Книга: В башне из лобной кости
Назад: 65
Дальше: 67

66

ЭЭ не ответил.
Лика уязвила:
– Вы же были единомышленники.
– Единомыслие, Лика, осталось в роте или клане. Единая мысль, одна на всех, работает разве что в исламе, в христианском мире идет война всех против всех, больше скрытая, чем явная, хотя и явная тоже, где каждый выступает со своей мыслью наперевес.
– Ошибаетесь. Общая мысль наперевес вырабатывается в капиталистическом телевизоре не хуже, чем в коммунистическом. Манипуляция сознанием – закон человеческих джунглей. Почему нам не дают сделать неоднозначное кино – потому что требуется однозначное.
– Нам не дают – другим дают. Стечение обстоятельств. Кто бы что ни говорил – личных, а не политических.
– Что-то они бурно стекаются в одну сторону, а в другую – при явном сопротивлении среды.
– Обождите, будет и на нашей улице вторник, – обнадежила я собеседницу.
Лика засмеялась.
– А знаете что? – сказала она вдруг. – Давайте поступим так – вы напечатаете в газете этот ваш текст.
– В какой?
– В Литерной.
– Они не возьмут.
– А вы попробуйте. Есть ведь закон о печати, где записано, что газета должна предоставлять свои страницы для опровержения. Вы их опровергаете, значит, закон на стороне вторника.
– Я напечатаю – и что?
– Когда у нас за плечами будет газетное выступление, легче пробить фильм.
– Вы не простились с этой идеей? И готовы пожертвовать тем, что из фильма уйдет эксклюзив, а перейдет в печатную продукцию?
– Эксклюзив мы добудем, у нас в запасе, по крайней мере, два таинственных года войны, которые я надеюсь расшифровать, а так ни шиша – ни эксклюзива, ни фильма.
Меня не надо было уговаривать. Я мечтала о публикации. Меня надо было уговаривать. Я стеснялась этой мечты. Четко выраженный здравый смысл Лики против моей невнятицы – это был сильный ход. К тому же, приключилось нечто, раскалившее плиту под моей готовкой докрасна.
Облянский-Облов, давно забывший свое неубедительное журналистское начало ради убедительного административного продолжения, выступил на страницах отчасти руководимой им газеты в качестве автора. Он разводил манной каши на киселе, рисуя образ бескомпромиссного художника, воевавшего за гуманизм против фашизма, как на войне, так и в мирной жизни, противопоставляя его высокую нравственность моей низкой безнравственности. Он не постеснялся даже привести пример из собственных кратких взаимоотношений с Окоемовым, когда тот зачем-то позвонил в газету, а после не перезвонил, а потом бросил трубку, когда Облов повел себя как раз не вполне доблестно, за что нынче тускло каялся. Подпустив плоско выраженного ностальгического лиризма, отдающего гнильцой, о прежних доблестных временах, в какие и я, по его признанию, виделась ему исполненной доблести, он горевал о временах нынешних, когда манок сенсации и спекуляции погубил многих, казавшихся ему прежде порядочными, типа меня. Он заходил и заходил с этого, казалось бы, болезненного для моей репутации боку. Однако повторы прежних обвинений в мой адрес, на сей раз упакованные в липкую лирическую обертку, оказались не по мою душу. Душа затрепетала при чтении финальных абзацев.
Я набрала номер Лики и зачитала ей.
Абзац номер раз: «Жена (не хочу говорить – вдова) Василиса Михайловна задумала памятник без лица».
В этом месте я вскрикнула раньше, Лика сейчас, позже вскрикнет редактор журнала, к которому я приду.
Абзац номер два: «Окоемов свой облик не тиражировал. Если кто-нибудь пытался его фотографировать, закрывал лицо руками или поворачивался спиной. Одна из многих странностей его натуры».
В этом месте следовал второй вскрик.
Абзац и вскрик номер три:
«Василиса Михайловна – не скульптор, она не могла знать, какой памятник нужен, знала, какой не нужен».
– Памятник без лица?! – поразилась Лика. – Нет слов.
Возможно, Люсичка хотел выразиться в том смысле, что вдова заказала плиту, или стелу, или прямоугольное надгробье, но, со свойственным ему косноязычием, выразился так, как выразился. Бессознательный прямой звук пробился сквозь.
Назад: 65
Дальше: 67