Борис чувствовал себя все еще немного самозванцем, когда, сообщив о своем приходе по внутреннему телефону, дожидался в полуосвещенном холле, пока к нему выйдут. Сейчас выяснится, что пригласили его сюда все-таки по недоразумению, поспешил воспользоваться, сам пока не знает зачем. Коварно предложившее себя кресло приняло его в свои кисельные рыжие телеса, вобрало, поглотило с намерением больше не отпускать, переваривало неспешно расслабленного, безвольного, без помощи уже не подняться, а главное, не захочется. Поодаль, на приподнятой, освещенной для зрителей сцене охранник заставлял растерянного посетителя снять пиджак и снова пройти через магнитную раму, а та опять издавала звук с оттенком издевательского смешка. Карманы брюк уже освобождены от монет и ключей, вывернуты светлыми подкладочными мешочками наружу, рама оставалась неумолима. Бедняга вынужден был возвращаться, прихрамывая. Снял круглые очки, может, и в оправе металл, без них все лицо оказалось окончательно беззащитным, уши оттопырены. Жиденькая бородка, залысины, интеллигент еще советской выучки, такие беспомощны перед взглядом человека при службе, вахтер это или трамвайный контролер. Зачем ему обязательно туда? Или его, наоборот, не выпускают? Велят ли раздеться до трусов? — перебирал варианты Борис.

Охранник рукой поманил из отдаленной части холла напарника, не каждый день такое бесплатное представление, вдвоем удовольствие удваивается. А ну-ка, пройди еще… а? Что же это такое? Ап! Даже звук становится цирковым, публика аплодирует. Какое там до трусов, давай, сука, догола, сейчас такая реальность. Больше, чем развлечение, власть над недотепой, сам добровольно подался в руки, его же не заманивали, а он теперь не мог отказаться от желания доказать свое право, ради этого стоило терпеть унижения, пока не вспомнит, что носит звенящий металл внутри тела, штырь, вставленный хирургами вместо сустава, недавно, еще не привык, не имел дела с нынешней техникой безопасности.

Воображение, наконец, сработало, отпустило. (Подробности потом.) Исполнители раскланялись, Борис аплодировать не стал, погрузился еще глубже в кресло, под зелеными оладьями кадочного растения, каких в природе не вообразишь, только в холле Центра обновления реальности. Или расширения? Однажды показалось, что сам придумал это словосочетание, пока не обнаружил, что этим термином уже обозначают новейшие технологии, способ совмещения виртуальной информации с реальной, когда человек словно подключается к компьютеру. Но разве он не вправе был толковать его по-своему? Центр расширения… нет, рычание трудно произносить. Центр актуализации? Можно и так. Неприлично долго заставляют сидеть. Знать бы, чего ждешь, с чего вдруг сюда занесло, что здесь хочешь найти. Неточный ход мысли, накладочка, извините, бывает, не так уж много потеряно времени. Но хоть обогатился попутным эпизодом, где-нибудь пригодится…

Кто-то словно не перестает комментировать мои мысли со стороны, опять осознал Борис. Наблюдает насмешливо, как я сам только что, примеривает варианты, в третьем лице. Неуютное, странное чувство. Нет собственной воли, чтобы просто встать и уйти. В ушах или воздухе мелодичный завораживающий перезвон, все явственней, и этот дурманящий аромат… Узнаешь? — подтвердил тот же насмешливый голос…

Она появилась откуда-то из-за его спины, цокот каблучков дошел до него потом, кресло не позволило обернуться. Короткая красная юбка обтягивала узкие бедра, яркий рот казался преувеличенным на тонком лице. Притушила сигарету о край блестящей пепельницы, приподняла руку, приветствуя, как будто уже знала. Борис уперся ладонями в мягкие поручни, напрягся, высвобождаясь из засасывающей хватки. Женщина протянула ему руку — то ли поздороваться, то ли помогла встать.

Ее звали Адриана. Да, это она звонила ему по телефону. Шеф, пояснила, просит прощения, неожиданно вызвали (показала пальцем наверх), надо лететь с делегацией в Швецию, но договор уже в бухгалтерии, мы думаем, вас устроит…

— А в жизни вы интересней, — улыбнулась вдруг ослепительно, сразу по-свойски. — Моложе, чем на фотографии.

Она повела его за собой по невнятному коридору, потом через громадный, как ангар, павильон, уверенно ориентируясь в призрачном лабиринте. Перегородки из полупрозрачного стекла отсвечивали, отражались одна в другой. Не успев толком разглядеть лицо, Борис оценивал ее сзади.

Стройные сильные ноги танцовщицы, высокие тонкие каблуки, походка своенравной модели. Искрящаяся кофточка, рубиновые сережки в ушах, недлинные волосы. Высокий свод над мерцающим пространством терялся в рабочем полумраке, неясный гул поднимался к нему, как прозрачное марево. Некоторые ячейки были пусты, в других кто-то сидел перед светящимся монитором, вырабатывая, как в туманных сотах, порцию общей продукции.

Одна из ячеек оказалось его рабочим местом. Постоянно сидеть здесь Мукасею было не обязательно, он мог при желании работать дома, но здесь есть своя внутренняя сеть… Нет, нет, сразу покачал он головой. Лучше здесь. Дело не в том, что домашний компьютер сейчас был испорчен, незачем объяснять, и не в том, что ему все больше мешал мучительный кашель Аниты. Среди привычных стен, уставленных книгами, с недавних пор у самого стало першить в горле, как от засушенного для потомков гербария, мысль кружила, словно привязанная к вбитому навсегда колу, повторяя сама себя, не могла свернуть с утоптанной дорожки. Здешний воздух, этот завораживающий гул, похожий на многоголосый призрачный хор, даже еще не отпустившая неуверенность что-то неясно обещали.

Женщина сама включила компьютер. На дисплее возникла крупная фамилия МУКАСЕЙ. Борис качнул головой — не ожидал. Адриана улыбнулась: для вас тут уже подготовлены разные материалы. Объяснять не обязательно, сориентируетесь. Специальных задач перед ним не ставилось, ему предлагалось заниматься тем же, что всегда, свободно додумывать свои замыслы, сюжеты, фантазии, что угодно, только так, чтобы это было доступно Центру. Им зачем-то нужен был выход в измерение, если можно так выразиться, художественного мира. Ему же за это предоставлялась возможность пользоваться недоступной в других местах информацией, подключаться к здешним наработкам, программам, технологиям, а значит, к новым возможностям, поворотам мысли. Дело специалистов, объясняла Адриана, приспосабливать художественные идеи к практическим задачам Центра.

Она исчезла среди зеркальных плоскостей, как в аттракционе иллюзиониста. Мышка в ладони послушно скользнула, клюнула.

СПРОСИ У МУКАСЕЯ, —

появилось на дисплее. И следом, на красном фоне, цветными рекламными буквами:

Все-таки недоразумение, прошелестела разочарованно мысль. Это был не его сайт. Его просто перепутали с братом Ефимом, эта женщина имела в виду, наверно, его, когда по телефону упомянула о знаменитой фамилии… Но только что она говорила не о политике и прогнозах, вспомнилось в следующий миг, о художественном измерении, литературных сюжетах… нет, все-таки о нем. В компьютер просто подобрали, наверно, всякую всячину, которая могла бы для чего-нибудь пригодиться сотруднику по фамилии Мукасей. Борис, к стыду своему, до сих пор и не подозревал, что у Ефима есть свой сайт, просто об этом не думал. Не было интереса.

Он и раньше не особенно представлял себе профессиональные занятия брата — недоступная математика, секретная оборонка, не тема для разговоров. Про свои позднейшие дела тот вообще рассказывать не любил, отмахивался, морщась. Взрослая жизнь развела обоих, отдаляла все больше, Юлиана, Ефимова жена, для этого постаралась. В памяти еще дотлевала детская восхищенность братом, неизбежность сравнения с ним. Четыре года разницы в возрасте делали его человеком, на которого приходилось смотреть снизу вверх, который не укорачивал шаг, когда ты вприпрыжку старался за ним поспеть, который мог перевернуть тебя на одной руке. Большой, сильный, он великодушно мазал мыльной кисточкой по твоей щеке, когда ты следил за священнодействием его бритья. Его брюки надо было донашивать, когда самому Ефиму к окончанию школы перешили старый папин костюм из материи с роскошным названием шевиот. (Концертный костюм отца хранился в белом чехле, как музейная святыня.) С превосходством его невозможно было сравняться. Учебники с непонятными заглавиями «Вариационное исчисление» или «Топология» приобщали брата к высшему, таинственному знанию.

При случае он любил разыграть младшего. Начинал с серьезным видом, например, уверять, что после двадцати девяти надо считать двадцать десять, двадцать одиннадцать, не сразу с великодушной усмешкой свою шутку согласился опровергнуть.

Одна Ефимова проделка так и осталась непроясненной. Как-то в сентябре они с мамой приехали копать картошку на самовольно освоенной делянке под пригородной высоковольтной линией, выкапывать оказалось нечего, кто-то опередил, они лишь подобрали скудные остатки, заполнили полведра мелочью размером не больше сливы. Мама пошла в поселок отнести лопату на сохранение знакомой хозяйке, до следующей весны, не везти же домой, оставила их одних, они пока затеяли игру в прятки. На дорожках грелись стрекозы, ниточкой радуги светилась в солнечных лучах на фоне нависшей тучи высокая паутинка между березами. Прятаться на ровном пустыре было особенно негде, Бориса брат сразу без труда нашел за одной из трех тонкоствольных осин, но где потом сумел спрятаться сам, понять оказалось невозможно. Его не было ни за деревьями, ни за ближними кустами, ни за пучками полупрозрачной сухой травы, ни в мусорных мелких канавах — исчез, в самом деле исчез. Жесткий воздух бабьего лета, запах дыма, картофельной ботвы, туманной сентябрьской сырости, дрожь высоковольтных проводов над головой, вокруг, чувство нараставшей, нездешней потерянности — не удержался, стал звать.

И вдруг над кустами появились рога, потом весь лось. Борис впервые видел этого зверя. Они смотрели друг на друга. Сколько ему тогда было? Лет девять. Потом он почувствовал, что кто-то рядом, оглянулся: Ефим сидел на сухом взгорке, возник непонятно откуда, из воздуха, пожимал, усмехаясь, плечами: ты что кричишь? вот же я, тут, не видишь? Как будто давно там сидел, все время, просто Борис видеть его не мог — он укрывался, может быть там, где беззвучно исчез лось, в другом измерении или пространстве, вот какие слова произвели впечатление.

Ученые термины были Ефиму доступны уже тогда, он любил ими щеголять, ходил на занятия в математический кружок при Дворце пионеров, приносил из библиотеки фантастику. Приходилось довольствоваться этим объяснением, другого брат так и не дал, пожимал все с той же усмешкой плечами. Для математики реальны измерения и пространства, недоступные человеческим чувствам. Да ведь и не захотелось почему-то допытываться, это объяснение чем-то устраивало. Первоначальный испуг преобразился, когда время спустя брат продемонстрировал Борису простую полоску бумаги, вывернутую и склеенную так, что можно было переходить с внешней стороны ленты на внутреннюю, не пересекая края. Эта впервые открытая возможность произвела на Бориса вдохновляющее впечатление. Он додумывал новые возможности сам, разными способами выворачивая, разрезая и склеивая полосы, превращая их в объемные фигуры, с внешней стороны которых можно было незаметно попасть вовнутрь и снова наружу. Муравей полз, не пересекая краев, исчезал, чтобы больше не появиться. Формулы в ученых Ефимовых книжках оставались недоступны, мысль взбудоражили, однако, слова о перспективе, где существует особое место или особая точка исчезновения, которая говорит глазу человека о бесконечности пространства (запомнил фразу наизусть). На перекрученных коварных дорогах необъяснимо пропадали путешественники, целые поезда, караваны, а следом и экспедиции, посланные на их поиски. Нехитрые бумажные поделки вспоминались не раз, когда уже повзрослевшая мысль возвращалась к фантазиям о возможности переходить от внешней стороны жизни к внутренней, не замечая границы — как переходишь от бодрствования ко сну.

А Ефим еще долго оставался недостижим — и как можно сравняться возрастом с навсегда старшим? Он стал называться кандидатом наук, а потом доктором в каком-то секретном институте, занимался чем-то более настоящим, чем Борисова словесность, не имея права даже намекнуть на род своих занятий, до поры зарабатывал несравненно больше, раньше познал семейную жизнь, переселился из маминой квартиры сначала к первой жене, потом в собственную кооперативную квартиру.

Клуб позитивного мышления —

просматривал дальше Борис, не задерживаясь, не вникая глубже заглавий. Был ли это все еще сайт Ефима или скорей уже Юлианы, его жены? Они, похоже, вообще были здесь вместе.

Соединились, слились — если угодно, он влился в нее, осталась фамилия. Юлиана на девять лет младше Ефима, числилась когда-то в его институте не более чем лаборанткой. Розалия Львовна считала, что эта женщина захомутала ее сына, симулировав беременность. Сына та все-таки родила, пусть и позже заявленного срока. Она даже хотела назвать его Даниил, в честь деда, чтобы ублажить еврейские чувства свекрови, но та категорически это запретила: не принято было называть детей в честь еще живых, и сын стал Ильей. Обычное дело, не сложилось у свекрови с невесткой. Розалия Львовна выразилась о Юлиане по-бабьи жестко: навалилась на Фиму, как матрас. Объявила себя каким-то парапсихологом, что это такое, соблазнила многообещающего доктора наук, работника научного, государственного института, променять настоящую уважаемую профессию непонятно на что. Ефим робко попытался сослаться на отца, на его не совсем обычные занятия — лучше бы он этого делал. Нашел, с кем сравнивать!

Знала ли мама, что для своего магического салона Юлиана использовала имя Мукасей? — покачивал теперь головой Борис. Ему самому это открывалось впервые. Можно было понять, почему Ефим не любил отвечать на вопросы о своих новых занятиях, как прежде о секретных институтских делах: не только потому, что все-таки немного смущался — не хотел, чтобы это доходило до мамы. Запретить тут ничего было нельзя — это было имя не только отца, но и сына. Справедливость требовала, однако, отдать Юлиане должное: именно она помогла мужу сориентироваться в новом времени, где кандидатский и даже докторский диплом значил так же мало, как формулы невостребованных наук, сам бы он так быстро не перестроился, месяца три перебивался буквально без гроша. Удержаться, а тем более пробиться в изменившейся вдруг жизни можно было, лишь переоценив прежние представления, надо было кормить семью.

На экране сменялись картинки. Открылась цветная фотография: Юлиана в офисе, на стене за спиной, в рамке, Почетный диплом Психологической академии Мандрагора, крупные буквы на особо выделенном кадре читались четко, другие дипломы рядом оставались неясными, как и ее образование. Свою первоначально простоватую деревенскую наружность Юлиана сумела привести в соответствие с именем, стала жгучей брюнеткой, сделала себе, что называется, оправу, преимущественно из серебра — этот металл защищал от враждебных энергетик, носила серьги с черным агатом, перстень с таким же крупным камнем, для понимающих все имело смысл. Фигуру, ставшую дородной, прикрывали свободно ниспадающие черные одежды — этот цвет обеспечивал дополнительную защиту от чужой энергетики. Борис не видел ее уже несколько лет, последний раз, помнится, на дне рождения брата. За роскошным столом сидела совершенно незнакомая компания, дамы в умопомрачительных нарядах, обсуждали почему-то страшное землетрясение на Кавказе, которое Юлиана, оказывается, сумела в свое время предсказать с точностью до недели, и она с готовностью стала философствовать о взаимодействии энергетических аур, которые определяют связи мировых событий и здоровье отдельного человека, о душевном неблагополучии, которое, накопившись, действительно может вызвать землетрясение. Ефим смотрел на нее влюбленным взглядом, одергивал отвлекавшихся. «Слушайте, слушайте!» — восклицал, как в английском парламенте. А она замолкала на миг, цепким коротким взглядом оценивала сидевших и вновь, преображась, продолжала вдохновенно вещать.

Можно было над всем этим иронизировать, но любовь есть любовь, и если брату было с ней хорошо, что тут скажешь? Правда вот, общаться совсем перестали, по-настоящему стали с ним встречаться вновь лишь в больнице у мамы. Юлиана не навестила свекровь даже во время болезни. Ефим немного виновато счел нужным по секрету передать Борису ее объяснение: аура их мамы была, оказывается, враждебна ее ауре, этого не пересилишь. К ней нельзя приблизиться, поясняла Юлиана, выразительно сжав губы, если не обезопасить себя, выражаясь в ее терминах, энергетическим скафандром.

Термины терминами, слова можно было употреблять разные. Врач потом рассказывал: была ночь, когда они считали, что Розалии Львовне осталось жить несколько часов, чудо, как сумела выкарабкаться. Ефиму и тут объяснение оказалось известно. Как раз в ту ночь Юлиана проснулась в конвульсивной, беззвучной, испугавшей его истерике. Разговаривать она не могла, на двое суток была лишена дара речи. Когда речь к ней вернулась, она, совершенно обессиленная, поведала мужу, что во сне к ней явилась Розалия Львовна со словами: «Я возьму у тебя два года жизни, чтобы выздороветь», — и присосалась к ее энергетическому полю.

Бедный, добрый, размякший Ефим беспомощно разводил руками: эту ужасную ночную истерику и двухдневную немоту жены он пережил, мог подтвердить — как было ей не верить? У мамы имелось свое объяснение — считать ли его более достоверным? Чудо есть чудо, его опровергнуть было нельзя, как никому не опровергнуть утвержденных веками версий о ведьмовской природе женской власти. Ефим даже внешне уподобился жене, обзавелся брюшком и шкиперской бородкой, числился теперь Генеральным директором, научным руководителем Центра глобальных прогнозов, который первоначально весь состоял из абонентного ящика и секретарши — самой Юлианы. Просто ли предоставил он Центру в пользование свое наследственное имя и почтенное докторское звание, снабжал ли научными обоснованиями и формулировками интуитивные прозрения жены? Приходилось опять сознавать, думал Борис, что ты реально не представляешь себе, оказывается, жизнь от рождения близкого тебе человека — как, может быть, не представляешь чего-то в самом себе.

«Центр прогнозов Института стратегий рекомендует, — сменялась на экране страница. — Партийным лидерам, которые еще не определили свою позицию, ритмы ближайших двух-трех недель предоставят такую возможность. Лучше всего выступить с заявлениями во вторник-среду. Повышенная осторожность потребуется в нечетные числа середины месяца, когда источниками нестабильности будут и природа, и человек. Особенно эти рекомендации относятся к руководителям экономического сектора, которым предстоит участие в международных переговорах. Главное — вести себя в соответствии с ритмами природы».

Мышка тыкалась на пробу, из любопытства, в выделенные слова, наугад блуждала по закоулкам, искала пути, не совсем представляя куда, ходы предлагали себя сами, пренебрегая направленной логикой. На «Политических технологиях» Борис задерживаться не стал, выскочил к каким-то «Энергетическим психотехнологиям», поначалу хотел было пропустить и их. «Энергетическое программирование» оказалось всего лишь ученым названием сглаза, для порчи употреблен был термин «пробой эфирного тела», ведущий к утечке энергии. Попутно предлагалось познакомиться с системой упражнений, которые давали возможность защититься от опасных воздействий и залатать нанесенные повреждения. Терминология, что говорить, должна была внушить больше доверия, чем простое старинное знание — то отдавало еще все-таки суеверием. То ли дело ощутить себя в сферах высокой науки, понятней и убедительней.

Душа человека, читал Борис, представляет собой излучение всех без исключения живых клеток организма. Теперь ее можно продемонстрировать на экране специального компьютера. Я видел своими глазами, восхищенно рассказывал первооткрыватель: это было существо, отдаленно напоминавшее новорожденного ребенка с непропорционально большой головой и крошечным тельцем. Скрюченные конечности скорее смахивали на огрызки крыльев, веерообразный хвост по мере удаления от туловища становился все более размытым.

М-да, отсюда надо было поскорей выбираться. Разве что узнав напоследок, что в одном из секретных институтов Крыма за последние двенадцать лет было совершено 348 операций по пересадке головного мозга (где, как известно, сконцентрирована душа, напоминалось для несведущих в скобках), из них в 293 случаях удалось добиться положительных результатов. Представьте себе ситуацию, восхищенно комментировал журналист, когда смертельно больной гений получает возможность продолжить свою интеллектуальную деятельность, необходимую человечеству и стране!

Ну отчего же не представить? На эту тему наверняка уже кто-то давно сочиняет, опередили, пускай. Тратить зря время тут, конечно, не стоило, но нельзя было попутно все же не поинтересоваться секретными институтами. Когда-то мамины рассказы о загадочном ночном госте позволяли предположить интерес к отцу именно такого рода учреждений, но немного можно было извлечь из обрывков, неточно расслышанных и не вполне понятых. Оставалось довоображать в меру способностей. Об этих институтах ходили разные толки, особенно последнее время, когда многие перестали существовать, были распущены, прежние сотрудники находили себе другие способы заработка, кто-то, как можно понять, снабжал газетчиков историями, о достоверности которых необязательно было заботиться, секретность есть секретность, но другие где-то продолжали свою неявную деятельность, вместе ли, порознь, используя припрятанные наработки, в ином, неизвестно каком, качестве. Много ли нужно воображению?

Борис читал о разработках, которые позволяют управлять людьми, тайно воздействуя на их сознание. Электромагнитные излучения, направленные на определенные участки мозга, могут вызвать стресс и депрессию, мучительное сексуальное желание, чувство сытости, счастья или, наоборот, панический страх. С человеком можно делать все, что угодно, бесстрастно рассказывал экспериментатор. Можно заставить его чихать и кашлять, ощущать жару и холод, голод и жажду. Радиосигнал слабой интенсивности отзывается в мозгу словами, звуками, возникающими как будто внутри головы, подопытному они кажутся голосом свыше, он готов, подчиняясь ему, совершить что угодно. Избавив человека от страха смерти, сообщалось дальше, можно сделать его незаменимым орудием для самых опасных операций.

Он читал про гипноз, про химические препараты, галлюциногенные наркотики, которые позволяют стирать запечатленные стереотипы поведения и заменять их новыми, пробуждать воспоминания, закрытые от самого человека, выведывать самые скрытые тайны. Наши пациенты вдруг начинают рассказывать такое, чего сами никогда бы не вспомнили, о чем даже не подозревали, не заметили, не осознали, не поняли того, что успело мимоходом запечатлеться. И уж совсем нетрудно заставить их забыть то, что нужно забыть…

Как его звали, этого несчастного маминого знакомого? — вдруг вспомнил Борис. Тоже бормотал что-то про институт, который поработал с его мозгами. Забыл. Вот и сам забыл. Ищи причину в чьем-то воздействии. Поле для сочинительства, что говорить, на нем уже пасутся целые стада, можно попробовать, успех гарантирован. Да ведь можно и без институтов, сколько таких историй. Угощаешься с кем-то водкой, в которой уже растворена таблетка, или просто стукнут тебя по голове, а то и окажутся для верности совмещены оба воздействия, очнешься, обобранный, неизвестно где, без документов, без имени… Институт переселения душ. Ну, это уже совсем…

Заносит опять не туда. А куда надо? Знал бы сам. Высокомерная ирония не всегда уместна, стоит держать в уме возможность измерений, где не все пока доступно ученым. Раскрашенный африканский колдун, в рубцах загадочной татуировки, велит соплеменнику умереть сегодня же вечером, достаточно слов, еще, может быть, взгляда, бедняга угасает на глазах, без всяких ядов. Свидетель, европейский путешественник, подтверждал изумленно, на него колдовство не действовало.

Да о чем говорить? У нас не требовалось и колдовства: положить партбилет на стол — все равно что отказаться от жизненного питания, приговор невыносим, только пуля в висок смоет позор, считайте меня, подтвердил свое предательское нутро…

Зацепляется мелочь, высвечивает рядом другие, думаешь, сопоставляешь, словно впервые, домысливаешь, конечно, как же без этого — так жизнь вокруг, заполняясь, очерчивает твою собственную. Восстановить из небытия судьбы живших, исчезнувших, а значит, и собственную судьбу, вот что ты хочешь. Палеонтологи восстанавливают по маленькой косточке громадное существо, они знают закономерности, но как заполнить то, что не запечатлено, растворилось в неизвестности, без остатка?

Да вот, между прочим, хоть это, не замедлил подсказать компьютер: восстановление живших по праху. Сколько восторженных интеллигентских слюней успела вызвать и не перестает вызывать до сих пор эта идея! Личность автора заранее располагала к себе. Аскет, бессребреник, питался чаем да хлебом, библиотечное жалование раздавал нуждающимся студентам. У почитателей не хватало досуга или желания углубиться в его откровения попристальней, с карандашом в руке, и не надо, проще принять на веру. Общее дело, как же. Кто-то наивно пробовал толковать симпатичные откровения в метафорическом, духовном, как говорится, смысле, только вот сам он резко, до озлобленности, настаивал на их буквальности, абсолютности. Человеческий прах надо собирать и обрабатывать в реальных деревенских лабораториях, непременно деревенских, среди нищеты, потому что нищета — благо для духа. Городские удобства излишни и отвлекают от сути жизни, от общего дела, записывайте. «Земля черного хлеба, грубой поскони и прочного льна» — вот основа нашей особенности, недоступной другим, неужели еще не поняли? Природа для нас не картина, из нашего серого неба не сделать себе идола. Кто отступает от абсолюта хоть на вершок — тот отринут и проклят, будь то хоть Лев Толстой (совершенно, к вашему сведению, бесталанный философ), хоть Владимир Соловьев, они по недосмотру приветствовали его, но не вникнули, не приняли буквальную суть. Все в писаниях аскетичного любомудра проникнуто презрением и неприязнью к тем, кто не совпадает с мерками его откровений. Он ненавидит католичество, ислам, буддизм («борьба с ним может быть не полемикою только, но и войною»), ненавидит плотскую жизнь и, кажется, женщин. Разговор, заметьте, неспроста ведется в основном об отцах и сыновьях. Прилепясь к жене, забывают отцов, а значит, главное, общее дело, — вот причина вражды между людьми. Дело женщин — заниматься сбором праха, у них пальцы чувствительней. Земля должна быть кладбищем, все больше делаться им. (Удивительно, как скоро новые власти осуществили идею устроить некрополь в самом центре столицы и поместить там подновляемый регулярно труп.) Засомневался ли кто-нибудь: будут ли воскрешать всех без разбора, палачей, мучителей, извергов вместе с жертвами? Ответ категоричен заранее: да, всех, оговорки не обсуждаются. Потому что, если мы не будем воскрешать мертвых, они станут мстить физически, заражать нас. Не столько любовь, сколько страх перед угрозой порождают эту идею не духовного — плотского воскрешения, мертвечиной отдает от нее.

Ладно, пропустим, пойдем дальше. Вот, подоспела уже возможность, вполне реальная, осуществимая научно и технологически: выращивать копии, клоны, из стволовых или каких там еще клеток. Жившие могут быть воспроизведены до молекулы, фантасты пусть отдыхают, не хватает одной только последней малости — памяти. Раньше предпочли бы сказать: души. Православный материалист на таких мелочах не задерживался, разберутся, как дойдет до дела, что надо, возникнет само собой. И разве у нас не привыкли обходиться без памяти? История приучила, пространства располагают к рассеянному существованию. «Явились на свет, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле», — неосторожно обнаружил вдруг басманный философ, мог бы промолчать, не зря объявили сумасшедшим. «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня, мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно».

Допустим, но разве нам так уж от этого плохо? Может, наоборот. Без памяти, говорят, проще быть счастливым. Память отягощает человека чувством вины, объяснял другой сумасшедший философ, немецкий, надо выжигать из нее ненужное, оставляя лишь то, что не причиняет боли. Счастье требует уверенности, а значит, стабильности, несвободы… Впрочем, тоже не так уж ново, известная тема антиутопий. Не нужна никакая химия, никакие высокоумные технологии, история пересочиняется каждый день, целая армия профессионалов и добровольцев заменяет устарелую более достоверной. Школьники заклеивают в учебниках изображения врагов народа, их подписи на облигациях государственных займов закрашиваются черной краской, лица и фигуры убираются с групповых фотографий. В протоколах обысков восхищает «обнаруженный и взятый в качестве вещественного доказательства пепел» — сами сообразили, успели уничтожить, что не нужно, заранее.

Память перезагружается постоянно, хотим мы или не хотим, читал дальше Борис. Вчерашние проблемы перестают нас интересовать не потому, что они разрешены, а потому что они становятся прошлым. Что было, то было, жить надо сейчас. Каждый день несет что-то новое, судить можно по цифрам на календаре, хотя и бывает чувство, что при этом не так уж много меняется… Вот, даже чей-то стишок:

На экране подключаются, возникают картинки, черно-белая хроника, струится пунктир, царапины времени. Хоронят нечаянно умершего, операция, говорят, была не нужна, кто мог предположить несовместимость с анестезией, истину установит вскрытие, если, конечно, позволят заглянуть поглубже, анамнез нетрудно переписать, заказчик убийства несет гроб первый, на лице искренняя печаль, жаль человека, сам был, между знающими говоря, не ангел, на пленных не тратил времени, даже дефицитных патронов, утопил, говорят, несколько тысяч вместе с баржей, хотя, может, и не сам приказал, было кому, есть разные мнения, мог и без слов разрешить, знал полезное дело, потому и начинал мешать, надо его щедро вознаградить знаками посмертной памяти, бюстом над почетной могилой, копии по всей стране, присвоить имя улицам, городам, университетам, школам, конным заводам, станциям метро, а главное, рассказать необходимую, животворящую правду в энциклопедиях, учебниках. Имя живет отдельно, человека к нему можно пририсовать, образ будет жить своей жизнью, то, что было телом, растащат предназначенные для этого твари, собирателям стараться бессмысленно, при чем тут человек? Подкошенные фигурки падают, звуков не слышно. Обновленная память подменяет отмененную, исчезнувшую, казалось, навсегда, безвозвратно, самовоспроизводится вечно агонизирующая система.

Со счастьем, правда, как-то все-таки не совсем получается, думал Борис. Может быть, потому, что человек, оказывается, ухитряется помнить больше, чем сам думает, несовершенное устройство. Вдруг всплывает неизвестно откуда, возникает чувство, будто ты, оказывается, всегда это знал, просто не задерживал взгляда, мысли, внимания, проходил мимо, не замечал. Вдруг в самом деле существует где-то в мироздании непостижимое хранилище сгущенной памяти, дымятся призрачно фантастические емкости, в вакууме, на абсолютном нуле, чтобы не испарилась, просачивается, испаряется лишь малость, и того не освоишь? Слишком всю жизнь мимоходом. Однажды осознаешь, что ничего так и не узнал до конца, даже близких людей, ушли, продолжают уходить — уже не расспросишь.

Пробираясь к своему рабочему месту, Борис каждый раз рисковал заблудиться. Никак не удавалось запомнить дорогу. Отражения в отсвечивающих перегородках, множась, меняли расположение, не позволяли привыкнуть. В рассеянности случалось на ходу ненароком стукнуться лицом о самого себя. Картинки цветных дисплеев в отражениях увеличивались, такие четкие, что можно было читать зеркально перевернутые тексты. Кто-то проходил за стеклом, вдруг пропадал из вида, проплывало, переливаясь нежными красками, горизонтальное, как рыба, существо, чмокало пухлыми губками, за следующим стеклом оказывалось женщиной. Невозможно было угадать свою ячейку по переменчивым приметам — все равно что по облаку над головой, разве что узнать по соседям. В ячейке справа всегда сидел неподвижный тучный мужчина, лицо в дремучей растительности, в волосню возле уха уходил черный провод. Монитор перед ним светился, но заплывшие глазки казались прикрытыми, слышалось даже посапывание. Слева за стеклом, неподвижно выпрямившись, как манекен, сидела девушка с изящным колечком в ноздре. К уху ее тоже вел провод, глаза были открыты, пальцы непрерывно перебирали клавиатуру. Над остывшим кофе в бумажном стаканчике не поднимался пар. Соединял ли провод обоих друг с другом или с каким-то другим передаточным измерением, что они слушали, производя порцию общей, никому в отдельности неизвестной продукции, а может, смотрели сны, изображая работу? В вышине над всеми, под туманным пригашенным сводом, как в табачном дыму, клубились увеличенные проекции фигур или видений.

Едва Борис занимал свое место, перед ним сам собой начинал светиться дисплей. Компьютер, оказывается, не выключался, он продолжал работать, как продолжает работать мозг даже во сне. Никогда нельзя было заранее знать, что он предложит. Вот и сейчас появилось крупное, во весь экран, предупреждение.

Устройство, однако, не без юмора, вскинул бровь Борис. Надо бы толком понять, как управлять этой прихотливой системой. Казалось, стоило изменить положение, повернуть голову, как что-то на дисплее менялось, словно сама собой уточнялась настройка, а может быть, взгляд, поворот мысли. Приходилось искать, как теперь выйти отсюда, и еще вопрос, куда попадешь…

Он едва успел об этом подумать, как на экране сами собой стали предлагать себя, выстраиваясь столбиком, строки:

Борис запоздало спохватился, успел щелкнуть мышкой. Ну хотя бы программу.

«Цель программы, — стал читать он, — помогать каждому человеку в отдельности и всем вместе справляться с чувством бессмысленности и пустоты, ощущать полноценное напряжение жизни, по возможности не касаясь кожей опасно оголенных проводов. Человечество тысячелетиями училось именно этому: смягчать болезненные прикосновения к реальности, заслоняться от нее, чтобы жизнь могла продолжаться, не становясь невыносимой, толковать необъяснимое, создавать механизмы управления фантазиями, волей, желаниями.

Текст возникал на дисплее одновременно с мыслью, Борис смутно узнавал свои давние, забытые, не получившие развития, неоформленные, отброшенные идеи. Значит, и они здесь откуда-то оказывались известны, даже использовались, пускали отростки без его участия, продолжали развиваться, сами собой или переиначенные в чьем-то неизвестном уме. Строки сменились подвижным живым узором, на голубом экране трепыхались разноцветные мотыльки. Перебор струн, тихий, как биение пульса, поющее мычание становилось голосом, обрастало словами.

Все о том же, все о том же, смутно думал Борис, покачивая головой в такт напеву и терпеливо дожидаясь его окончания. Песня затихла, мотыльки на дисплее продолжали трепыхаться. В правом верхнем углу обозначилось ярко-красное пятнышко, стало разрастаться. КЕЛАСС! — засияли на весь экран красные рекламные буквы, остановились.

И что теперь с этим делать? — искал Борис. Даже в этом центре не знаешь, как избавиться от рекламы.

Он покосился направо. Пальцы бородача, только что бойко игравшие на клавиатуре, замерли словно от его взгляда, строка на дисплее остановилась. Оглянулся на девушку слева (кошачьи скулы, кольцо в ноздре), она что-то искала, переключала на своем дисплее цветные картинки, на лице застыла улыбка манекена.

Внезапно он обнаружил — как будто сейчас только появилось под текстом — крохотное поисковое окошко. Несколько секунд в нерешительности помедлил, потом набрал имя: Даниил Мукасей.

«Показания профессора Клюге отчасти написаны им самим от руки», — текст, появившийся на дисплее, без заголовка, начинался словно откуда-то с середины. Опять не то, с досадой подумал Борис. При чем тут еще этот немец? Что за показания? Надо было опять возвращаться, искать переход или выход — знать бы, куда. Неясное воспоминание все же задержало его.

«Имя профессора обозначено в протоколах допросов лишь инициалами, — продолжал читать он, — до сравнительно недавнего времени оно не подлежало огласке. Это был один из тех секретных пленных, которых наши спецслужбы привлекали после войны для разработки своих собственных программ. Долгое время скрывался даже факт его смерти, далеко не все о нем до сих пор известно.

До войны этот человек имел две виллы, в Восточной Пруссии и в Литве. Из литовской после добрососедского раздела территорий ему пришлось ненадолго репатриироваться, но именно ее он считал своей родовой и называл Замок Веллигут. На сохранившихся фотографиях это не более чем уединенный фольварк или, по-тамошнему, хутор, но главное, трехэтажное здание, сложенное из крупных камней, производит и впрямь впечатление старинного. Здесь с началом войны профессор стал проводить свои основные исследования.

Начинал он в Кенигсберге как практикующий психиатр. Среди его тамошних коллег ненадолго оказался, между прочим, знаменитый впоследствии К. Л., специалист по поведению животных, которому после войны долго ставили в вину членство в нацистской партии. Без этого членства, как объясняли биографы, ему не удалось бы получить деньги для своих исследований, тем более университетскую кафедру. Знакомая история, не нам тут морализировать. Но в сочинениях К. Л. того времени кое-что действительно перекликалось с идеями фашистов. Современная цивилизация, писал он, обрекает людей на судьбу одомашненных животных, которых отсутствие естественного отбора ведет к деградации по сравнению со своими дикими предками. Нужно искать способы сопротивляться нарастающему распаду и вырождению — для начала хотя бы лишая неполноценные особи возможности размножаться. И т. п. Ужаснуться реализации весьма близких идей будущему Нобелевскому лауреату еще предстояло.

Клюге от партии держался в стороне, мог без этого обходиться. От национал-социализма его отталкивало главным образом его эстетическое убожество, плебейство, он мог иной раз откровенно высказаться на эту тему — в частном разговоре, конечно, не более. Циничный эстет с аристократическими манерами, имевший покровителей в высоких кругах, любитель французского коньяка и сигар, владевший несколькими языками, в том числе, между прочим, русским, собиравший рунические таблицы, он ставил перед собой, если угодно, ту же цель, что и К. Л. — уберечь человечество от окончательной деградации, симптомы которой были особенно очевидны ему как психиатру. Увядала культура, цивилизация, к которой он принадлежал, надо было вдохнуть в нее новые, живительные силы, предварительно, разумеется, очистив генетический материал от вредоносных примесей. Методы он предпочитал искать за пределами традиционного знания.

В начале тридцатых годов профессор Клюге сотрудничал с известным институтом Аненербе, „Наследие предков“, который, среди прочего, занимался созданием аппаратуры, способной управлять человеческим сознанием, а значит, дающей тайную власть над людьми. Здесь ее называли техномагической. Режим, как известно, болезненно интересовался магией, разного рода эзотерическими учениями, нордической мифологией. Здесь всерьез обсуждалась доктрина вечного льда, теория полой земли, посылались экспедиции на поиски пресловутой Шамбалы. До сих пор, надо сказать, есть люди, готовые заново перепроверять эти идеи, отдавая попутно должное в принципе благородным мистическим основам фашизма — не того реального, людоедского, низкопробного, пахнущего пивной отрыжкой и плебейским потом, а какого-то, как бы сказать, абстрактного, метафизического, трудноосуществимого, но попыток не надо оставлять, возможно, придется еще попробовать. Трудно сказать, что думал об этом профессор Клюге, известно, однако, что сам он участвовал, по крайней мере, в одной секретной экспедиции Аненэрбэ на территории нынешней Абхазии, где будто бы искали некий мифический поток или источник „живой воды“, на основе которой предполагалось создавать плазму крови для „избранных“…»

Не то, опять все не то, досадовал нетерпеливо Борис, зачем я этот вздор читаю? Было странное чувство, что чтение начинает его все же затягивать словно против воли. Только что читал вроде бы похожую чушь, не возникало ничего, кроме слов. Тут вдруг как будто появилось на миг лицо… блеклые глаза спрятаны за стеклами очков без оправы, бескровная ниточка губ под узкими, ровно подстриженными усиками, элегантное движение руки в лайковой перчатке, гладкий ротвейлер у ноги насторожился, готов зарычать… все, все, успокойся, никого нет… на стене кабинета, в рамке, письмо недолгого единомышленника, выдающегося поэта Готфрида Бенна, тоже, между прочим, врача и философа, рядом экзотический пейзаж Эмиля Нольде, художника, по недоразумению отвергнутого режимом, чуждым искусству, но в кабинете профессора идиотские официальные запреты можно было игнорировать… Через секунду нельзя было даже сказать, изображение ли возникло на экране, сменялись ли написанные слова — так погрузившись в чтение, перестаешь видеть буквы.

«К началу войны исследования профессора Клюге оказались сосредоточены вокруг таких тем, как работа мозга, функции его разных отделов, управление памятью и сознанием, возможность передачи мысли от объекта к объекту и т. п. Его экспериментальные разработки в этих областях не случайно привлекли потом особое внимание наших специалистов. Не будем здесь философствовать о симптоматичном сходстве интересов у тоталитарных режимов. Схожими секретными разработками занимались, как известно, и в странах, которые называют себя демократическими. Отметим лишь существенную разницу: в этих странах научный поиск ограничивается оговорками и запретами, моральными, религиозными, юридическими. В условиях фашистского режима никакие оговорки и запреты профессора не сдерживали, он располагал возможностями неограниченными. Объектами его исследований и экспериментов становились не подопытные животные, не дорогостоящие обезьяны, а живые люди, их органы. Время и условия позволяли. Человеческий материал, как выражался профессор в своих показаниях, ему поставляли коллеги из психиатрических больниц, которым программа эвтаназии предписывала избавляться от неполноценных особей как от вредоносного генного материала, надо было лишь обходить юридические формальности, касавшиеся германских граждан. Зато и эти формальности отпали, когда появилась возможность получать отбракованный материал из концлагерей, особенно же из ближнего гетто. (Вот чем, помимо прочего, оказалось удобней литовское расположение.)

Экспериментальное оборудование в замке Веллигут, к разочарованию специалистов, обнаружить не удалось. Советские войска застали его совершенно разрушенным и, похоже, не бомбежкой, каменное здание было взорвано, деревянные постройки сгорели. Самой страшной находкой оказались разлагающиеся в разрушенной холодильной установке препараты человеческих органов. Сам профессор обвинения в жестокости отвергал, называл себя человеком скорей сентиментальным, говорил, что нежно любит лошадей и собак. Коллеги должны были его понять, говорил он, профессиональный интерес отключает эмоции, у врача руки бывают так же по локоть в крови, как у палача, работа с бракованным, обреченным, в конце концов, материалом позволяла прояснить что-то важное для других, нормальных людей, которым предстояло не только жить, но заботиться о полноценности общей жизни — если не стесняться в методах. О методах он готов был рассказывать, лишь об устройстве аппаратуры говорил уклончиво, уверял, что технические подробности были не совсем по его части. Аппаратура могла отмечать лишь рябь на поверхности, стрелки вздрагивали, осциллографы волновались, о происходившем на глубине оставалось все еще только догадываться. Тем больший интерес могли представить для науки те, кому без приборов, помимо рациональных объяснений открываются области, обычному разуму пока недоступные.

Среди сотрудников профессора Клюге был врач из местных, который занимался доставкой так называемого материала из ближнего гетто. Там, оказывается, полуподпольно функционировала неплохая больница, коллектив врачей мог бы составить честь любой европейской клинике, они лечили и производили сложные операции, почти не имея медикаментов. Роды в гетто были запрещены, беременность каралась смертью, но его обитатели каким-то образом ухитрялись скрывать не только новорожденных, но даже психических больных. Один из бывших коллег, по неведению сохранивший доверие к посланцу профессора, рассказал ему про удивительный случай, как можно было понять, подростковой шизофрении. Какой-то неизвестный чудодей, непонятным образом объявившийся в гетто, сумел не только вывести из кататонического ступора мальчика-полуидиота, но вернуть ему речь и даже память.

Стоит ли говорить, что этот случай особенно заинтересовал профессора Клюге? Он не мог не напомнить ему знаменитую еврейскую легенду про Голема, глиняного истукана, в которого создателю-раввину удалось вдохнуть жизнь. В отличие от национально ограниченных тупиц, Клюге не только знал эту легенду, но позволял себе интересоваться, среди прочего, иудейской мистикой, немного занимался даже Каббалой. Оставалось поверить его рассказу, что этот неуловимый чудодей однажды собственнолично явился к нему в замок Веллигут и предложил сотрудничество»….

Текст внезапно замер. В правом верхнем углу опять обозначилось ярко-красное пятнышко, стало разрастаться, закрыло текст. «НЕ ЗАБУДЬ КЕЛАСС!» — настаивали рекламные буквы. Периодический сеанс, вторжение из других сфер, и не сразу найдешь, как изгнать эту напасть, так она хитро устроена — все равно, что отмахиваться от мошкары. Борис беспомощно дожидался, пока назойливое вторжение схлынет, рассосется само, преобразится, исчезнет — увы, вместе с недавним текстом. Сбилось опять, не вернуться. Ну, может, и хорошо. Про немца что-то казалось знакомым, не мог сразу вспомнить, и не стоило напрягаться. Так ли тебе туда нужно? Не хотелось дальше задерживаться, доискиваться, не очень даже понятно, зачем. Отдавало уже чем-то сомнительным. Еврей из гетто пришел предложить сотрудничество фашисту? Перечитать бы, уточнить, может, что-то не так понял. Уже не найти. Хоть до этого места сумел дочитать, и ведь не мог оторваться.

Борис испытывал непонятную усталость — и, как ни странно, почти облегчение. Чем-то неприятным, пугающим повеяло на него от чужой незавершенной истории. Всегда тягостно читать про мерзавцев, особенно реальных, исторических, когда их пытаются вкрадчиво, а там и откровенно, оправдать, объяснить, наконец возвеличить. Не наше дело морализировать, величие, да и любая незаурядность заслуживают уважения, перечитайте Шекспира… Нет, может, лет через сто, когда вымрут те, кто могли стать жертвами этих великих злодеев, к ним удастся отнестись как к литературным персонажам, без напряженных личных эмоций, а пока нет.

На экране между тем одна за другой продолжали меняться картинки, появилось белое здание среди пальм, синела вода в бассейне… Вдруг вспомнилось, что он будто бы уже слышал это слово. Тот сдвинутый мамин знакомый в грязной кофте собирался ехать как раз туда, в какой-то Келасс, кажется, так. В кассе сказали, что такой станции нет, он стал искать по карманам билет, чтобы показать…

Борис прикрыл глаза. В воздухе вокруг или в собственных ушах возобновлялась неясная мелодия, похожая на шум моря, тихий прибой. Ржавые рельсы зарастали все гуще бурьяном, среди пыльной зелени голубели цветы цикория… Встряхнул головой, музыка исчезла. Так можно заснуть, подумал он. А может, уже и начинал задремывать. Закрыты ли были глаза? Огляделся, не заметил ли кто. Девушка слева играла на клавиатуре пальцами, кошачьи скулы, кольцо в ноздре. В ячейке справа, не шевелясь, сидел тот же бородач, в волосню возле уха уходил черный провод, монитор перед ним светился. Откуда-то появились деловитые люди в синих рабочих комбинезонах, подошли к нему, бесцеремонно повернули вбок голову вместе с проводами, не надо вздрагивать, можно и без нее, чьи-то пальцы где-то все равно продолжали набирать текст.

Происходит именно то, чего боишься, Борис все-таки заблудился на выходе. Перегородки лабиринта, неотличимо отражавшие одна другую, успевали изменить расположение в размноженном пространстве, вывели непонятно куда. Он медленно шел по гулкому пустынному коридору, читая на дверях по обеим сторонам таблички. Служба безопасности. Аппаратная иллюзий. Капсула Мёбиуса. Испытание аттракционов. На отдалении из боковой двери слева появилась женщина, прошла к соседней двери, открыла. Яркий свет из противоположного окна едва позволил разглядеть ее со спины, высокие каблуки, сильные икры балерины, сердце вздрогнуло от неуверенного узнавания, свет, на миг пронизав, обнажил ее. В этом пространстве возможно всякое, усмехнулся Борис и чуть ускорил шаг, не спуская взгляда с двери, за которой она скрылась, чтобы не пропустить, не перепутать, слишком все они были похожи.

«Имиджевая коррекция» — значилось на табличке. Что-то совсем уж невразумительное. Приоткрыл дверь, прямо за ней оказались тесные ряды стоек с платьями на вешалках, запахло магазинной подсобкой или театральной костюмерной, застоявшимся воздухом. Здесь было полутемно, пространство освещалось лишь сполохами невидимого отсюда экрана. «Я ей говорю: у звезд не может быть своего я», — слышался чей-то голос. Он продвигался на ощупь, раздвигая перед лицом ткани легких одежд. Открылось свободное пространство. Перед двухметровым светящимся экраном спиной к нему сидели две женщины, одна держала пальцы на пульте.

— Я ей говорю: у звезд не может быть своего я. Что значит я? Если вы хотите успеха, вам нужен имидж, иначе зачем вы пришли ко мне? Или собираетесь сами его создать? Надо было начать раньше. Ладно, говорю, будем считать, в любом возрасте не поздно. Хотя приходить лучше вовремя… Вот, посмотри, тоже тип, — ввела очередное изображение. — Мужчина, в возрасте, еще пробует молодиться, напялил джинсы. Но весь вид, прическа, серая рубашка — серость во всем, ни одного яркого пятна.

Борис вдруг увидел на экране себя. Какая-то неудачная фотография, никогда прежде не видел, сразу не узнаешь.

— Ну что ты прикажешь с таким делать? — продолжала женщина. — По человеку видно, есть у него фантазия или нет. А тут — патологический дефицит воображения. Кабинетный тип, редко высовывает голову из норы. Но ведь тоже, наверно, хочет выйти в мир, что-то значить, привлечь внимание? Сам даже не постарается, просто не знает, как, не представляет, как он выглядит. Что тут можно придумать? Попробуем для начала вот это. Голову побреем наголо… ух, какая стала пиратская рожа, ты посмотри. Бородку надо подобрать такую же. Может, примерим гавайское поло? Ничего, да? Как тебе такой? Танцевать с ним захочется?..

На экранном изображении менялись цветастые наряды, волосяной покров укорачивался, удлинялся, исчез совсем, Борис с трудом узнавал свое лицо, с усиками большими, густыми, тонкими, в ухе ненадолго появилась серьга…

— А если попробовать бермуды? — сказала вторая женщина. Голос показался знакомым.

— Что, собралась с ним в Келасс? Голого показать или пока не хочешь? Ладно, ладно… А вы что тут делаете? — обернулась она, ощутив, наконец, за спиной присутствие постороннего. — Вы от кого? Кто вас прислал?.. Ну подойдите сюда, только снимайте с себя сразу эти шмотки. Слышите? Что стоите? Я же с вами говорю.

Включилась неяркая рабочая лампа. Женщина смотрела в его сторону, близоруко щурясь, над головой косички-рожки. Ему казалось, он где-то видел ее, по телевизору или в компьютере, не мог узнать. Так непривычно бывает видеть ожившую рекламу, повторяющееся лицо, менялась только прическа. Безвольно, как сомнамбула, направился к ней, не сознавая, что пальцы уже послушно расстегивают пуговицы — но тут опомнился.

— Даша, ты что, не видишь? — вмешался знакомый голос. — Это же… — наклонилась к уху, шепнула.

Вторая женщина за столом была Адриана.

— О, простите! — женщина с косичками-рожками молитвенно прижала к груди руки.

— Ничего, я все ему объясню. — Адриана встала из-за стола. — Мы ненадолго отойдем. Если вы не против, — подошла она к Борису, — посидите со мной немного за чашкой кофе.

Освещение, переместившись, выявило столик в отдаленном углу, они расположились за ним, чьи-то руки из затемнения поставили на него чашечки. Зазвучала тихая музыка. Адриана подвинула к себе пепельницу.

— Осваиваетесь? Вас еще не сразу узнают, не обижайтесь.

— Что тут собирались со мной сделать? — Борис отказался от сигареты.

— Сделать? Хорошо сказано. Создавали образ, вместе, как говорится, с автором. Ну, это у меня такой юмор, не обращайте внимания. Вы, кажется, до сих пор чего-то не совсем понимаете. Может, и хорошо, что не понимаете. Непонимание, говорят, может больше открыть. В этом ваша прелесть, нарочно такого не изобразишь. — Адриана прищурилась и стряхнула с сигареты пепел. — Здесь ведь все от вас чего-то ждут. Пока, не обижайтесь на откровенность, немного разочарованы. Вы даже не заметили, как наша Дарья на вас смотрела. Это же ваш сюжет. Простая учительница, милая, симпатичная, вполне, в общем, довольная жизнью. Вдруг прочла про наш бесплатный проект. Приходит, показывается — ее вещи брезгливо бросают в мусорную корзину: надо одеваться не так! Покупают ей модный прикид, меняют прическу, делают макияж, говорят: откройте глаза! Она открывает глаза — и не узнает себя. Проект внешностью не ограничился, ее стали натаскивать на новую профессию. У вас, правда, сюжет кончается, если не ошибаюсь, тем, что ее перестает узнавать муж…

— Не понимаю, — пробормотал Борис. — При чем тут мой сюжет? — Он как бы невзначай дотронулся до ее руки.

Пальцы были теплые, живые. Женщина откровенно засмеялась:

— Засомневались, настоящая ли я. Все еще не совсем доверяете себе, своему чувству. Если угодно, сдерживаете свое воображение, как будто сами его немного боитесь. Боитесь быть смелей, современней, свободней. Не можете отказаться от чего-то в себе. От чего-то привычного. Как у вас начинает философствовать этот бедняга-муж? Была для него живым человеком, стала картинкой из модного журнала. С такой внешностью нельзя жить своей жизнью, только соответствовать чьим-то представлениям. И в том же духе. Хорошо хоть, не стал толковать о прекрасном и высоком. Инерция, привычка, серость. Мне кажется, вас самого уже что-то стало смущать.

В прокуренной хрипловатости этой женщины, одновременно яркой и умной, в ее лукавом прищуре все больше проявлялось какое-то особое, немного загадочное очарование. Захотелось вдруг выпить. Жаль, ей сейчас нельзя вина, она, оказывается, была за рулем.

— Хотите сказать, я умная? — угадала его мысль Адриана. — Думаете, это комплимент? Женщины думают другим местом, тем более современные, до вас и это до сих пор, кажется, еще не дошло. Хотя были женаты не один раз, верно? Ваш психологический портрет описать нетрудно, все на виду. Вы человек увлекающийся, податливый. Опыт до сих пор вас не научил, что женщинам нельзя поддаваться, они могут незаметно взнуздать и повести, куда надо им. Выражаясь в ваших терминах, еще не почувствовали, что ваш образ тоже кто-то создает, а ведь я уже прямо на это намекала. Та женщина, с которой вы сейчас живете…

Что она говорит? — Борис не знал, как реагировать. И эта улыбка, это движение языка, когда она слизывала с губы что-то приставшее, потом все-таки убрала пальцем. (И запах духов, смешанный с табаком, и раствор музыкальной темы.) От необходимости реагировать его избавила женщина с рожками. Она подошла, держа обеими руками пакет, перевязанный золотистым бантиком, улыбалась лукаво.

— Это примите от нас в подарок.

— Не возражайте, — предупредила его ответ Адриана. — Спасибо, Даша. А от меня действительно какие-нибудь бермуды. Ты знаешь мой вкус. Отправишь по адресу. Образ должен быть сексуальным, Дарье можно довериться. Шучу. Не вам смущаться бабьей откровенности, писатель все-таки. О вашей внешности, это же всем видно, некому по-настоящему позаботится. А ведь в вас что-то есть, надо лишь проявить. — Задержала на нем изучающий, немного насмешливый взгляд. — Нескладное лицо, большой рот. Вы еще можете нравиться… Уже решили насчет Келасса?

— Какой Келасс?

— Ой, я, наверно, нечаянно выдала вам секрет. Ладно, все равно завтра скажут. Предполагается большая конференция в Келассе, будете там выступать, готовьтесь.

— Выступать? — переспросил Борис. — О чем мне там говорить?

— Это вы меня спрашиваете? Вам решать. Придумаете по ходу дела, вы это умеете.

— До сих пор не знаю, что такое этот Келасс? Место, город?

— Говорят, роскошный отель где-то у моря, международная тусовка. Освежитесь, проясните мысли. Новый поворот — всегда кайф. — Она говорила, прищурясь, изучая его реакцию. — Я ведь тоже поеду, если вы не против.

Зачем она это говорит? — думал Борис. Он сам не знал, что сказать, вслушивался в себя, в, казалось, забытое с возрастом ощущение, когда стоит дать волю фантазии, чтобы она превратилась в неизбежность. Он ничего не понимал в косметике, но ведь есть же яркость, игра, загадка. И эти завитки возле ушей… эта современная женственность… неизвестность, молодящая новизна.

Попался, неужели попался? — думал он, когда Адриана везла его домой на своей машине, смотрел, как она правит одной левой рукой, чувствуя себя и впрямь старомодным перед этой неописуемой пикантностью. Мысль об Аните заранее гасила фантазию, пригласить эту женщину к себе было невозможно, вот ведь досада. На прощанье он все же потянулся ее поцеловать. Она отвела в сторону губы, подставила щеку, поправила прическу средним и безымянным пальцем. Это изящество движений! Запах вновь взволновал ноздри.

— О! — произнесла немного насмешливо. — Над вами стоит немного поработать, может что-то получиться.

И сама коснулась мягко губами его щеки, тут же пальцем отерла с нее помаду. Он потянулся еще, она его отстранила:

— Не сейчас, не сейчас. У нас еще будет возможность. Чао!

Эта разжигающая женская уклончивость, эта победительная, какая-то не женская, а впрочем, именно женская уверенность: она сама выбирает, сама решает, и сможешь ли отказаться? Насколько другое у него было с Анитой! У дверей ему пришлось немного переждать, чтобы прийти в себя, трудно было достать ключ из ставшего тесным брючного кармана. Никого теперь не пригласишь, вновь досадливо думал Борис, тыкая ключ не той стороной. Сейчас, конечно, подойдет, вздрогнут чуткие ноздри, женщины улавливают запах чужих духов, а у нее от этого может вообще подскочить температура. И как ей теперь объяснить? Не хотелось ее обижать, но если что-то опять не получилось — что делать? Болезненное устройство организма, непредсказуемая чувствительность, заранее раздражался он — не подозревая, что Аниты дома уже нет.

Что-то неуловимо изменилось в воздухе, остатки тающих запахов касались ноздрей. Не было летнего плаща у входа на вешалке, сменных домашних тапочек, в гардеробе платьев на плечиках. Постельное белье оставлено стопкой на узком диванчике. Ушла, ничего не объяснив, не оставив даже записки, прихватила свой чемодан с почти условным скарбом и нелепой, немой пластинкой.

Борис вдруг ощутил перепад — после приглушенных светильников виртуальной примерочной, современных геометрических плоскостей, после разреженного, музыкального журчания в ушах, вокруг головы. Вода капала однообразно из крана, слесарь который раз толком не починил, надо вызывать опять. Мысли были все не о том — озирался, пытался вспомнить нужную. Проступали на обоях пятна, проявлялась неощутимая прежде запущенность жилья. Давно пора сделать ремонт, настоящий, тот, который называют сейчас европейским. И куда-нибудь девать эти книги, проредить, раздать даром в библиотеки, покупать их сейчас никто не захочет, уже к мусорным ящикам то и дело выносят. Когда-то были богатством, валютой, сейчас их читают только такие, как эта провинциалка. Которым ничего не нужно. Недаром мама почуяла в ней родственную душу, рассказывала семейные истории. Однажды он подумал, что Анита из маминых рассказов знает о его семье больше, чем он сам. Кажется, она Аниту считала еврейкой. Он как-то сказал ей это, она откликнулась непонятно: если б я знала, кто я! Она росла в Казахстане без родителей, без достоверных документов, ее воспоминания начинались с детского дома. Он поневоле начинал замечать, что вокруг него словно подбираются люди с окороченными, обрезанными биографиями, сироты без прошлого. Не потому ли, что он то и дело о таких с некоторых пор думал? Может, хватит уже? Забредаешь вдруг куда-то, куда лучше не углубляться.

Чуть позже она сама неожиданно вернулась к оборванному разговору. Мне уже пытались навязать нацию, сказала вдруг безо всякого повода, среди молчания. Они допивали на кухне свою обычную вечернюю рюмку. И опять замолчала. Борис медлил с наводящим вопросом, он только бы помешал, могла бы сразу замкнуться. В ее институте вдруг увлеклись определением принадлежности по генетическому коду. А по генетическому коду можно действительно что-то узнать? — не мог не заинтересоваться Борис. Память крови, о которой так любят теперь толковать, это что-то из биологии или больше из области воображения? Не надо про биологию, оборвала она с непонятной резкостью. Тут кровью пахнет в самом прямом смысле. И замолчала уже безоговорочно.

Теперь придется еще маме рассказать об ее уходе, бесцельно бродил по квартире Борис. (В стаканчике возле умывальника не было ее зеленой зубной щетки, удостоверялся и тут.) Придумывать объяснения, чтобы не огорчить. Он, мужик в возрасте, все еще немного боялся маминого мнения. С юности чувствовал на себе ее властность, она затормозила его самостоятельное развитие, думал опять раздраженно, стала причиной неуверенности и разочарований. Сейчас опять, похоже, примеривала возможность устойчивой жизни для не вполне повзрослевшего мужчины. И вот снова не получилось. Может, Анита ей сама все рассказывала, они откровенничали по-женски, не с ним. Он сам уклонялся от ясности, от решения. Ведь назревало уже, только не завершалось последними словами. Два дня назад Анита вдруг спросила про того сдвинутого бродягу, которого Борис когда-то застал у мамы, та ей, оказывается, и про него рассказывала. Не могла отделаться от уверенности, что этот старик еще должен был вернуться, считала, что сын ей это обещал. Всегдашняя путаница в голове. Борис рассказал Аните, как было на самом деле, как он проводил беднягу на вокзал, тот не мог вспомнить, куда ему надо, спрашивал билет в какой-то Келасс. Келасс? — переспросила Анита, ему показалось, что она слегка изменилась в лице. Да, Келасс. В кассе сказали, что такой станции нет. Станции нет, сказала Анита, но такое место действительно существовало, название осталось от мифического селения, потом там учредили какой-то закрытый институт, огороженная обширная площадь до сих пор оставалась недоступной. Неизвестно, что там теперь, она про эти места знала. И ты ни о чем его не расспросил? — смотрела как-то странно. О чем? — он пожал плечами, раздраженно, потому что сам об этом однажды подумал. Старик же ничего не мог толком вспомнить, неуправляемая болтовня. Она замолчала, замкнулась, что-то опять осталось недоговоренным. Повторялось уже привычное чувство.

Они целыми днями не виделись, Анита возвращалась с работы поздно, с некоторых пор приходилось спать в разных комнатах. Ее самочувствие стало ухудшаться, все чаще повторялись приступы, задыхание, кашель, к врачам она не обращалась, говорила, что это бывает с ней только дома, в больнице все проходит. Что у нее могло вызывать в доме аллергию? Ему все чаще казалось, что она связывает свою неуправляемую астму с его новой работой, точно он приносил на себе из этого центра какие-то неявные, раздражавшие ее запахи, только не говорила вслух, а он и не спрашивал. Обычное дело: люди живут вместе, вдруг оказывается, им не о чем говорить. Обмениваются житейскими междометиями, больше молчат. Муж и жена не всегда рассказывают друг другу о прежней жизни. О прежних женщинах, прежних мужчинах. Да и спрашивать не особенно хочется, лучше не надо. Она, между прочим, из моих книг узнает обо мне больше, чем я могу сам рассказать, подумал однажды Борис. Хотя прямо он о себе вроде и не писал. Странное чувство: в себе самом что-то впервые обнаруживаешь, когда пишешь. Даже не о себе. Особое пространство жизни. Воображение на этот раз, будем считать, не сработало.

Как раз накануне вечером Борис, наконец, вдруг не выдержал, сорвался. По пути домой он решил купить вино — отметить первый аванс, выбрал самое дорогое, французское, шато какой-то, на такое раньше бы не раскошелился, презирая себя за скупость затянувшегося безденежья. Не все же покупать ей. Чувство, что перешел сразу через ступеньку в другую денежную категорию. Она неожиданно покачала головой: «Мне нельзя». — «Почему? Это же хорошее, настоящее». — «Потом скажу», — посмотрела на него, на губах держалась неясная тихая улыбка. «Потому что куплено на другие деньги?» — чуть не съязвил он, сумел удержаться. (Может, готова была произнести что-то еще, медлила, подумалось сейчас, он ее опередил?)

— Я чувствую, тебе чем-то не нравится моя работа? — высказал все-таки.

— Что ты! — откликнулась не совсем уверенно, пришлось уточнять. — Мне только кажется, ты из-за нее перестал писать то, что хотел.

— Почему ты так думаешь? — возразил. — Может, я там пробую что-то действительно другое, почему бы нет? И я там, наконец, зарабатываю. Хочешь, чтобы я отказался от заработка?

— Ты начинал писать настоящее, я чувствовала, — Анита страдальчески схватилась за грудь, под горлом, сдерживая подступавший спазм.

— Как ты чувствовала? — Она промолчала. — А сейчас что, чувствуешь, не настоящее? — настаивал он.

— Не знаю. Я не знаю, что ты пишешь, ты не показываешь мне.

— Но чувствуешь, что не то? — не отпускал он. Надо было все-таки прояснить до конца, что она хотела сказать. Рассказывать о своих последних находках почему-то действительно не хотелось. — Интересно, как? Да, я пробую искать что-то новое, но думаю о том же. Чувствуешь! Я, что ли, должен был просто продолжать то, что начал и не закончил? Дописывать про твоего кинорежиссера?

Она все-таки засипела, закашлялась, держась за грудь. Пересилить приступ не удалось, ушла в свою комнату. Борис раскупорил на кухне бутылку, продолжал разговор уже сам с собой, раздражение питалось собой же. Что она может знать о его занятиях? Чувствует! Испуганный, почти с мольбой, взгляд: зачем ты так? Что так? Что не так? Как ей было объяснить, что там оказался не просто заработок, приоткрылись, предлагали себя уровни, о которых он прежде не подозревал? Предчувствие игры, легкости, ярких красок, возможность современной фантазии, а там, глядишь, яркой встречи? Вообразила, что он зачем-то ей нужен. Это начинало уже тяготить, как чувство непонятной зависимости. Будем считать, не получилось. Не первый раз.

Вспомнилось, как первая жена, уходя от него, намазывала напоследок лицо, убирала с тумбочки свои мелочи, заколки, баночки, между делом объясняя неопровержимо, что он просто не умеет любить. Ей это стало вдруг совершенно ясно, повторила, как будто сама, наконец, поняла, остановила похлопывание по щекам: ты не умеешь любить. И добавила, усмехнувшись: у тебя для этого не хватает воображения. Тогда он это слово пропустил мимо ушей, вообще, казалось, не слышал, но вот, оказывается, удержалось где-то, всплыло. Не хватало ей. И этой, второй… как ее звали?.. о господи, не мог же забыть? Увидел ее случайно в метро, она стояла спиной к дверям, держала перед собой зеленое, с красным боком, яблоко, приподняла в ладони, как на блюдце. Лада…

Лада ее звали… господи! Ровный нос переходил в лоб без переносицы — античный профиль. Вам это яблоко дал Парис? — подкатился. Она переспросила: кто? Ну вы же знаете легенду про суд Париса. Напомнил ей вкратце. А, что-то учили в школе, наморщила лобик. Нет, не надо задним числом допускать несправедливость, лоб был тоже красивый, выпуклый, светлые волосы казались естественными, прическа вызывала мысль о шлеме Афины. Самое занятное, что она действительно оказалась королевой красоты, пусть областного масштаба, уже признали, пленился не только он. Что это было на самом деле? Иллюзия, глупость, болезнь? Прописал ее, как идиот, у себя. Полтора года спустя она согласилась уйти без размена квартиры, если он уплатит деньгами, двенадцать тысяч долларов, у него тогда оставались, последние. Смотрел на чужое, лоснящееся косметикой лицо, не мог понять, почему эта откровенная дура, крашеная стерва могла казаться ему красивой. Какие критерии могли быть у жюри областного конкурса? А у всемирного? Помнишь, как три страховидных индийских дэва предъявили первому встречному своих не менее уродливых жен, потребовали рассудить, какая из них прекрасней? У восточного простака ума оказалось больше, чем у легкомысленного грека, погубившего собственный город, тут любой выбор грозил мгновенной смертью ему самому. Чудовища только попробуй себе представить: наплыв на наплыве, багровые рожи, кривые клыки торчат из страшных слюнявых пастей. Для каждого прекрасна та, которую он любит — вот в чем была единственная, великая мудрость, так казалось еще недавно. Какая, думалось, по сравнению с этим чушь — сантиметры бедер и талий, цифровые стандарты! Миллионный бюджет культового блокбастера, тираж упрощенного сочинительства, пластмасса доступных поделок. Легковесность недостоверных браков, выбор не по любви. Надо находить место в новой системе ценностей. Все до поры, прежняя мудрость устаревает, думал он, бесцельно вышагивая из кухни в комнату, из комнаты в кухню.

Чего ему до сих пор не хватало, какой основы? Женщины, с которыми жил, вспоминались все менее отчетливо, их существование казалось не вполне самостоятельным — проекция собственных мыслей, игра гормонов, уже и не вспомнить. Лада. Так до сих пор, кажется, и не понял. Не складывается, распадается примерещившийся сюжет. Для окончательного отчуждения не хватало, как это бывает, случайного толчка вроде новой встречи. Любил ли он Аниту? Что это вообще такое?

В кухне на полу стояла вчерашняя бутылка. Остаток темно-красной жидкости засох на дне. Накануне вечером он не заметил, как всю ее выпил один, не смакуя, не чувствуя роскошного вкуса, как будто это было не сказочное шато не прочесть сразу какое. Так в юности пили портвейн, называемый чернилами. Только чтоб опьянеть, доступно, другого тогда было не купить. Знакомый однажды пролил это зелье на страницы Борисовой рукописи, и бумага обуглилась. Как и сегодня, капала вода из неплотно закрытого крана, беззвучный дождь стекал по окну, рыба прижалась к стеклу белыми губами, таращила выпуклые глаза. Он допил последний глоток — и вдруг услышал тихую мелодию из-за стены.

Босиком, мягко ступая, вышел из кухни. Дверь в комнату была приоткрыта, он осторожно заглянул. Анита сидела боком к нему, на коленях ее лежала пластинка. Она держала ее в левой руке, правая была приподнята над черным диском. Живой отсвет заоконного, растворенного в дожде света подрагивал, колебался на трепетной черной поверхности.

Женский голос, перекликаясь со скрипками, пел на незнакомом языке. Чистая неизвестная музыка была свободна от скрипов, стуков. Ему показалось, что он без слов понимает незнакомый язык. Это была песня любви, расставания, грусти, надежды. Голос омывал прохладой, восходил по медленным ступеням, изливался прозрачной спокойной струей…

Борис попробовал тихонько, чуть-чуть открыть дверь пошире. Нечаянный скрип спугнул музыку — она оборвалась.