АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: БИТВА И ПОХОРОНЫ
Мой мальчик увидал впервые, как люди убивают людей.
Он оказался внутри битвы; и я, Ангел его бессменный, над ним летящий, должен был созерцать его созерцанье великой смерти.
Кровь лилась; стрелы свистели и впивались в людскую плоть; головы падали, срубленные жестокими тяжелыми мечами. Из месива отрубленных рук и ног вставала богиня войны; я один видел ее.
Видел весь мир сквозь красный призрак ее, на просвет.
Битва случилась между городами Фарах, Кандагар и Кабур, они же назывались здесь старинными, дымными, железными именами, и не в силах мой ангельский язык повторить их.
Мирный караван шел себе и шел, тянулся желтой ниткой через пустыни и горы, и уже слишком загорело, запеклось на лютом, белом, бешеном солнце лицо мальчика, господина моего; и уже в черные головешки превратились лица Длинных Косм и Старого Инжира; и тер сине-смуглые, орехово-иссиня-кирпичные щеки и скулы Черная Борода, и слишком бело, снежно высверкивало лезвие зубов из-под сожженных, в трещинах, как пылающая земля, чуть вывернутых, как у нубийцев, полных его губ.
Лишь Розовый Тюрбан спокойно, как если б он был персидский огнепоклонник, взирал на белый круг Солнца; и я знал, что смотрит он не прямо в лик Солнца, а чуть мимо, вбок, чтобы навсегда не сжечь нежные зрачки.
На головы путешественники густо, плотно накручивали светлые тряпки, защищая темя и затылок от копьеносных лучей; и головы их походили на вздувшееся кислое тесто, на лезущую вон из кувшина опару.
Шел, тянулся караван, и отвисали лохмотья губ у верблюдов; верблюды жаждали, и путники, остановившись в горах в виду чахлого дерева и закатного светила, поили животных из бурдюков теплой, с запахом гнили, водой. Когда жара спадала и небо усеивало белое просо, купцы располагались на привал, кипятили воду, отрезали от огромной сырной головы маленькие скупые ломти, высыпали из мешка на колени друг другу синий и красный изюм. И так ужинали.
А потом спать ложились, если изрядно уставали; или же путь продолжали, под россыпями звезд, под тишиной и чернотой великой ночи.
Ничто не предвещало боли и смерти; и даже я, Ангел Господень, умиротворившись, перестал предчувствовать опасность и только радовался радости Господа моего и молился за него.
Как вдруг однажды, рано утром, в час, когда звезды начинают гаснуть в глубине чистых небес, а снежные вершины гор загораются алым и малиновым радостным светом, рядом с ухом Старого Инжира, сидящего и дремлющего на мерно, плавно покачивающемся верблюде, раздался мерзкий, быстрый свист.
Старый Инжир вздрогнул и качнулся в седле. Горбы верблюда тоже дрогнули, шерсть на них поднялась дыбом. Верблюд издал испуганный, предостерегающий крик; другие верблюды тут же закричали, на разные лады, отчаянно.
Ибо одинокий свист стрелы тут же сменился целой музыкой многих свистов — стрелы летели справа и слева от идущего каравана, на удивленье никого из путников не задевая.
Побледнел мальчик мой. Поднес руку ко рту. Он хотел сказать слово, я видел.
Некогда было говорить. Страшно было молчать.
Кричать было тоже страшно.
Горы, горящие розовым огнем, стояли над их головами, как огромный небесный костер. Исса тихо сказал: «Мужайтесь, друзья! Мы можем умереть».
Обернулся на голос Царя моего Длинные Космы, и зло улыбкой блеснул, и процедил сквозь зубы: «Кто стреляет в нас?! Ни одна стрела нас не задела! Кто так страшно играет с нами?! Может, это сын безумного раджи вышел на охоту, и не подстрелил зверя, и охотится на людей?!»
«Нет, — сказал ему Исса, и я видел, как крепко рука мальчика вцепилась в поводья верблюда: смуглая, побелела. — Неправ ты, Длинные Космы. Это не охота, не забава. Это война».
Побледнел Длинные Космы под пустынным загаром своим; вжал голову в плечи Старый Инжир; Черная Борода поднял руку в молящем, отчаянном жесте, — и только Розовый Тюрбан сидел меж горбов верблюда своего не шелохнувшись и молчал, молчал.
Стрелы прекратили свистеть. Чистое небо наливалось утренней кровью.
И сказал Исса: «Когда-то давно здесь злые люди пролили много крови людей и зверей. И Бог захотел повторить страшный урок свой. Через сто сот лет, повелел Он, здесь будет опять литься кровь. И сами окрестные горы красными станут. Глядите!»
Я видел сверху их затылки. Они оглядывались в страхе. Небо молчало. Горы молчали. Все было залито, от зенита до подошв сандалий, от вершин гор до песка под ногами верблюдов, ярко-красным, багрово-диким светом.
И услышал я первым, а за мною и все они услыхали дробный топот копыт по каменистой дороге. И не успели путники оглянуться, и верблюды не успели отбежать в сторону, как оказался караван в огне жестокой, неподвластной разуму битвы.
Войско на приземистых, маленьких мохнатых лошадках врезалось в гущу войска иного, где воины сидели как влитые на холеных, дородных, шелково блестевших холками и крупами породистых лошадях.
Щиты ударяли о щиты. Звенели копья, летели, пронзая груди и спины.
Иглы стрел находили уязвимые места меж кольчугами и шлемами, в людское тело впивались.
Караван, как заговоренный, посреди битвы невредим стоял!
Исса руки раскинул, сидя меж мохнатых верблюжьих горбов.
Он шептал: я видел, его губы шевелились.
Знал: шепчет молитву.
Повторял вслед за ним: о, сохрани, Господи, неуязвимыми в сердцевине гибели людей твоих, спаси, Господи, от лютой безвременной смерти души твои, сбереги, Господи, для великих и славных дел во имя Твое живые, верные сердца Твои!
А может, это он — за мной — повторял.
И настал миг, и я не ожидал его.
Не ожидал я такого от мальчика моего; и не переставал он во всю свою жизнь, сужденную дальше ему под луной, изумлять меня!
Исса выхватил из-за пояса короткий меч — без оружия нельзя было пускаться в дальнюю дорогу, у всех за поясами мечи, еще в Дамаске купили у лучших златокузнецов, — и выкрикнул громко, высоко, будто лошадь заржала: «Сражайтесь!»
И мечом взмахнул.
Выдернули мечи свои из-за поясов своих купцы; воззрились на Иссу; крикнул Длинные Космы, задыхаясь, зубами зло блестя, и пот катился у него по лицу, и прядями волос по щекам хлестал его внезапно поднявшийся ветер:
«За кого?! За кого сражаться, глупый юнец?! Кто здесь прав?! На чьей стороне истина и победа?!»
Выше воздел Исса меч. Сверкнул в лучах красного солнца гладкий сирийский металл.
Застыл, как изваянный из камня.
Тогда увидали купцы чудо: буря войны обтекала Иссу, как солнечный остров. Воины пускали стрелы, и летели они, да все мимо каравана. Копья вздымались и вонзались, и орали в предсмертии люди, кровь брызгала фонтаном и рушилась алым водопадом из перерезанной грудной жилы, кони ржали, вставая на дыбы, и падали, изгибая в судороге шелковые шеи, — а Исса стоял недвижимый, воздев меч, как памятник вечной войне.
Война шумела алым морем возле его ног.
Повторили купцы жест Иссы. Подняли вверх мечи свои.
И так замерли. Застыли.
И застыл караван.
Сказал Исса одними губами, и все купцы услыхали его:
«Сражаться можно не только оружием! Биться можно сердцем! Разить — мыслью! Бой земной — отражение Боя Небесного! Сейчас идет. Идет всегда! Земля, как зеркало, отражает небо. Невидимы — боритесь! Незримы — побеждайте!»
Что за бой небесный, пробормотал Длинные Космы, что лепечешь ты, мальчишка, ведь бой — настоящий!
Опустил меч Длинные Космы. И тут же меч воина, подскочившего к нему на черной мохнатой лошаденке, взлетел — и разрезал его плечо; кровь потекла мощной струей, вином из бурдюка.
Усмехнулся Исса. «Никогда меч свой не опускай. Никогда! Не спи! Бодрствуй! Тогда невредим пребудешь!»
Стоял; парил, как птица, над схваткой.
Розовый Тюрбан восхищенно глядел на господина моего, Иссу.
И Старый Инжир опустил меч свой, ибо рука устала у него держать тяжелую, как ствол дуба, сталь. Ударил меч иноземного солдата; и молния смерти разрезала надвое, как нож яблоко, старое, изморщенное, жалкое лицо Старого Инжира.
И выдохнул он, валясь наземь с орошенного кровью верблюда: «Нет, нет, друзья мои, милые… нет… не хотел такой смерти!»
«Ты умрешь не здесь», — тихо сказал Исса и тихо повернул верблюда.
Он не опускал меч.
Меч светился над его головой, как месяц в ночи.
Подхватили Розовый Тюрбан и Черная Борода под мышки обвисшего Старого Инжира с липкой, красной маской лица.
И так поддерживали: бок о бок шли их верблюды с верблюдом Старого Инжира.
Тихо, медленно ступал верблюд Иссы по тонкому лезвию песка, по истонченной, усталой нити жизни. Нить вымокла в крови людей и зверей. Ржали кони, умирая, и кричали, умирая, люди. А господин мой шел и вел караван за собой.
Нежно, осторожно ступали верблюды по красным пескам и острым камням, вынося на себе тела хозяев своих из ужасной битвы.
Улыбался мой Исса, и я слышал, как он говорил, и купцы слышали голос его: «Эта битва — не последняя. Битва идет вечно. Бой Небесный неостановим. Кто усомнился в победе, поплатился кровью. Кто отчаялся в любви, поплатился жизнью. В виду смерти не теряйте любви, тогда Господь сохранит вас».
И так, медленно, тихо ступая, вынесли верблюды путников из красного моря великой битвы в горах.
И еще долго, долго шел по пустынной дороге меж гор караван: Исса хотел подальше увести друзей своих от сраженья.
Ему это удалось.
Верблюды шли и шли, сбивая ноги на колких, белых как кости камнях. Розовый Тюрбан и Черная Борода так и ехали, поддерживая под локти Старого Инжира, а тот уже терял разум от боли и крови, ослепившей его и залившей рот красным соленым медом.
Исса махнул рукой. Его верблюд послушно наклонил голову и согнул ноги. Исса спешился и помог сойти с верблюдов купцам.
Все вместе они подняли на руки Старого Инжира. Он умирал.
Исса сказал: «Сюда несите его, мы положим на придорожные камни его».
Положили они старика на камни. Вдали горел призрачным светом неведомый город.
И сказал Исса: «Это Кабур. Раньше его называли иным именем. Сейчас Старый Инжир умрет. Если можете — глядите. Если можете — не глядите. Но молитесь, ибо молитва во время умирания дойдет до Господа напрямую».
Купцы преклонили колени. Исса сложил руки на груди. Сел на корточки, как ребенок, подложил ладонь под затылок Старому Инжиру.
Взял полу плаща и отер старику лицо от крови.
Поднял над лицом умирающего бурдюк с последней водой Черная Борода; и вылил всю драгоценную воду на лицо, на лоб, на губы уходящему навсегда.
«У нас нет больше воды», — сказал Черная Борода сухими губами.
Купцы стояли на коленях и молились.
Улыбнулся Исса, и улыбка долетела до глаз, до лба, до рта Старого Инжира.
И стала улыбка Иссы — улыбкой старика; и стали глаза Иссы — глазами старика; и стало дыханье Иссы — дыханьем старика.
И когда Старый Инжир испустил дух, закрыл Исса глаза.
И так сидел.
Молча молились купцы.
А вдали, за их склоненными затылками и сгорбленными в молитве спинами, горел под солнцем всеми стенами, всеми домами, сложенными из белого и розового туфа, пустынный, жаркий град Кабур. Там жили люди, похожие на волков, и барсы, что были умнее людей, и птицы с хвостами длиной с рыболовную сеть, и золотые рыбы, за одну такую рыбу восточные владыки платили три мешка золота; и воины, что не знали страха, и женщины, что не знали счастья.
И сказал так Исса, мальчик мой золотой:
«Смерть страшна для того, кто умирает. Смерть страшна для тех, кто остается жить. Но для того, кто перешел Реку, смерть не страшна. Ибо он вошел в красную воду и вышел из нее на другом берегу. Он вошел в воду, в нее же входил, когда рождался. Она так же красна и так же солона. Она так же текуча и так же жива. Эта красная вода вечно течет; и вечно люди входят в нее, страшась и дрожа и стеная. Но когда они вступают на берег иной, они уже не помнят скорби! Внемлите: так течет наша душа в гранитном русле времени. Живая река сама торит себе путь в каменистых горах, на широких равнинах. Только и есть: любовь, путь и безбрежная смерть. Внемлите: она не страшна! Она играет с нами, а мы играем с ней. Улыбнитесь ей! Веселитесь вместе с ней! Молитесь, любимые! О единственной жизни. О пути по краю смерти. О великом пути!»
И, плача, закрывая старому другу, торговцу жемчугом, имбирем и дамасской острой сталью, Старому Инжиру ледяные глаза, повторяли про себя купцы простые слова Иссы о жизни и смерти.
