Захожу в квартиру. Много незнакомой обуви и подозрительно тихо, к чему бы это?

В комнате сына ватага подростков зачарованно смотрит телевизор.

«Любовь и голуби»!

Сын замечает мое появление и восклицает не без хвастовства:

– А сценарий зато, между прочим, написал друг моей мамы – Гуркин!

Володя…

Кудрявый и лысый одновременно, с глазами то голубыми, то зелеными, такими грустными и (одновременно!!!) озорными глазами, фантастически теплый – хоть зимой губами прикоснись к его щеке, хоть летом рукой к руке – его словно распирало внутреннее тепло.

Тепло и щедрость.

Про щедрость, наверное, эту историю все знают. Как Володя купил моему сыну гостинцы. Жвачку. Всю жвачку, что была в наличии в лавочке, куда мы заглянули. Пакет жвачки. Мешок. И, получив гостинец, мой сын, восьмилетний тогда, заметил:

– Жалко, что не все люди – Гуркины.

Штучный человек Володя Гуркин. Уходящая натура.

Никакого мужского кокетства, позерства, самолюбования и всего прочего, что так мельчит и дешевит личность мужчины, что обычно тянется за актерами, даже если они уже давно переквалифицировались в драматурги или куда там.

Игроком и забавляющимся наблюдателем в отношениях с людьми Володя никогда не был, вот еще что важно. Открытым был и настоящим.

А ведь поначалу, при первой встрече, мы с ним едва ли не подрались. В Пензе, в девяносто четвертом. Ну, это неинтересно. Главное, что потом подружились.

Любимовка, где стартовали многие авторы, успешно работающие теперь на театре и в кино, дача Станиславского, травяной берег реки, деревянный летний театр, показы, обсуждения и Гуркин, без которого и фестиваль не фестиваль, всегда терпимый, доброжелательный, дружелюбный, без малейшего желания «куснуть» автора, чей текст ему чужд или объективно плох.

Иногда мне казалось, я догадывалась, что Володя несет какую-то тяжкую ношу, молчаливо, мужественно и смиренно.

Мужество и есть смирение.

Я догадалась об этом, на Володю глядючи.

Сидели однажды в буфете, разговаривали. Слово за слово. Невесело тогда мне было. Володя что-то рассказывал, пытался развеселить. Старалась, конечно, не расплакаться. А то неудобно. А слезы, они такие сволочи, так и бегут из глаз. И Володя все рассказывал смешную историю, глядел грустно и ласково, рассказывал смешную историю без запиночки, ни о чем не спрашивая, а сам теплыми, тяжелыми пальцами – труженика, крестьянина, мужика – утирал мне слезы.

Такого друга у меня больше никогда не будет.

Есть другие, тоже хорошие, но такого, как Володя, не будет.

Ты не волнуйся, Володенька, со мной все нормально.

Плохо только, что я так коряво и непоправимо поздно говорю тебе очень важные слова.