Акт первый
Май 2004 года

Мирослав Сусликов задумчиво смотрел в монитор. Там, в мониторе, у памятника Кириллу и Мефодию шел санкционированный митинг ультраправых сил. Бабушки в вязаных шляпках и бритоголовые юноши-чернорубашечники, прикрываясь агитационными листовками от неожиданно ярких лучей майского солнца, рассеянно слушали заходившегося в крике патлатого оратора, энергично размахивавшего нетрудовыми руками под провисшим баннером с призывом «Гей, славяне!». Согласованная с мэрией мощность динамиков позволяла Сусликову слышать речь вполне отчетливо.

«Хотя нас тут немного, но за нами – большинство! – вопил оратор. – Да, большинство! Кормильцы в этой стране – это мы, русские! Выходцы с Кавказа только делают вид, что кормят нас – фруктами на рынке, шаурмой в ларьках и спагетти карбонара в своих псевдоитальянских ресторанах. Снимите их лаваш со своих ушей! Откажитесь от него в пользу бородинского хлеба! Бойкотируйте их! Выращивайте на даче истинно славянские яблоки и кушайте дома! И не покупайте сосисок имени Микояна – под такой маркой не может быть полезных для русских сосисок! Таганка и Останкино – вот где набивают в натуральные кишки подлинный российский фарш!»

Оратор замолк, отер пот со лба и отсморкался. Публика, решив, что он уже закончил, жидко захлопала. Патлатый возбудился. Запихнув обратно в карман мятый носовой платок, он продолжил: «Не надо аплодисментов, друзья! Аплодисменты – это чуждая нам традиция! Вы только осознайте: на каждом шагу – влияние проклятого Запада. За моей спиной таджикский декханин прочесывает немецким культиватором прошлогоднюю траву в сквере! Опрятно? Опрятно, говорите? Немецкая опрятность русским людям не к лицу! Тем более в исполнении азиатских басмачей! Это днем он чешет траву! А ночью?

Что он делает ночью? А я скажу вам! Наркотики трафикует! Наших детей в овощей превращает! Чтобы освободить места в наших университетах для своего многочисленного приплода. Не пройдет и десяти лет – и вся российская интеллигенция резко почернеет. А наши подсаженные им на „травку“ дети будут чесать газон в этом сквере». «Бей его!» – закричали чернорубашечники. «Не сейчас! – возразил им патлатый. – Пусть все-таки дочешет. И у нас митинг еще не закончился».

«А посмотрите на эту вялотекущую автомобильную пробку! – развернулся патлатый лицом к Лубянскому проезду. – Много ли в ней отечественных автомобилей? „Жигули“ не считаются! Их нам макаронники подсунули, вместо того чтобы в утиль пустить. Так где они, наши авто? Их нет. Кругом одни узкоглазые: японцы, корейцы и даже китайцы. Вы говорите: мы на них ездим? Иллюзия! Это они на нас ездят! Заполонили весь наш Дальний Восток. На наши суверенные территории покушаются. Острова отдать требуют! Кто сказал: „Пусть забирают“? Мужчина в берете, это вы сказали? Что значит: мы ими не пользуемся? Да мы половиной страны не пользуемся – предложите полстраны отдать?

Китайцы и сейчас готовы все забрать, уже в своих учебниках всю Сибирь китайской территорией обозначили. Вы, гражданин, – засланец! Да, засланец тех враждебных сил, что беспрестанно веют над нами!» «Бей его!» – заорали чернорубашечники. «Не сейчас! – остановил их оратор. – Мы подписались под мирное течение митинга. Уйдите, гражданин, отсюда подобру-поздорову. Видите, как молодая кровь вскипает на ваше безответственное „Пусть забирают!“».

Мужчина в берете быстро ретировался под молодецкие свист и улюлюканье. «Нас окружили! Обложили! Слева – хищный Запад, справа – хитромудрый Восток, снизу напирают исламисты и все пытаются вытеснить нас в скованный навеки Северный Ледовитый океан. Но мы, славяне, готовы стоять против всех, стоять насмерть! Как поется в нашем гимне:

Под нестройное пение «Гей, славяне» Сусликов нажал на кнопочку, и монитор потух. В кабинете сразу наступила ночь. Он закрыл дверь на ключ, оставив его в замочной скважине, отключил телефон, а также подслушивающие и подсматривающие устройства, установленные в его кабинете по распоряжению свыше, включил настольную лампу и запись стрекотания сверчка. Мирослав настраивался на творческий лад. Ему предстояло внести Президенту ряд предложений по перестановке в высшем руководстве одной общероссийской общественной организации, им созданной и им курируемой.

Сусликов набрал код на пульте – и фальш-панель на глухой стене беззвучно разошлась по бокам, как автоматические двери в дорогом супермаркете, открыв полусумраку кабинета все свое густонаселенное нутро. Стеллажи сверху донизу были заставлены куклами. Справа – думцы, слева – Правительство, ниже – весь цвет профсоюза олигархов, сбоку – те, кто в профсоюз не вошел. Затем шли Полномочные представители и губернаторы. Под губернаторами выстроились всякого рода околообщественные деятели. Самые нижние полки занимали представители оппозиционных партий и организаций. Те, которые выпали из обоймы, – хранились в пластиковых прозрачных коробках из Икеа – чтобы можно было видеть лица и оперативно извлекать из запасников в случае надобности. Каждую куклу Сусликов изготовил сам: он был человеком многоталантливым. Похожесть персонажей была поразительной, но никого не поражала, поскольку единственным смотрителем и ценителем этих многочисленных Буратино оставался их создатель – Мирослав Казбекович Сусликов. Но на самой-самой верхней полке, там, где по логике вещей должна была находиться фигура президента, стоял неоструганный чурбачок – эта девственность высшего образа была страховкой от самого себя и своих противоречивых побуждений.

Сусликов повернул лампу, направив ее на свой кукольный театр, покрутил диммер, прибавил мощность. Свет прыгал по лицам кукол, то выделяя их из мрака, то бросая в тень, и в зависимости от того, как он падал, фарфоровые лица бессловесных заключенных тайного шкафа выглядели то фантасмагорическими, то комическими, то трагическими. Мирославу нужны были кандидаты в руководители недавно созданного им Общероссийского союза вхожих и невхожих (ОСВИНа), поскольку действующий, второпях назначенный на этот пост Василий Петрович Чаевников оказался на поверку трудным в управлении сверху. Цель объединения он понял буквально: он стал предлагать услуги союза по прохождению в Кремль направо и налево, невзирая на подаваемые ему четкие сигналы и отмашки.

Мирослав присел на корточки и потянулся за пластиковыми коробками. В самом углу, в клетке для канарейки, сидел Ходор Рудокопский. Сусликов постучал по прутьям и обратился к бывшему начальнику: «Ну, что, сидишь? И не свистишь? А как свистел, как свистел. Я же тебе говорил, что власть, как и любовь, купить нельзя. Говорил? А ты не услышал. Думал, если стал самым богатым, то и самым сильным? На каждого слона, друг мой, есть своя мышка. Перегрызла перепонки, и слону крышка. Жалеешь поди, что вовремя долю мне в банке не дал. Жалеешь, но никому не признаешься. Даже самому себе. Ты же у нас гордый. Ну, ты посиди, подумай о вечных ценностях, а мы пока займемся повседневной рутиной».

Мирослав вытащил из-под клетки подушечку и уселся на нее, скрестив ноги по-турецки. Из позиции сидя он протянул вверх руку и без труда достал с нужной полки всю головку «ОСВИНа»: там было пять персонажей – и все они оказались по разным причинам негодными или неугодными. Мирослав открыл полупустой ящик, еще попахивающий новенькой пластмассой, и бросил туда всех, ни минуты не колеблясь. Потом потянул на себя и вытряхнул все содержимое другого ящика, на котором было написано: «Первая очередь». Сверху лежал промышленник Адмиралов: властный, умный, осторожный. Рядом инвестор-демограф Затонов: успешный финансист с вечной скорбью в глазах по вымирающей России. Их можно было задействовать, но не на самую первую позицию – Сусликов не желал повторять историю с Чайниковым и наступать на одни и те же грабли дважды. Надо было выбирать кого погибче. Он стал пробовать тела кукол на прогибание. В ящике «первой очереди» все показались ему какими-то деревянными. Он засунул руку в ящик «второй очереди» и вытащил на ощупь кого помягче. Это был легкий промышленник и легкий человек Карасев. «Слишком легкий, – подумал Мирослав. – При необходимости зацепить будет не за что. А вот в коллективный орган для баланса пойдет – тяжеловеса Адмиралова уравновешивать». Он усадил Карасева в один ряд с Адмираловым и Затоновым и глубоко вздохнул – нужный лидер никак не находился. Сусликов достал из-под клетки с Ходором вторую подушку и, подложив ее под голову, растянулся на полу. Изменение угла зрения часто помогало ему при принятии решений. Откуда-то со средних рядов на него уставилось наклоненное лицо куклы – сама кукла изощренно изогнулась, не помещаясь на отведенной ей полке. Сусликов пригляделся в полумраке. Да, конечно, это был Ким Неуемный из профсоюза олигархов, попавший туда не по рангу и не находивший себе места в связи с попаданием.

Не поднимаясь, Сусликов протянул руку и нашарил бамбуковую палку с крючком на конце. Он вытянул ее вверх, пытаясь зацепить Неуемного за отворот пиджака. Кукла неловко дернулась и сверзилась вниз, чуть не повредив себе фарфоровое лицо. Мирослав поднял ее, осмотрел, ощупал и нашел очень подходящей. Хорошее пугало, подумал он. Умных сам от себя отпугнет, а дураков в Кремле не боятся. Он представил, как такое предпочтение взбесит Адмиралова с Затоновым, и довольно ухмыльнулся. Потом положил Неуемного на колени посаженного в ряд триумвирата: вот вам, нянчитесь теперь с ним: «По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам – в председатели бух!» Он захохотал собственной шутке. Не вслух, про себя. Хохотать вслух в одиночестве он себе уже не позволял – вдруг не всю прослушку выявил и выключил. Февральского инцидента с недопущением в рабочий кабинет ему было достаточно. Компетентные органы могут трактовать этот хохот как начальную стадию сумасшествия и передать запись заинтересованным в его свержении коллегам по кремлевскому рулю. Но и не хохотать не мог: если не смеяться над всей этой камарильей – и впрямь сойдешь с ума.

Он поднялся, довольно потирая руки, устроил новый состав правления на предназначенное для него место, гуманно засунул подушки обратно под клетку с Ходором для смягчения условий отсидки последнего и закрыл двери своего кукольного театра. Потом включил свет, прослушку и подглядку, отпер дверь и выглянул в приемную.

Дама третьей молодости Лидия Георгиевна, пережившая на этом месте уже трех идеологов перестроечных лет, спала, сидя за столом, с открытыми глазами и строго выпрямленной спиной. Заслышав скрип начальственной двери, она сморгнула и прогнала Морфея прочь.

– Какие будут указания, Мирослав Казбекович?

– Попросите мне срочную аудиенцию у Президента и вызовите мне на завтра Адмиралова, Затонова, Карасева и Неуемного.

– Прошу прощения, Карасева из МИДа или Карасева из Думы?

– Ни того и ни другого. Карасева из запасной обоймы.

– Хорошо. Вместе, одного за другим, или чтобы не столкнулись?

– Без столкновения все равно не обойтись. Всех вместе на двенадцать, сэкономим время.

– Помариновать в приемной или сразу подавать?

– Помаринуйте минут пятнадцать до легкой кислинки и подавайте. А на час назначьте Свистунова.

– Свистунова?

– Ну, этого, говорящую голову из ящика. Который сначала призывно свистит, а потом лихо освистывает.

– А, Скворцова!

– Ну да, Скворцова. А я как сказал?

– Так и сказали – Скворцова.

– А на два часа – Васю Люберецкого с его пацанами.

– А как же обед?

– На обед я вас отпущу, мы с Васей тут сами в ваше отсутствие разрулим.

– Я не про себя, Мирослав Казбекович. Я про ваш обед. У вас обед назначен с представителями оппозиции. В трапезной.

– Ах, да, запамятовал. Ну, тогда Васю с пацанами тоже на обед пригласите. Чтобы оппозиция особо не распоясывалась. А то, знаете, некоторые позволяют себе вольнодумство, языки свои блудливые распускают. Вот на конкретных пацанов посмотрят – сразу языки в трубочку свернутся, кусок в горло не полезет. Меньше государственных харчей сожрут, люберецким порцайка и достанется.

– А какой лимит конкретных пацанов установим, Мирослав Казбекович? У Васи ведь их целая банда, и все желали бы заглянуть в кремлевскую кормушку.

– Двух будет достаточно. По его выбору, но чтоб были чистыми.

– В смысле – помылись?

– В смысле – без отсидок и не под следствием. А то журналюги пронюхают, вой поднимут.

– Но ведь обед закрытый, участники приедут в спецмашинах и в маскировке.

– Лидия Георгиевна, с вашим-то опытом – и такая наивность! Кто-нибудь из участников и сольет, а потом еще пальцем на соседа покажет – мол, это он утечку организовал.

– Извините, вы, как всегда, правы. Не устаю вами восхищаться.

– Так за работу, неустанная вы наша. А я поеду в город, в Интернете полазить, а то мы тут в полном отрыве от виртуальной реальности, пока новости по цепочке до нас дойдут – слон в муху превратится.

– Да, но что же делать. Безопасность правительственной связи – прежде всего.

– Ах, перестаньте, Лидия Георгиевна. Давайте мы еще компьютеры отключим и всю информацию будем в сейфах держать.

– Не гневайтесь, Мирослав Казбекович! Ступайте, я все исполню.

А Сусликов уже удалялся по коридору, сверкая пятками от Сальваторе Феррагамо. Лидия Георгиевна нажала кнопку спецсвязи, пообщалась с секретариатом Президента и зафиксировала время. Потом подняла трубку городского телефона и набрала свой домашний номер.

– Даша, ты в Интернете?

– Да, бабушка. Что, опять?

– Опять, Даша.

– Щас не могу, у меня игра онлайн.

– Ну, Даша, это же дело государственной важности.

– Ладно, ладно, слышала уже. Диктуй.

– Лю-бе-рец-кий Василий.

– Нашла двоих: Павлович и Кузьмич. Тебе какого?

– Мне – которого с неясным прошлым.

– Тогда – Кузьмич.

– Пароли, явки есть?

– Бабушка, он у вас полгода ошивался. Наверняка след оставил. В канцелярии поинтересуйся.

– Теперь – сложнее. Карасев, имя не знаю, только не из МИДа и не из Думы.

– Футболист пойдет?

– Нет, футболист не пойдет. Скорее – бизнесмен.

– Карасев, Сергей Сергеевич, компания «Одежка без застежки».

– Наверное, он. Адрес есть?

– Есть. Московская область, поселок Васюки, улица Завальная, дом один.

– А телефон?

– Сто двадцать три сорок пять шестьдесят семь.

– Спасибо, дорогая!

– С тебя, бабуля, – сникерс!

– Даша, это же вредно! Опять все прыщи повылазят!

– Не купишь сникерс – будешь своих Карасевых через государственную канцелярию искать.

– Даша, это шантаж!

– Бабушка, это жизнь. У меня есть ресурс, недоступный тебе в рабочее время. Зато ты можешь в рабочее время заработать денег на сникерс. Честный обмен. Я же не прошу у тебя банку черной икры. Знаю – на нее ты не зарабатываешь.

– Ладно, будет тебе сникерс. И активированный уголь в придачу. Чтобы токсины нейтрализовать.

– Ну, вот и ладушки. Ты во сколько будешь?

– Что за глупый вопрос? Как получится. Ты же знаешь, я себе не принадлежу.

– Знаю, знаю, ты у нас всегда принадлежала государству. С самого рождения.

– И горжусь этим!

– А что тебе остается делать? Надо же зарабатывать на три корочки хлеба: себе, дедушке и мне. А без гордости работа не в радость.

– Даша, не ерничай!

– Ладно, бабуль, отключаюсь. Не кипятись, твое клокотание может потревожить мирный сон государственных мужей.

– Даша!!!

«Бип-бип-бип», – услышала в ответ на свое возмущение Лидия Георгиевна. У нее колотилось сердце. Она встала и накапала себе валерьянки. Лидия Георгиевна не могла сказать Даше, что все ее разговоры прослушивались – язык у внучки был слишком длинный. Девочка все еще пребывала в иллюзии, что живет в свободной стране. Скорее бы возвращались сын с невесткой из своей трехлетней африканской командировки. Даше определенно нужна сильная родительская рука. Они с дедом уже не справлялись. Лидия Георгиевна с трудом представляла себе, как протянуть еще год. Но деваться было некуда. По приезде сыну обещали выделить государственную квартиру в Раменках – потому и согласился послом в эту тмутаракань, где год идет за три. Ребенку там, понятное дело, жить нельзя. Особенно такому, болезненному как Даша.

Чтобы успокоиться окончательно, Лидия Георгиевна выпила полстакана воды с долькой лимона, походила туда-сюда по приемной, выдохнула и села к телефонному аппарату: перед ней лежал длинный список приглашенных, которых нужно было добыть к завтрашнему дню во что бы то ни стало, хоть из-под земли.