Для меня этот человек – редкий нравственный пример того, как в современной жизни можно остаться цельным человеком и талантливым художником. Жизнь прогибает. Много зависит от людей, которые к творчеству не имеют отношения, но влияют на быт семьи и т. д. Володя никогда не искал с ними встреч. Он мог уйти работать в жэк, но не прийти в управление культуры и просить для себя должность.

«Плач в пригоршню» – суровая драма про реальных, живых, полнокровных, любимых им людей, но там нет ни мата, хотя это было очень модным, ни приземленности. В любых пьесах, даже в таких его комедиях с аристофановским сюжетом, как «Кадриль», нигде нет даже намека на пошлость. Он не принимал драматургии «ниже пояса». Юмор, жизнестойкость и щемящее чувство: жизнь тяжела, а люди прекрасны. Он обладал таким же терпением, как его герои, умел переносить невзгоды. У Володи целомудренные пьесы, от них исходит свет, как от пьес Вампилова, его любимого автора.

Владея богатейшим народным языком, никогда не позволял себе грубого площадного слова ни в жизни, ни в драматургии. И мне всегда говорил: не ругайся матом, и сам никогда не ругался. Иногда захаживал в винный магазин, где, естественно, была разношерстная публика – уголовники, алкоголики, бомжи, с которыми он быстро находил общий язык и просиживал до пяти утра, не боясь их. Наоборот, ему было безумно интересно, как складывались их судьбы, они как бы исповедовались перед ним, потому что относились к нему очень уважительно, проникались к человеческой доброте, отзывчивости, воспринимали его как своего. Как-то он выходит из метро. Стоит милицейская машина. Ему говорят: «А ну-ка иди сюда». Принюхались: «Дыхни. Давайте в вытрезвитель». Он говорит: «Так я домой иду, здесь же рядом. Я что, качаюсь?» – «Нам виднее». Володю сажают в газик, привозят в отделение, где его встречают, накрыт стол, сидит весь райотдел во главе с начальником, празднуют его день рождения. Встает именинник и говорит: «Вот нам и доставили одного из самых замечательных людей нашего района, а может, и города, автора “Любовь и голуби”. Прошу приветствовать, Владимир Павлович Гуркин». Все зааплодировали. В результате вечер превратился в творческую встречу со зрителями.

Характернейшая черта его – жажда познания жизни и общение с людьми. По сути, он был мироносцем. СТД часто просил его провести семинар на Северном Кавказе. И Володя ехал туда с удовольствием, с поразительным интересом, с открытым сердцем. Потом рассказывал о замечательных людях, которых он там встретил. Таким же центром внимания он оставался на семинарах в Рузе и Любимовке. У него всегда был живой интерес к молодым драматургам.

Как-то раз мы сидели в ресторане при МХАТ. У Володи был знакомый бригадир таксистов у метро «Охотный ряд», который всегда резервировал ему машину. Стояла зимняя ночь, мороз градусов под 30. Вдруг он сворачивает от театра не вниз к Кремлю, где стоянка такси, а на Дзержинку. Почему? «Хочу воздуха, соскучился по морозам, я же сибиряк». А сам был в плаще и шарфике. Я в дубленке замерз, а он: «Давай пройдемся». Идет, разговаривает, жестикулирует, как шар катится и пот со лба стряхивает. Я за ним бегу. Доходим до Дзержинки. И тут он говорит: «Давай дойдем до Кировской. Не надо машину. Как интересно по Москве ночной прогуляться!». Около часа ночи мы дошли до Кировской. Я успеваю сесть в метро. А он идет домой пешком. Приезжаю замерзший в полном недоумении и утром просыпаюсь от его звонка. Он звонит в половине десятого и упавшим, обессилевшим голосом, еле говорит, так тяжело, чувствую, что курит: «Спишь? А я уже два часа за столом, думаю». Я спрашиваю его: «Ты мне объясни, почему мы на машине не поехали?» – «Да у меня пятака на метро не было», – отвечает. У меня не было слов, я был поражен и даже оскорблен: «Ты меня за кого принимаешь? Я что, никогда не плачу за ужин или за такси?!» Эта удивительная история поразила меня. Как объяснить этот поступок? Это не гордость. Он просто не любил просить даже у близких друзей, беспокоить их. Это чувство независимости. Он с удовольствием дарил, но не мог ни у кого просить и тем более требовать.

Вот как странно переплетаются судьбы. Так сложилось, что наше знакомство с Володей было заочным. Главный режиссер какого-то провинциального театра прислал мне стенограмму заседания художественного совета после читки моей первой пьесы. На обсуждении мнения разделились. Одна актриса возмущалась: «Это не советская пьеса. Так не живут в нашей стране, нет у нас таких людей с меркантильными интересами, говорящих языком улицы. Совсем недавно у нас уже поставили пьесу автора с такими же примитивными героями – “Любовь и голуби”». Стали спорить. Другие стали пьесу защищать: «Что же вы тогда с таким упоением играете, почему полон зал, почему билетов не достать на такую “примитивную” пьесу? Назовите еще один спектакль, который бы так живо и эмоционально принимался зрителем!» А лично встретились мы с Володей после семинара в Рузе, в 1984 году, нас познакомил замечательный пермский поэт Володя Винниченко.

То, что зрители Гуркина в основном знают по одной пьесе «Любовь и голуби» – это не так важно. Даже у самых плодовитых драматургов на слуху только три-четыре пьесы, и одна пьеса становится знаковой. Как рассказывал мой учитель П. А. Марков, самым популярным драматургом в начале 19 века был Август фон Коцебу, который написал более 800 пьес. Писал он их за три дня. Он был настолько популярен, что его пьесы шли по всей России. Одна его пьеса не понравилась царю. В карете по пути в ссылку он написал другую, восхваляющую царя, и ее тут же поставили. И где теперь этот Коцебу? Остались Островский, Чехов, Толстой, Тургенев…

Володя – единственный известный мне человек, который ни о ком не сказал единого плохого слова. Промолчит и сменит тему. Напрочь отсутствовало это желание.

Он очень любил прозу Распутина и драматургию Вампилова. И Володина за его талант и удивительные человеческие качества. У них вообще много общего: юмор, ирония к самому себе. Никогда Володя не заводил разговоров о себе как о творце. Я ему когда-то рассказал анекдот, который ему очень понравился. Встретились два писателя в ресторане ЦДЛ. Сокурсники по литинституту. Один разодетый, в пыжике и дубленке, а другой в пальтишке. Стоят на улице, разгоряченные коньяком. «Как дела?» – «Да все нормально, спасибо. А у тебя?» – «Ну ты же следишь за прессой. Седьмой роман вышел, пол-Европы напечатало, сейчас открывал книжную выставку в Ганновере». – «Поздравляю. Что-то холодно, пойду я». – «Ну подожди. Ты извини. Что я все о себе да о себе… Кстати, как ты-то? Не читал мой последний роман в “Новом мире”?»

Я обожал две песни, которые он исполнял на гитаре: «Перевал» и еще одну, музыку которой Володя написал на стихи иркутского поэта Анатолия Кобенкова. В нем просыпалась такая энергетика, когда он пел. Для женщин в эти минуты он был самым красивым и самым желанным. Когда он с такой отдачей и радостью пел, мне он почему-то напоминал В. П. Полицеймако в роли Эзопа. Мощная натура. И естественно, женщины просто влюблялись в него в эти минуты. Да и не только в эти. Это был магнит попритягательней героев-любовников в актерской компании. Но Володя всегда говорил: «Я однолюб».

Как актер он мне очень понравился в острохарактерной роли милиционера в «Сыщиках-2». Суетливый, пройдоха, весь в делах, «труженик» правопорядка, такой узнаваемый. Я понимаю, почему О. Н. Ефремов ценил его как драматурга и артиста. Все ему говорили: сыграй. А он ни в какую. Полное отсутствие тщеславия. И знание своего предназначения. Он берег силы для того, что для него было важнее – для литературы.

С его талантом эпического писателя он мечтал написать роман. Пьеса «Плач в пригоршню» отвечала его устремлениям поиска в театре. «Ну, ты что пишешь?» – спрашиваю я его. «Я не знаю, что из этого получится. Я пишу материал, который будет интересен и театру, и кино, а главное, мне», – говорил Володя. «Ты на какой странице?» – «На 84-й». Я говорю: «Ну и как, скоро финал?» – «Да это только начало второго акта». Ведь эта пьеса была предвестником его как крупного прозаика. Это было поворотным моментом, когда он внутренне прощался с драматургией. Смысл был найти самого себя. Герой пьесы – прообраз автора. В этой пьесе он прожил свою жизнь. Судьба самого Володи была предопределена в этой пьесе. И так и случилось в жизни. Он вернулся на родину, чтобы умереть там. Это понимал только он. Раз это написано, значит это внутри художника зрело. Конечно, он никогда не говорил об этом. «Самое главное, что я теперь имею право писать большую прозу». По сути, он написал свою жизнь этим театральным романом. Сама жизнь его личная – это такая удивительная драматургия, о которой знают только самые близкие. Для широкого зрителя пока остались неизвестными его замечательные пьесы «Зажигаю днем свечу» и «Музыканты».

Когда уходит такой художник, как Володя Гуркин, что-то происходит и с театром. Такое безвременье, рвется традиция русского психологического театра. До следующего большого художника. Мы все шутили с Володей: оденем тебя в халат, поставим второе кресло рядом с Островским, посадим у Малого театра. Удивительное внешнее сходство, и Володя тоже русский национальный писатель. После его ухода мир для меня страшно сузился.

Самое удивительное было в его поведении, когда пришла болезнь. Было видно, что он тяжело болен, на премьере его последнего фильма «Люди добрые». Он отходил от людей, которые спрашивали его, что с ним. Он просто возмущался, не хотел, чтобы его жалели, проявляли заботу, и ушел с банкета. Как-то позвонил мне, когда, казалось, пошел на поправку: «По моим планам, мне бы еще лет тринадцать жизни достаточно. Для того, чтобы сделать театр в Черемхово». Он мне звонил из экспресса в аэропорт, когда полетел в Черемхово. И вдруг такая фраза: «Сверлит мысль, что я могу умереть в любой момент». Ни с того ни с сего. Мы никогда не говорили о смерти, когда он болел. И он не поднимал эту тему. Потом был звонок из больницы, он говорил, что все хорошо, что Катя, Люда здесь, с ним, что они пойдут в ресторан… В этих его последних словах было столько любви к жизни и трагического предчувствия…

А недавно Володины земляки разбили сквер в центре города и поставили памятник героям его пьесы «Любовь и голуби». Этот сквер уже называют сквером любви. Володя как никто верил в бессмертие души, и поэтому мне кажется, что он смотрит откуда-то сверху и смущенно улыбается.