измазанные в дерьме с головы до ног граждане.
Как утыканные иглами змеи, ползали сикофанты по Красной площади, топтались у площади Болотной и близ других трепетных мест, выдавая власти оппозиционеров побогаче, а оппозиционерам похищней сливая данные на еще остающихся у власти честных людей.
Мрачные и необщительные, но по временам заходящиеся от заливистого смеха, псы демоса являлись всюду, где были возможны кляузы, шантаж, подглядыванья в щелку!
Они не любили театр на Малой Бронной и театр «Около дома Станиславского»! Им по барабану были «Песни и пляски смерти» Мусоргского и рок-оперы Уэббера! Им на фиг не нужны были «Большой балет», неизвестные страницы Андрея Платонова и мило-старомодные шуточки седых кавээнщиков!
Зависть и вражда, раздор и плесень запечатлелись на их сикофантских мордасах!
Собаки демоса чаще кидались на богатых или слабых, но могли загрызть любого: не угодил, не понравился, не принял сучьего закона?
И вдруг тяга российских сикофантов к тайному полновластию в стране ослабла. Дело было в том, что в последние месяцы сикофантов классического типа стали теснить сики-блогеры. Это породило рык недовольства среди нешироких, но плотных сутяжно-каловых масс.
— Настоящее стукачество выродилось! — ворчали старые, заслуженные стукачи хрущевско-ельцинского замеса. — Где ночные вызовы на Лубянку, где перестук в Централах: Александровском и Владимирском? Где, еханый насос, наушничество под мостом в Барвихе? Где не оглашаемые вслух, но вовсю используемые письма и наводки «доброжелателей», жадными стайками летящие на радио «Немецкая волна»? Где использование тайны исповеди в личных целях? Где готическая заостренность и завораживающая необъяснимость внутрисемейного стука?
— Все верно, — подпевали вторыми и третьими голосами чуть менее заслуженные, — стукачество стало слишком гласным. Интернет-доносы все портят! Дух форм ушел из системы доносов…
Из-за смены общероссийской сико-парадигмы держателями заведения снова, и уже в который раз, был поставлен вопрос об изменении вывески над входом в трактир. Но здесь к согласию не пришли.
«Душеед Стукачевский»? «Продажные шкуры»? «Собаки демоса»? «Сикось-накось», в конце концов?
Все это одобрения не вызвало.
Решили придерживаться старых проверенных вариантов. А для возмудевшего и похужавшего племени интернет-запроданцев организовали отдельный Голубой зал.
Там-то все новые вывески по очереди как раз и использовались.
Кроме тогось!
Хотя был «Стукачевский», по сути, закрытым общественным объединением, и попасть туда стороннему человеку было попросту невозможно, — отказываться от жанрового обозначения «трактир» в пользу какого-то ночного клуба хозяева заведения ничуть не желали…
И ведь правы оказались!
Мелкая сволочь, морщенными слизняками ползавшая по кремлевским спускам и Воробьевым склонам, жалко клубившаяся в низинах департаментов и федеральных агентств, зябко ежившаяся в Доме Пашкова, в Гнесинке и других пристойных местах, — в «Стукачевском» ухарски расправляла плечи, выкатывала грудь колесом, по-трактирному пьяно кичилась орденами, выхватывала из кейсов почетные грамоты, перла на установленные в залах заведения там и сям трибуны, произносила речи!..
Рогволд Арнольдович Кобылятьев час почти потратил на регистрацию и разрешение войти в трактир. Но когда вошел и прошелся по залам, увидел: тех, кто мог бы ему пособить, в трактире нет.
Мелким воробьиным шагом пересек Рогволденок пространство трактира еще раз, заглянул в кабинеты верхние, сунул голову в комнаты нижние. Никого! Тогда он решил спросить про нужных людей у кельнера, которого здесь по-старинному звали «половой».
Половой Юрген на все вопросы лишь встряхивал, как тюлень, сизой в пятнышках головой, щурясь, спрашивал: «Вам когось?», да так подозрительно, что Рогволденок засобирался уходить.
Тут подступил к нему некто Столыпчик. Странно лыбясь и крутя пуговицу на собственном кителе, Столыпчик спросил:
— «Стукнуть» собрался?
Столыпчика Кобылятьев немного знал. Тот по паспорту носил простоватую фамилию Стулов. Сильным же историческим именем, с игривым окончанием, был прозван для смеха и потому, что когда ни приди в трактир — всегда он за столом, всегда над бумагами. Да еще малолетнего сына (что вообще-то запрещалось) с собой в заведение для науки водит!
Но правдой было и то, что внешность Столыпчика к смене фамилии сильно располагала: лысоват, породист, явный чадолюб, скрытый библиофил… И какой-то менторско-прокурорский китель синенький всегда на нем. А на кителе орденок, еще царский, трепыхается! Вот только стеснителен и конфузлив был Столыпчик не в меру. Так стеснителен, что к утру в трактире, бывало, без единой пуговицы на кителе оставался. Все обрывал, все, нежно лютуя, откручивал, ронял на пол, на стол!
А все потому, что высасывал Столыпчика — как громадный кенийский паук беззащитную муху — сутяжный синдром!
Рогволд Арнольдович заколебался. Нужда «стукнуть» была неотступной, свербящей. Нужен, однако, был не просто «стук». Нужно было сложное музыкально-ритмическое действо, с негромким запевом-выкриком и несколькими внятными отголосками в ответ. Словом, нужен был «перестук».
А для «перестука» требовался серьезный «дятел». Потому как стучать надо было не только туда и сюда, но и в третье, и в четвертое место. И отовсюду получать благожелательное согласие, а не равнодушное «поглядим, посмотрим».
Столыпчик для такого дела не годился.
— Не знаешь, Горби-Морби здесь?
— Только что отвалил. Но если ты по делу — могу пульнуть ему на «мыло». Может, вернется.
— Пульни, родимый, пульни!
Пока Столыпчик пулял, Рогволд сел, огляделся, сделал скромный заказ и задумался о превратностях российской судьбы и жизни, все никак не утверждающей в правах новых псов демоса…
Тем временем творческие эксцессы в «Стукачевском» не прекращались ни на миг! Внутренне радио без конца передавало репортажи с готовящихся демонстраций славных своих завсегдатаев:
«Вот идут, — вкрадчиво пела радиоточка, — лучшие люди российской сик-культуры: ябедники и кверулянты, мастера откатов и мошенники, рейдера́ первого уровня и мастера нашептываний восьмого ранга!»
Радиоточка пела, дятлы стучали. Под пение и стук неплохо решались дивно-запутанные вопросы. Необычным было лишь то, что решали их не братки или депутаты, а новая ветвь российской элиты: через социальные сети, через блоги и просто так стучавшая на тех и на этих, сообщавшая гадкие сведения и открывавшая личную жизнь каждого, до последней завязки на исподнем! До трусов и глубже! До потаенных мыслей и не оформившихся еще желаний, до тщательно скрываемых и никому не доступных душепотемок!
Козыряя силой извращенной юриспруденции и продажного журнализма, собаки демоса, «люди изнанки», «люди стука» — часто оказывались сильней людей из преступных сообществ и ублажаемых ими людей власти.
Что, кому и про кого сообщать, какие именно сорвать с оповещаемых и рассекреченных суммы? И в виде чего? В виде облигаций? Или швейцарскими франками, нефтеносными участками в Конго, плантациями колумбийской коки?.. Все это требовало неусыпного внимания и выверенного математического расчета.
А еще — нужна была защита авторских прав сикофантов!
За авторские права сик-меньшинств Рогволденок стоял горой. Думал даже через знакомого депутата проект закона продавить. Но пока медлил.
«Составить донос — не повестуху слепить! В доносе — стиль и язык, в нем теплота интонации и выверенность тембра, и закрученный, как в хорошей новелле, сюжет в нем. Причем сюжет, возникающий с конца и лишь позже прилаживающий к этому блистательному концу скромненькое такое начало!»
Несмотря на трепетную зависть и нежнейшую злобу ко всему чужому, Рогволденок признавал: сикофантские сюжеты — зачитаешься! И результат таких сюжетов — не гонорар нищенский, а заводик, а плантация, а креслице в совете директоров!
Как было, к примеру, не залюбоваться авторским сюжетом заслуженного сикофанта Вынь-ко?
Этот самый Вынь-ко пульнул как-то одному уральскому вахлачку на мыло: ваш завод собираются посетить рейдеры. А рейдерам дал наводку: целый месяц уважаемый шкаф будет держать охрану и ОМОН наготове, а потом ему надоест, потом он поймет: подстава. И охрану он снимет, а ОМОН отпустит заниматься своим прямым делом: разгоном митингов… В этот-то миг, миг отдохновения и расслабы, рейдера его и накроют!
А бывали и круче сюжеты!
К примеру, «люди изнанки» вдруг сообщали: едет реставратор! Новый то ли Габсбург, то ли Гогенцоллерн — из сияющих недр Европы по российскому бездорожью уже, спеша, катит! Катит реставрировать и карать, вешать и благодетельствовать! То есть, говоря другими словами, будто бы уже в июне будущего года в России готовится непривычная, ни с какими европейскими не схожая заварушка. Сообщалось об этом хитро, подделывались сайты «Викиликса» и других уважаемых организаций. Следом, без всякого перерыва, сообщалось: тех, кто собирается встречать Великого Реставратора, уже гноят без суда и следствия в Бутырской тюрьме.
И поначалу собакам демоса, поначалу псам из «Стукачевского», конечно, не верили. Но они только на это и рассчитывали. Сразу и беспрерывно начинали капать на другую плешь: внешняя разведка бездействует! Опять двадцать пять! Снова ФСБ момент реставрации профукает, а мы потом их головотяпство четыреста лет расхлебывать будем…
И летели головы, и ширился стук, и звучал весенней капелью мелодичный слив. А трактирная биржа набирала влияние и вес.
Правда через некоторое время, как и любая серьезная организация, подпольная эта «биржа» начинала сдавать своих доносителей за хорошие деньги всем интересующимся. Псы первой волны почти исчезли.
Но за первой волной накатила вторая, за второй — третья!
Однако какие бы волны на трактир «Стукачевский» не накатывали, нужно отдать должное его хозяевам: они никогда не забывали о классиках и предтечах общего дела сутяг и сикофантов.
Легендой и примером для всех псов демоса был некто Алгебраист. Про его подвиги по виртуозному «стуку» туда и сюда, про сдачу через посредство такого «стука» полутора десятков бывших российских губерний в аренду невесть кому (не жителям и даже не теперешним правителям этих бывших губерний, а сидящим где-то далеко, в еще лучших, чем трактир «Стукачевский», местах таинственным, могучим и отнюдь не сказочным карликам) — ходили невероятные слухи.
Подлинная же история Алгебраиста была известна лишь двум-трем людям в России и двум-трем за бугром.
Правда, как ни пытался Рогволденок заполучить материалы для документальной эпопеи, которую думал назвать «Подвиг Алгебраиста», как ни старался выяснить источник и направление смертельно выверенных доносов — ничего из этого не вышло. Кто-то крепко, очень крепко прикрывал архивы Алгебраиста!
Три года назад в поисках бумаг Алгебраиста Рогволденок сюда, в подмосковный трактир, и затесался…
И как раз теперь, три года спустя, в дымно-туманный вечер осени, в который угораздило Рогволденка сунуть мордашку в пасть «Стукачевскому», — новый набор сикофантов и происходил!
Впрочем, ни о каком наборе Кобылятьев так ничего и не узнал. Да и кто б ему, писаке сраному, сказал про это.
Рогволденок просто ел и грезил. Но вскоре спохватился: грезы следовало гнать поганой метлой. Нехотя Рогволденок встряхнулся…
Тайного сикофанта Горби-Морби все не было.
Бра и настенные лампы давно горели вполнакала, механические дятлы стучали тише, неоновые волны колебали трактир не так грозно, скорей — интимно. Ночь-ночара вступала в свои собственные, а не чьи-то чужие права!
Рогволденок решил снова пройтись по трактиру и вскоре набрел на странную кампанию.
В отдельном кабинете, не за игорным столом, а за деревянным, очень чистым, некрытым, выскобленным до блеска — сидели несколько игроков. Кобылятьев знал их по оперативным псевдонимам, а по фамилиям, конечно, не знал.
Преф, Кинг, Покер и Пьяница — все четверо подтянутые, темноволосые, голубоглазые. Правда, Кинг с рассеченной кровавым рубцом щекой, а Покер с вытекшим левым глазом, но в остальном-то — парни хоть куда!
Игроки при виде Рогволденка недовольно зашевелились, спины у всех четверых напряглись. Но потом, видно, решили: чужие сюда не ходят. Cпины — расслабились.
Проходя мимо стола, Рогволденок как бы случайно заглянул через плечо самого скромного из мощной четверки, чуть сгорбленного и все время накручивающего на палец колечки синеватой бороды Префа.
Накрутив одно колечко на палец, Преф тут же бросал его. Но следом накручивал второе, за ним третье. Такие «накрутки» Рогволденка как-то сразу успокоили, настроили на философский лад.
На столе перед четверкой лежала карта Москвы и Средней России. С первой прикидки было видно: карта необычная. Поэтому на всякий случай Рогволденок решил отойти от стола подальше.
Но совсем не ушел, а, опустившись в кожаное кресло, притворно сплющил веки.
Кресло стояло метрах в шести от стола с картой. Кинг, Преф, Покер и Пьяница особо не таились, делились наболевшим вслух:
— …Так что задачка простая, — говорил Кинг, — незаконность всех действий нашего государства начиная с XVI века — очевидна. Вот к XVI веку, когда закон еще кое-как соблюдался, мы и обратимся. Ты, Покер, стуканешь по своим каналам в Совет Европы и в комиссии Конгресса: Россия, мол, готова вернуться к границам XVI века. В обмен на выгодные условия для нынешней элиты.
— Они спросят: кто стоит за элитой?
— Называй кого хочешь, тузов называй.
— Чтобы поверили — нужны доказательства, факты.
— А мы их обязательно предоставим.
— Нужен какой-то исходный документ.
— Дурила ты, Пьяница, он есть уже!
— И какой же у тебя исходник?
— Завещание генерала Власова.
— Разве такое существовало?
— Конечно нет.
— А теперь что — появилось?
— А ты, кувалдой тебя в бо́шку, как думал?
— И чего в завещании?
— А в нем — от имени Высшего совета освобожденной России…
— Освобожденной от народонаселения?
— Не перебивай, Преф… А в ней — согласие на ужатие РФ до границ XVI века. И генеральская заповедь: главное для нас, россиян, собраться в переделах Валдая, в пределах Средней Руси…
Услышанное Рогволденку неожиданно понравилось.
«А чего? Бремя территорий… Столько веков тащим. Пора на территориях этих наколку делать, как на ногах у зэков: „Они устали!“. Все равно ведь от территорий — ни дарственной в рамочке, ни — „благодарим покорно“! Не те времена. А вот приманивают территории многих. И обширность их сильно окрестные княжества раздражает. Ну а сожмемся, глядишь, и оставят в покое. Им славно — и нам свежо: под ракитовым кусточком, да под тихую молитвочку, да в прохладе, да с водочкой и красными девицами, — так оно даже и в границах века четырнадцатого перекантоваться можно. И уж этих-то границ не позыбль… Не позыбля… В общем: никто на такую малость не позарится…»
— Ну хватит дурака валять, — сказал неожиданно Преф и встал. — Дело срочное есть на сегодня. Давно решить не можем. Готовь колоду, Пьянь.
Скромный Преф прошелся вокруг стола, и Рогволденок подивился его шагу: ломко-стремительному, широкому, аистиному…
Пьяница высмыкнул откуда-то из-под стола засаленную колоду. Она оказалась значительно толще обычной. И размером раза в три больше. Пьяница хотел перед сдачей карт послюнявить пальцы, но колоду в одной руке удержать не смог, и она рассыпалась по столу.
На рубашках карт были опять-таки картографические изображения.
«Республика Алтай» — с трудом прочел Рогволденок на ближней и увидел причудливо извивающиеся красные границы, сизые реки, острые пики гор.
На другой карте была Псковская область. Изображений на остальных рубашках рассмотреть не удалось.
— Ты… безрукий! — крикнул Преф, — карты в руках удержать не можешь.
— А ты сам попробуй восемьдесят три субъекта в одной руке удержать.
— Ничего, — успокоил Кинг, — скоро их станет меньше, легче будет в руках удерживать.
— Ладно, зови тех двух лохов, сейчас с ними в подкидного на будущий статус обременяющих территорий сыгранем. Кидай, какие выпадут…
Пьяница метнул. Выпали Казань и Петербург.
Тут легконогий Преф уже совсем не по-аистиному скакнул на стол и дурно-пронзительным павлиньим голосом крикнул:
— Как знал! Как приказано! Ай, Пьянь! Ай, мощага!
Здесь у Рогволденка резко завизжала мобилка, и он подхватился на ноги. Пора было валить от греха подальше! Игра в территории показалась ему подозрительной. Одно дело — продать за сходную цену, другое — в подкидного проигрывать. Так можно и кое-что нужное проиграть!
Мобилка продолжала визжать. На мобилку свою Сивкин-Буркин поставил музыку работающей бензопилы: пугать жену. Жена делала вид, что пугалась, Рогволденок делал вид, что пила в мобилке — только преамбула к приключениям настоящим…
Сейчас мобилка мешала. Рогволденок быстро из штанов ее выдернул, нажал на кнопку, сунул назад. Однако четверо игроков звук бензопилы, конечно, услыхали и тут же задергались, а потом и заговорили все разом…
Выбегая из кабинета, Кобылятьев краем уха уцепил новый поворот в разговоре четырех сикофантов:
— …а про ветер стучать будем?
— Не. Обождем, опасно…
— Во-во! Как бы ветерок наш крышу кому не снес!
— А пущай сносит! Заодно все вокруг до горы раком поставит…
В штанах опять задергался мобильник. Голоса остались далеко позади.
Звонил Горби-Морби:
— Ну че? Дело есть? Перетрем. Нет — пиши свои мемории. Я дома, адрес знаешь. С утреца и подваливай.
Уже выходя из трактира, Рогволденок вдруг почуял какое-то томящее неудобство и оглянулся.
В спину ему смотрели Столыпчик-отец и Столыпчик-сын.
Малец семи-восьми лет, крупноголовый, ясноглазый, как две капли воды схожий с отцом, застенчиво улыбался. Одной рукой он вертел пуговицу на гимназическом кителе, а другой внизу, у самого колена скручивал маленький, скромный, какой-то удивительно бледный кукиш…
Назад: Плюс Савва, минус Рогволденок
Дальше: Ворох сомнений. Рыжий шпион